представить себе миллион, миллиард, миллиард миллиардов пустых страниц! На которых вся имеющаяся жизнь написана чёрным по чёрному. Свет сжат до состояния тьмы. Ни образов, ни мыслей, ни возможности сравнивать. Семя миров! Бесконечное и безраздельное внутри себя самого. Сколько этих семян всего? И в чём они покоятся? В том же самом! В безмерно мгновенной точке точек, где сжат до покоя и вечности свет. Слова и наши представления — очень уж неуклюжий инструмент для того, чтобы касаться того, что себя не имеет...
Я и был этой тьмой! Спящей и вечной. Стянувшей в себя и успокоившей в себе всё мятежное племя движений и сущностей. Счастье созрело и стало ничем! Ничьим! Ни о чём! Материнство великого тёмного света неописуемо! Брезжило лишь в глубине бесконечного этого нечто, как предзнание знания, — ощущение муки делений, и путь к пирамиде судеб, к горе с этажами живых иерархий, восходящей вершиной своей к антиточке. Где тьма сжата в свет безраздельный.
В диалоге нет правды. Поскольку беседа подобна сраженью.
И в монологе нет правды, поскольку и он — разрубает.
И в молчании нет. Поскольку есть ложь и есть речь.
Свет, сжатый в зёрнышко тьмы материнской!
Кто отец, пробудивший одно и другое в одном?
Капля вод — это ты!
Материнская тьма разорвала себя и стала подошвою новых делений.
Первый календарь мог бы составиться не по цифрам, а так:
— сначала разорвалось единое не надвое, не натрое, и не на тысячу, а на всю бесконечность раздельных в раздельном;
— стихии сложились в стихии и сделали формы;
— тела породили наследие тел — вознесённую память;
— над формой и памятью знак утвердился;
— бесконечность раздельных в раздельном в последнюю пару сложились;
— и только потом наступило потом.
Если на земле я научился, чтобы уцелеть, думать не думая. То в этом нечто, чтобы не кануть, балансировать приходилось иначе: видеть не видя, слышать не слыша, жить не живя. Особенно трудно описать «подошву» — то, что получилось от разродившейся от бремени мамаши. Всех разнесло вдребезги. Завертелись пургой, разлетаясь и множась, «хотелки», «желалки», «имелки» и «давалки» всех мастей. Их всех просто неостановимо пучило и пёрло от самих себя! Но ещё нечем было питаться. И желания питались друг другом. Попутно делясь на характеры и сообщества подобных. Это ещё не было пространством. Но Абсолют уже тяжелел и разрушительное его «грехопадение» началось.
Таким мне показался первосвет. Хаосом первых свободных желаний. Где каждое желание — сам себе как бы свет. В состоянии «жить не живя» меня на этом пути впервые потянуло... Куда? Если бы я знал! Но тяга была вполне отчётливая, хоть и очень слабая.
Возможно, тянуло к тому, что на земле именуется словом «превращения». К потолку здешних возможностей. Я не стал сопротивляться и отдался. Тем более, что в густой каше «хотелок» и «желалок» все делали так же. Я (разумеется, не имеющий никакого «я») безмозгло и бесчувственно поглощал чьи-то волны, а кто-то поглощал меня. Вакханалия жила и умножалась сама по себе. Как прудик с дафниями, из которых, если подождать достаточно долго, может сложиться и что-нибудь покрупнее. Абсолют рассчитывал именно на это. На подождать!
Жить живя!
Превращение оказалось делом хорошим.
В этом месте из голых желаний рождались голые стихии. Из крупных — крупные. Из мелких — помельче. Каждый ухватил то, что успел ухватить.
И — началось! Огненные шары пульсировали и разбрасывали спирали галактик. Вакуум, образовавшийся от лопнувшей вдруг светоносной точки-тьмы, пытался сопротивляться, схлопнуть мир обратно в семя, но, увы, он лишь бесполезно тужился и гудел всевозможными полями и излучениями. Тщетно. Семя расширялось. Сила разбуженного семени была превосходнее. Свет побеждал тьму. Свет! Он бесчинствовал ещё больше, чем безликий его предшественник — первохаос. Играло, плавилось, преображалось и свободно исчезало всё и вся. Не было ни верха, ни низа, ни чего-либо ещё. Свет искал свои формы! И он их постепенно находил: в музыке звёздных скоплений, в стремительном беге невидимых волн и частиц, в веществе, в «луковке» многих пространств, что сложились друг с другом до полной взаимной прозрачности.
Тянуло! Как тянуло куда-то ещё дальше!
Гораздо смелее и увереннее можно было уже сказать: «Я!»
Я... Я!!!
Я стал плазмой, текущей по артериям сил притяжений! Я стал осью причин и событий, которая была подобна дирижёрской палочке! Я стал тем, кто взмахнул этой палочкой вдруг! И, конечно же, тем, кто звучал, подчиняясь велению взмаха! Сутью сутей и формами форм! Неразменным богатством семян бытия и нищим всесилием буйного роста! Я потоками взрыва бежал от себя и к себе приходил! Я к себе приходил, изменённый в пути, чтоб бежать от себя, изменяясь! Я вращался в большом, чтобы в малом вращаться. Я в мельчайших вращениях мог величины огромных легенд удержать! Я сливался в твердыни! Я сталкивал лбами, имеющих лоб! Я стал ветром меж миром и миром! Страстью ветреной между звездой и звездой! Тишиной темноты охлаждённых теней и лучом озорства! Я стихией назвался, что ветру подобна над водами вод! Я пророс деревами! Я рыбами стал! Я травой и землёй напитался! Я в ничтожном беспамятным стал! Я в едином единую память скопил! Я дышать научил даже камни! И тайное в тайном держать! Я собою себя обособил и собою других породил! Я покрыл непокрытое знаками! Я дал им причину язык обрести! И причиной причины я стал, чтобы новой причиною стать! Безымянный, я создал и тех, кто стремится к названьям! Я дал им свободу подобием знака и имени стать! Я владею собой, чтобы ведать закон повторённого круга: и течь, и лететь, и светить, и погаснуть, и собою самим расстояние круга менять! Я стал небом и твердью, и тварями неба и тверди! Я стал тварью голодной, от твари голодной рождённый! Я собою любуюсь до срока и права обрушить себя! Я есть ключ и замок для последних и первых объятий!
Тянуло! Как тянуло дальше... Куда? Ах, если бы я знал наперёд!
— Рад тебя приветствовать, Прокуратор! Что?
Седой старик обращался ко мне. Прокуратор? Прокуратор... Я вспомнил!!! Прокуратор! Это — моё погоняло! Я вспомнил себя самого. А, вместе с тем, стал узнавать и остальное. Это — двенадцатимерный алмазный мир! Я уже бывал здесь когда-то.
— Уан?!
— Что? Пойдём, надо успеть прийти к самому открытию.
— К какому открытию?
— Что? Пойдём, пойдём! Тебе нужно прибарахлиться для дальнейшего путешествия.
— Куда ты меня тянешь?
— На рынок иллюзий, мой мальчик. На рынок иллюзий!
За алмазными прилавками стояли алмазные продавцы. Чтобы не сжечь зрение, я смотрел на них с закрытыми глазами и — отвернувшись.
Уан у прилавка сцепился с Эффом. Они торговались насчёт осей времени. Для себя старик взял шестиосную игрушку — время текло в ней по шести направлениям сразу. Мне же кинули, на сдачу, однонаправленную ось. Это была, пожалуй, самая примитивная штучка в лавке Эффа, которую никто не хотел брать. Время по хлипкой «соломинке» текло только в одну сторону. Оно не умело ни остановиться, ни течь вспять. Было обидно и это заметили со стороны.
— Бери! Больше всё равно до дому не дотащишь, — слово «дом», произнесённое Эффом, заставило меня съёжиться. Негр хохотал, довольный.
— Что? Бинарность, мой мальчик. Ничего не поделаешь. То место, куда тебе предстоит добраться, очень уж близко к выходу....
Двое переглянулись и заржали от каких-то очень уж неприличных ассоциаций. Я это сразу понял.
За своё шестиосное время Уан заплатил натуральным обменом — пресловутой идеей «изображённого бога». Я понял: он предлагал для «бинарной» толпы идею качественного «эмулятора» — захватить и опустить массовое сознание в эмуляцию как бы единого личного. И уже от имени этого «личного», вынесенного вообще за пределы реального, управлять оскоплённым сознанием отдельных опущенных. Хитро! Сам Уан при этом жил припеваючи в совершенно иных физических координатах и степенях интеллектуальной свободы.
Рассердившись, я, как ребёнок, решил досадить своему воспитателю и попытался испортить приобретение, отломить одну из осей его шестилапого временного «ёжика». Ось даже не заметила моих попыток. Зато мои собственные руки... отпали. Просто отвалились, рассыпавшись в световой прах. Без рук стало скучно и плохо.
В лавке Битюни я потерял глаза.
— Знаешь, отчего у тебя, Прокуратор, жизнь такая хреновая? Потому что начальники у тебя хреновые! А почему у тебя, Прокуратор, начальники хреновые? Потому что бог и у них, и у тебя очень уж хреновый! Не начальников надо менять, а Бога! Тогда всё изменится!
Так-так. Он исподволь, умело кодировал меня. Я ведь и не подозревал до последнего момента, что жизнь у меня исключительно «хреновая». А после его слов она сразу же такой и стала.
— Что ты мелешь? От слова «бог» меня тошнит! Этой ахинеи я наслушался выше крыши! — меня внутри меня от возмущения стало много, как на фабрике клонов. Словно, в театре зеркал каждое изображение приобрело самостоятельность и заявляло собственную позицию от имени остальных. Поэтому шумели все вразнобой. Брали вним-