ание глоткой и жестами.
— Вот! — Битюня оживился, — гражданская война внутри тебя, Прокуратор, завершилась. Ты победил сам себя — выбором того, что ты выбрал. Твоя война закончилась полной внутренней оккупацией. Ты — тираническое государство себя самого, и ты в нём — госслужащий. А ведь мир, как цветок! Красота должна подниматься из дерьма, а не наоборот! Всегда и всюду есть живые и мёртвые. Прокуратор! Мёртвые не должны находиться у власти! Иначе живые будут обязаны перед ними отчитываться о своём умирании... И платить им детьми и собой... И награждать их будут только за это!
— Заткнись! — я понимал, что по законам алмазного мира то, чем мы занимаемся на рынке, преступление. Наказуемое преступление. Но рынок — местечко свободное. Свободное не для возвышенного синтеза принципов жизни, а для распущенности — для быстрого и умелого её уничтожения. Допускающее и грубость, и спекуляцию, и воровство. Особое место.
— У тебя есть, чем мне заплатить за одну, очень уж подходящую для тебя вещь? — Битюня, как все торговцы, аж выгнулся от готовности услужить.
— Что? Есть. Конечно, есть, — ответил за меня Уан, который мог смотреть на товары прямо, а не затылком, как я. — У него есть несколько неплохих состояний. Состояние стремления к независимости. Состояние объективной оценки. Состояние профессиональной гордости. Состояние страха. Состояние решительности. Состояние эротических наслаждений. Состояние интеллектуального поиска. Состояние духовной неуравновешенности. Состояние готовности к неизвестному. Состояние идиота. В общем, не бедный...
— Ладно, тогда пусть забирает вот это. Меняю себе в убыток. На состояние идиота, — Битюня грохнул товар на прилавок. Я затылком «увидел» алмазный горшок с алмазной почвой, из которой росло кустарниковое дерево, похожее на черёмуху. От самой земли до макушки дерево было густо спелёнато многослойной паутиной, в которой копошились прожорливые гусеницы. Дерево стояло абсолютно голым, но ещё не умерло до конца. Сопротивлялось и пыталось жить. То тут, то там, оно выпускало наружу разведчиков жизни — зелёные листочки. Которые тут же поедались полчищами гусениц. Для гусениц этот чудовищный мир был домом, а листочки — его долгожданным подарком. Для голого дерева, сидящего в переносном горшке, нагрузка паразитами превратилась в непреодолимый и необратимый фатум. Понятно, что гусеницы и дерево никогда не смогут договориться на языке жизни. Их примирит только общая смерть. Временная жизнь за счёт временной жизни.
— Бери! — подтолкнул меня Уан.
Я повернулся и не то чтобы ослеп. Глаза исчезли.
— Зачем ты привёл ко мне падальщика? — Квадрат тоже не отличался вежливостью. Не церемонился.
Я теперь мог не отворачиваться. Затылок был повсюду.
— Ты же видишь, что его тянет... — Уан, как нянька, водил меня из одной лавки в другую. Но вместо того, чтобы «прибарахлиться», как было обещано, я терялся кусками от себя самого. Рынок явно был контрабандным. Бражка пророков растаскивала меня на части и натурально разоряла, беря в качестве платы мои «состояния».
Я повертел затылком в разные стороны, пытаясь постичь-увидеть смысл сказанного. Кое-что успел разглядеть. Лавка Квадрата предназначалась для хищников. На видном месте красовалась «Печать смерти». При помощи которой мёртвые, например, могли править живыми. При помощи этой же Печати они могли сами притворяться живыми, если того требовал общественный спектакль. Печать посмертно ставилась на Героев и они в пространстве пропаганды «оживали навечно» и становились фигурами куда более важными, чем сами живые. Эта Печать ставилась буквально на всём: на шагах в будущее, на детях, на истории, поверх существующих мыслей и чувств, на образовании и даже в мире технологий имелись её неизгладимые следы.
Я смотрел на всесильную Печать, как очарованный!
— Падальщик не может обладать Печатью. Его удел — падаль. Доедать и доживать то, что уже было отмечено Печатью, — Квадрат зевнул.
— Он отлично заплатит! — заговорщически шепнул продавцу Уан.
— Этот?! Да что у него есть?
— Жестокость! Очень редкое и отлично вложенное состояние жестокости. Уравновешенной и управляемой. В чистом виде. Без примесей. Без какой-либо ненависти. Таких монет очень мало, сам понимаешь.
Квадрат занервничал.
А я «увидел» в облачках его нервных волн «философию падальщиков». Точнее, угодья, где они охотятся за жизнью. Для этого живых метят Печатью и загоняют, или специально заманивают (грёзами, романтикой, обманом, т.н. верой) в несуществующее пространство — в якобы будущее, например. Живые там, как корова на льду. А для падальщиков — раздолье! Для них скользкий обман — это и воздух, и плоть, и сила! (Зато в настоящем падальщик не живёт, умирает от слишком близкого соседства с жизнью). Падальщиков — большинство. Поэтому изображённое в их мире доминирует над реальным. Живые и падальщики ненавидят друг друга! «Святые» мертвяки терзают живых светочей.
Оп-па!!! Я, кажется, правильно рассмотрел очень интересный пограничный слой между теми и другими. И с той, и с другой стороны был возможен не только вечный бой, но и вполне мирный обмен. Полуживыми и полумёртвыми. Надо же! На границе густо скопились с обеих сторон позитивно-негативные амфибии мира хищников и падальщиков: воры, прохиндеи, талантливые угри от искусства. Этим было безразлично, откуда рвать для себя энергию. Точно! Только «отвязанные» вели себя вольно — воры, прохиндеи и талантливые шарлатаны были вполне способны на диффузию между мирами!
— Жизнь и рабство несовместимы, — проворчал Квадрат. Но Печать на прилавок подал, хоть и нехотя.
За это удовольствие я расплатился детородным органом.
— Здравствуй, Хотелло! Что есть новенького?
— Откуда ему взяться, Уан?! Рынок теперь уже не тот, что был раньше. Благородства не стало! Текст исчезает.
— Что? Книга случайностей не дала новых деток?
— Дала. Пока даёт. На сей раз я повязал её с семенем света.
— И что?
— Кое-что можно продать. Дорого не возьму. Порода, сам понимаешь, постепенно падает.
На прилавке появилась корзина, куда Уан начал набирать для меня «мелочёвку». Хотелло внимательно следил за движением товара. И чтобы не ошибиться, продавал поштучно.
— Интеллектуальное прозрение? Берём.
— Обычно за него расплачиваются духовной слепотой...
— Что? Берём! Так, мозги, говорящие на языке метафор. Берём!
— Состояние жажды мести...
— Что? Берём! Так, а это что? О, какая прелесть! «Моё!» Прокуратор, с такой чрезвычайно полезной иллюзией ты не пропадёшь! Нет вещи, на которую бы ты не смог накинуть самую крепкую в мире сетёшку... Ну-ка, произнеси: «Мо-ё!» Молодец!
Слово я кое-как промычал. Но уже на «ё» весь рот изнутри наполнился мусором. Мякиной какой-то. Не то что говорить, дышать стало невозможно! От испуга я увидел со всех сторон бессчётное отражение себя самого. В мирах и пространствах. У меня были разные лица и разные платья из разных эпох. Разный цвет кожи и различный возраст. И вся эта несметная рать твердила одно и то же: «Мо-ё!» Мы все обменивались друг с другом адресами и письмами, вещами и временем, мечтами и проклятиями. Но сквозь мякину во рту наружу прорывался лишь один-единственный призыв... Глупцы пытались кричать громче остальных, отчего их голос получался самым жалким. Мудрецы говорили почти неслышно, но эхо их персонального «моё!» катилось долго — века, а иногда и тысячелетия.
Я понял: друг другу нам, одинаковым и подобным, сказать абсолютно нечего! Ни на привале, ни в пути.
— Состояние скорби, пожалуйста! — Хотелло назвал цену.
— Что? Нет проблем! — Уан расплачивался мной по своему усмотрению.
После чего исчезли мой рот и лёгкие.
До Паука я дошёл ещё на собственных ногах.
Его лавка ломилась от эротики.
— Какие ценители! — Паук изображал перед покупателями небывалую радость. — Какие ценители! Только настоящие знатоки могут наслаждаться обнажением духа! Обнажением знаний! Это так возбуждает! В высоком искусстве не бывает слепых!
Безглазым затылком, окружавшим теперь условное лицо бездыханного болвана со всех сторон, я согласно кивнул.
— Какие ценители! Ах, какие ценители! Бесполезно женщине раздеваться перед тем, кто её не видит. Бесполезно высокому духу петь в уши глухих! У меня есть для вас отличный товар! Это — умение дать! Прокуратор! Ты замечал, что взять знание гораздо легче, чем его дать? Эротика духа поможет тебе в этом! Ты сможешь одинаково легко соблазнять и тех, кто идёт к распаду, и тех, кто растёт. Прокуратор! Ещё никто не мог устоять перед обнажённым знанием!
— Что? Сколько? — Уан не торговался.
— Всего два состояния! Состояние тщеславия. И состояние самолюбия. Отдаю задаром!
— Берём.
Телом Прокуратор изрядно полегчал. Приобретённые иллюзии куда-то складывались, но я не мог определить точно, куда именно. Просто ощущал: скоро я весь буду состоять лишь из них. Этот факт не печалил и не радовал. Просто я плыл в течении непреложных обстоятельств. Вёл себя максимально комфортно: не требовал и не сопротивлялся.
Голова постепенно таяла. Откуда-то из закоулков рынка иллю-