На ГЛАВНУЮ .......... на стр. И-ЭТО ИМЯ МОЁ
Лев Роднов
Рисунки Михаила Вахрина
Вступительная интонация, изложенная в Девятом знаке разума после запятой с необходимыми отступлениями, поправками и особыми комментариями.
И это, и этот, и эти…
Смейтесь! Я не занимаю никаких позиций. И потому бессмертен.
Вспомните хотя бы, что произошло на Острове, на знаменитой вечеринке бедных, которая во всех своих роскошных подробностях транслировалась на несколько соседних планет. Произошло незапланированное. Посреди земного бомонда, сверкающего нарядами и бриллиантами, из воздуха вдруг возникла неизвестная Книга, большая, с объемистым блоком для автономных мыслеграмм. Мгновение, и те, кто оказался рядом с этим заурядным, в общем-то, пространственным образованием, явлением вполне знакомым и изученным, просто… испарились, оставив после себя на полу кучку ссыпавшейся одежды, а в воздухе облачко неприятного запаха. Еще секунда – и началась, как вы помните, дикая паника. Книга-убийца! От этого шума-гама пространственное явление вздрогнуло, как бы еще раз «вздохнуло» парящими страницами над дорогим мрамором и золотым убранством, и из Книги во все стороны, сквозь стены и потолки, концентрическими кругами разошлись несколько клубящихся световых волн. Все, кто не успел покинуть пределы старинного замка бедных, кого настигла эта волна, тоже превратились в жалкие кучки одежды и вонючие облачка. Зеваки у приемников и трансляторов на всех планетах нашей системы дружно и весело ахнули: черт побери, неплохое шоу в дьявольском стиле! Но когда клон-режиссер, срывая на ходу с себя манипуляторы образов и пространства, последним, опомнившись от оцепенения, помчался вон из помещения, многомиллиардную толпу зевак пронзил могучий сверхчувственный страх: Отец рассердился! Это – не шоу...
Печальный земной опыт атаки на Отца в прошлом кое-чему успел научить военных. Так что, замок, вышедший из общего контролируемого информационно-полевого баланса, никто не атаковал, не подвергал астрально-информационной нейтрализации и не пытался его аннигилировать. Место само по себе очень скоро опустело и одичало. Добровольцев приближаться к нему среди бедных не находилось. Зато опасным событием очень активно заинтересовались богатые – бескорыстные люди и клоны, принципиально отрицающие деньги, власть, оружие, ревность, месть, самолюбие, жадность, тщеславие, гордость, патриотизм, религию, страх… Бедные пытались Отца уничтожить и ненавидели его. А богатые – старались отдать ему свою жизнь. Так было, так есть и так будет. Непримиримость между первыми и вторыми существовала всегда, а уж крайние события и сегодня накаляют ее до самых крайних проявлений. Аномалию, как известно, оцепили силовым психическим полем и неинтеллектуальными «вечными» клонами, тупо поражающими всякого, кто приближался к оцеплению.
…Но вернемся-ка во дворец. Световая волна, вышедшая из книги, очистив пространство вокруг себя, опустилась сквозь многовековой камень и в глубокое подземелье замка, где в вечном электронном похмелье дремал клон-смотритель винных погребов. Бедные, как вы знаете, обожают дорогие вина! Поэтому относились и относятся к их производству и хранению с особым трепетом. Подземному клону вменялось в обязанность находиться на рабочем месте всегда электронно-пьяным, веселым и безошибочным – таковы требования древних традиций, которые бедные соблюдали и соблюдают неукоснительно. Волна окутала пьяницу-клона. И вдруг он, впервые в жизни, протрезвел. Удивившись неожиданному преобразованию в своих программах, примитивный клон, ощущая непонятную жажду деятельности, самовольно покинул пост и поднялся наверх. Книга сама легла к нему в руки. Читать он не умел, а модуляции мыслеграмм были для пьяницы, как вы понимаете сами, чем-то запредельным. Он даже толком не знал, что это за штука к нему вдруг свалилась прямо из воздуха. Вот тут-то ему нестерпимо и захотелось выпить не электронного, а настоящего спиртного. Но вместо того, чтобы вернуться в подвал и спокойно удовлетворить свою страсть, клон ухватил книгу покрепче и широким шагом направился к городской транспортной магистрали. Ни силовое поле, ни охранники на внутреннего нарушителя никак не отреагировали, они даже не внесли его в файлы фиксации движения; вся система была настроена лишь на блокаду проникновения извне.
В первом же пивном заведении клон наткнулся на богатых – группку изрядно подвыпивших молодых программистов, двух волосатых художников, артиста-самоучку и проституток. Они не поверили своим глазам, когда увидели в руках клона-алкоголика ставшей уже знаменитой книгу-убийцу. Едва артист-самоучка взял в руки заветный предмет, как книга издала низкочастотный скрежещущий звук, плеснула знакомой световой волной и вся компания, включая остальных посетителей заведения, а также его хозяина, мгновенно протрезвела и даже внешне – смешно сказать! – облагородилась. Дворцовый же клон, что-то недолго посоображав, расстроился и рассердился. Он зашел за стойку, наглым вором в одиночку залпом выпил не меньше литра крепкого вина, скривился от его местной низкосортности, после чего принял единственно правильное решение – вернуться туда, где есть настоящий напиток. Вспышка около охраняемого периметра вокруг замка упокоила мятежную конструкцию клона-хранителя дворцового вина.
Остров приобрел украшение: богатые стали частью Музея Земли, счастливыми обезьянами, которые организовали Деревню.
И последний шаг в этой истории: вскоре произошло, как вы знаете, единовременное массовое самопроизвольное реплицирование книги во всех мыслимых питейных заведениях цивилизации – книга, повторив сама себя в миллионных тиражах, падала из ниоткуда на столы и стойки баров. И чудеса закончились. Словно большое целое зеркало, книга разбилась на мельчайшие кусочки, – а в «осколочном» исполнении, в тираже, она утратила свои «выжигающие» свойства. Бедные, разумеется, испугались вторично и пытались уничтожить расплодившуюся «ересь». Но полиция бедных уже ничего не смогла поделать. Богатые же, протрезвев, прочитали все от корки до корки. И бедные многие тоже читали. И никто не сгорел. Непосредственной опасности ни для кого не существует. Бояться нечего.
Собственно, это и не книга даже, а так, дневник какого-то одинокого смешного старикашки… Который чрезвычайно долго жил рядом с Отцом.
* * *
И – это имя моё.
Смотритель – есть тело моё.
Остров – обитель Музея Земли.
Лезвием Духа Отец разделил этот мир на богатых и бедных.
* * *
И возник от Отца.
И увидел живых и наполнился к ним равнодушием и любовью. И увидел Отца и увидел, как входит Отец в свое тело земное. И увидел, что время исчезло. И увидел, что знание спряталось в маковку пепла. Кто не выдержал близости этой, тот рухнул.
И разрушился так же, как все. И родился во времени – временным.
И поселился. Дышали просторы внутри и вокруг. Остров то опускался на самое дно океана, то вновь поднимался на поверхность. В зависимости от этого, живые меняли форму.
И молчал. Потому что молчал Отец. Живые приходили разные. Формы их жизни играли друг с другом: убивали, питались, размножались. Форма порождала подобную же форму. Живые – макро и микро, образы, мысли, эгрегоры, дрожь мини и мегамира – все разнообразно существовали в сознании Отца, едином и всеобъемлющем. Играя формами, Отец нарастал в завершенности завершенного. Содержательно полон в любой своей точке, Отец пребывал вне каких-либо форм и иллюзий. Остальные – дробление целого – всегда неполны: в любом сочетании и в любой протяженности.
И не имел вопросов. И не имел ответов. И не имел желаний. И была дана воля перешагивать через грань между формами и знать любую из них. И был прикован к Земле. Он добывал для Отца то, что здесь именуется «страстью». От страсти земного Отец опьянялся. Так понимал его И.
И пережил камни и голос, хаос и знаки, плазму и воды, И погружался в рыб и рептилий, в животных и людей, в пришельцев и существ, не имеющих тел, в фантомы и твердые конструкции – всюду кипела страсть! Она целиком кипела в «кастрюле» единой данности единого содержания, которую клоноподобное мышление живых форм наивно и беспомощно нарекало Богом. И знал, что он знает. А лучшие из мыслящих форм знали, что они не знают. Открытым незнающим И помогал умножаться в незнании. На Земле он довел до края незнания многих: жителей внутренней магмы, эфирных красавцев, растения, мир динозавров, термитов, дельфинообразных... А теперь ещё – люди. Всякий, имевший начало, имел и конец. Иллюзии – детище времени. Цивилизации ярко взрывались, приблизившись к мигу. Отец излучал удовольствие.
И понимал: выход из законченного знания – страсть! И начал ее тайно копить, искать, скрывать. Знать, не зная. Будучи частью Отца, он расколол бытие с ним внутри себя самого. И заболел вопросами. И заболел ответами. И заболел желаниями. Равнодушие совершенства потеряло равновесие. Вечность существовала в миге. Покидая реальность Отца, И научился быть лживым во времени. В течении времени призраки форм овеществлялись и сочились игрою и страстью. Пьянея от страсти и лжи, И пытался проникнуть в суть наслаждений Отца.
И видел, как Отец действовал. Люди сгорали на всех материках. У живых страха не было, хотя и они сгорали тоже. Мёртвые много, очень много говорили. И удивлялся: поиск объяснений заменял людям зрение.
Людской язык был живучее змей.
– Высшее достижение жизни – окончательное равновесие. Где его искать? Под ногами! Видимый плод финального равновесия – обыкновенный грунт, земля, почва. А деревья, животные, люди и их построения – это всего лишь «пена» над грунтом. Истинный хозяин прост, доступен и молчалив. Надо стремиться быть натуральным – землю Отец не трогает...
Людской язык не уставал.
– Любовь – это когда ты смотришь на людей своими собственными глазами. А самолюбие – это когда ищешь себя в глазах других.
Людской язык стал сверлом.
– Люди не спорят о форме и предназначении предметов, потому что у них есть глаза и разум. Почему же они до сих пор спорят о форме смыслов и их предназначении? Отец прав: чтобы иметь зрение в невидимом, достаточно убрать предмет спора – самих спорщиков.
И подслушивал мёртвых, входя в их разум. От этих контактов всегда возникало стойкое ощущение чего-то утраченного. Как если бы человек пришёл в парикмахерскую просто постричься, а ему там отрезали голову. Мёртвые ампутировали полноту молчания Отца давно, умело, до самозабвения громко и разнообразно.
Людской язык способен живущего череп облизать изнутри.
– Видите этот кусок стали? Это не просто вещь. Это – «фиксированная настройка» в бесконечном спектре «трясущегося» эфира. Одинокая, временно звучащая нота в хоре бытия! Пока сталь искусственно «поёт», она существует и для тех, кто её искусственно «слышит». Однако естественная мягкотелость природы и её равнодушная терпимость к изменениям оказываются прочнее. Почему? Возможно, голос природы не ограничен какой-то одной твёрдой нотой – природа Отца симфонична в принципе. Причем, сводная мелодия в каждом её миге неповторима. Поэтому Отца тошнит от нашей повторяемости, а мы не в состоянии принять полноту его мига.
Людской язык старики отрывают у юных, чтоб дать им язык мертвеца.
– Куклам часто кажется, что они управляют кукловодом. А кукловод, играя своим театром, вынужден, в конце концов, задуматься: а кто же заказал сам театр?
Людской язык усыпляет глаза.
– Воображать, что ты умнее всех – большая глупость!
И наблюдал. Зёрна цивилизаций в Музее Земли хранились очень удобно – в сжатых образах. Внешне это могло выглядеть как камень на поверхности, или сферические известняково-кальцитовые образования в толще земных пород. Впрочем, большинство зерен устраивались иначе, более универсально, – сворачивались в нейтральный ко всему сгусток энергии и сохранялись, блуждая и паря, в плазменном виде, невидимые и бестелесные. Каждая цивилизация проходила один и тот же путь, похожий на жизнь деревьев: от пробуждения и цветения до переспевшего плода, который быстро сгнивал, что, собственно, и требовалось в конце – гниение прошлого кормило собой семена будущего.
Смотритель – И – сидел на берегу океана и видел больше, чем видели его глаза. Ему казалось, что сам Отец навевает картины замкнутых циклов. Да, да, все именно так. Прошлое нельзя хранить слишком долго, и оно ни в коем случае не должно оставаться «свежим» вечно. Иначе эволюции никогда не дойти до семян; цивилизация останется бесплодной. Пустоцвет. Выкидыш. Выживет тот, кто живёт без оглядки. Гарант вечности – смерть, а не жизнь.
И приветствовал ночь. Оранжевый шар замаячил перед смотрителем над водой, слабо освещая игру океанских волн. Наконец, какая-то бессловесная сила подтолкнула смотрителя к действию, он медленно поднялся с прибрежного камня и направился вглубь острова, к вулкану, туда, где в Деревне жили обезьяны – эндемичные биосущества, занятые земледелием и простыми ремёслами. Оранжевый шар неотступно следовал за Смотрителем. Возможно, случайное зерно очередной цивилизации совершало свою единственную попытку проснуться – упасть в чьи-то разум и душу, а потом пустить свои первые робкие корешки и ростки... Сколько раз всё это повторялось! Большинство зёрен бесславно погибали. Попытку на пробуждение жизнь давала лишь раз. Но некоторым везло – они прорастали и воспитывали свои образы, кормя их плотью звёздного газа, веществом, или трепетом мыслящих душ. Однако при всем обилии зерен нынешняя Земля не давала всходов. Отец, обративший вдруг свой взор на планету, благодать уподобил проклятию. Чрезмерность – объятия пустыни. Несогласные в мысли – сгорали душой. Несогласные в духе – горели во плоти. Слишком близок Отец!
И наслаждался. Обезьяны в деревне были веселы и здоровы. Их дети и они сами хорошо работали и так же хорошо развлекались. Время труда и отдыха было удобно поделено. В домах водилось много самодельной утвари. Вечерами обезьяны разводили огонь и пели песни. Они пользовались акустической речью, выразительными жестами и общались между собой много и охотно. Случались и драки, но здесь они только укрепляли общий мир. Одеждой и техническими средствами раз в тысячу лет деревню обезьян снабжала специальная материковая служба. Лопаты, плуги, средства связи и иные инструменты служили подолгу и передавались от поколения к поколению.
Смотрителю нравилось бывать в деревне. Здесь его со всех сторон окружало невидимое тепло, которое обезьяны называли «любовью».
Оранжевый шар, долетев до деревенского поселения, на мгновение протянул к смотрителю тонкий луч, а потом исчез.
И вошёл в смотрителя. И прошептал в мозг:
– Духовная бедность очень заразна!
И тщательно «раздавил» росток цивилизации. Обезьяны были счастливы просто от того, что они есть. Пьяный Смотритель получил то, за чем пришёл – он сладко спал с самкой обезьяны в одной из изб. Глупцом окажется тот, кто скажет что старые клоны ничего не хотят и ничего не чувствуют!
И раскололся на две взаимоуничтожимые сути и поселил их в обособленных формах. Однако формы, несмотря на риск полной гибели, интуитивно стремились к слиянию. Любая война воспевала Отца.
И слушал себя в людях.
Инженер: «Бог ошибся. Конструкция вызывает нарекания. Рот слишком близко расположен к органам слуха – возникает акустическая «завязка», петля положительной обратной связи, система самовозбуждается и «фонит», процесс неуправляем, полезный сигнал искажён, или подавляется полностью».
Редактор: «Требование к высшему тексту: не иметь «заземлений». Ни одного! Ни имён, ни описаний дел, ни названий во времени. Ни единого «заземления»! Иначе искра Божья уйдёт в землю...»
Писатель: «Авторы насыщают пространство жизни особой «солью» – новыми смыслами. В океане земного времени такой соли становится все больше. В какой-то момент происходит молниеносная «кристаллизация» перенасыщенного раствора. О! Автору повезет, если его «соль» станет видимой и необходимо ощутимой ещё при жизни. Будут тогда и почести, и слава, и деньги. Потому что не могут люди время своей жизни употребить просто так, пресным, по-старому – новым людям всегда новенькой соли хочется! Жаль только, что не всегда одно с другим сходится. Иной раз автору приходится ждать своего часа и триста, и пятьсот лет... Ничего не попишешь! В мире «полезных закопаемых» предложение всегда опережает спрос».
И знал, что настоящая власть формы над формой – в искусстве разделения. Дуальные могли клонировать тела и смыслы только тогда, когда у них получалось преодолевать барьеры противоположностей. В более сложных мирах дети рожались при условии любовных альянсов между тремя, четырьмя, семью, или даже двенадцатью участниками точки оплодотворения. Такие существа приближались к Отцу ближе прочих, их рождение и гибель были большой редкостью. И обожал эти миры, где воображение и вещество достигали прямого контакта.
И погрузился в сон. В одном из зеленых миров И был не единственным эгрегором здешнего бытия, но был единственным, кто мог «мыслить плотью». Он оказался главной деструктивной доминантой эволюции – управляющим цивилизацией саранчи. Саранча победила всех в своём мире. Уничтожив всех, она погибла сама. Тысячи лет И любовался причудливыми играми смерти, и постоянно ощущал ободряющее внимание Отца. Здесь смертные для него играли свою комедию. Суть комедии состояла в невозможности преодоления изначальных положений Отца; внутри того огромного, что уже само по себе есть всё, вдруг какая-то саранча искренне стремится к местному своему «концу света». Ха-ха-ха!
И перевернулся. Многие детские познавательные игры основаны на принципе переворачивания. Выльется ли вода из бутылочки, если её перевернуть, например? Станет ли жизнь лучше, если в стране устроить переворот? Что случится, если перевернуть Землю? Ставши дитём, И вошел в одежды перевернутого пастора, чтобы учить: «Коллективная жизнь разумных клонов бесконечна и безопасна при одном лишь условии: если соблюдается тайна проповеди и сохраняется публичность исповеди!»
И нырял среди знаков. Знающий знает без слов. Совершенный бездействует. И подражал обоим. В любом из миров ручейки желаний сплетались в русло мыслей, где завершённые реки мыслей порождали моря культуры, а слившиеся культуры окончательно завершались всемирным потопом – цивилизацией.
И это знал. В Музее Земли хранился образец раковой опухоли последней земной цивилизации. Эгоизм-эгрегор. Тот самый, что заставил столицу-мегаполис «стянуть» на себя все материковые ресурсы. «Рак духа!» – когда-то провидчески восклицали провинциальные поэты и пасторы. Но кто их слышал? Мегаполис превратился в могучее механическое сердце, которому был и чужд, и даже опасен какой-то там «дух» - понятие неустойчивое и неопределённое. Рак духа привёл жителей к разобщённости в мыслях и агрессивному обособлению жизни каждого на земле. Всякое «Я» укрылось внутри себя самого. Тело общества разложилось. Низкий эгоизм, проникший по лестнице жадного разума в душу, оказался неизлечим.
И вошёл в память выдоха жизни.
– Знаешь, куда исчезли трусливые души поэтов? Все, кто бежал от заразы, провалились в «воздушные ямы» – в ненастоящее небо. Их душа не летает в реальном, так как падает в бездну иллюзий. И она не вернется.
И вошел в память вдоха.
– Любая среда обитания может быть «храмовой»: входишь в неё ты одним, а выходишь уже изменённым – с очищением мыслей и прибавкой божественных свойств и умений.
И вошёл в отвердение.
– Земля – это частная собственность. Единый хозяин всего – ненасытность. Бегите! Спасайтесь! В любую из частных Вселенных, в которой единый хозяин – ты сам.
И вступил в притчу.
– Золото! У меня есть золото! Это – золото неба: его нельзя дать в руки, потому что его невозможно руками взять. Золото! Смотрите, сколько у меня золота!.. – Но вот пришли воры. Взяли тот голос. Теперь кричат сами: «Небо! У нас есть небо! Отдайте нам своё земное золото, а за это мы вас вознесём!»
Золото неба Отец сделал пеплом – примирил в пепле правых с неправыми.
И отдыхал. Дождь и гроза. Молния вспыхнула шрамом...
Она была прекрасна, эта девушка с гуслями, поющая на языке леса и воды! О чём она пела? Удивительно! Она признавалась в песне о своей любви к парню, но обращалась не к нему, своему возлюбленному, а к ручейку, к траве, к ветру, к свету дня и качелям страсти, к отчаянной ночи, чтобы те донесли её чувства до возлюбленного и рассказали бы ему о прекрасной девичьей любви... Природа – единственный посредник, который не лжёт! Не исказит ничего, не добавит лукавства. Ветер, ручей и трава, что под светом и тьмою живут, долетят, добегут до желанного парня; услышит и он эту песню, как собственный голос услышит – из сердца, из юной и звонкой души.
– Язычество!
– Единственный способ не лгать перед тем, кто не лжёт! А, значит, не лгать и друг другу.
И много слушал.
– Миф обращается к разуму формы, клонируя в заранее заданных параметрах: тело, мышление, дух.
– Разум формы?
– Да. В отличие от форм разума, которые никогда не повторяются.
И стал наблюдать «разум формы». Действительно, любое семя хранило законченный готовый образ, в который из мирового Абсолюта заливалось лишь то, к чему этот образ был способен. Форма – король повторяемости! Разум формы стремился к твердому, овеществленному мифу, он был богоборцем, конструктором и технологом. Вещи, застывшие в искусстве, бесцеремонно вытесняли правду природы, подменяя её собственной временной «правдой» – целесообразностью эгоизма.
И размышлял. Истина вне природы – несомненная ложь. Ложь потому и временна, что живет только во времени – в том, чего нет. Реальная природа существует в миге.
– Бессмертие всегда с тобой и в тебе. Ты угадал: всё, что поселилось во времени, временное. Всё, что рождено во времени, возвращается в вечность единого мига. Ускоряющий время приближает кончину. Но искусство её замедляет. Искусство и время – суррогат бытия.
И вошёл в судьбу деревенского пастора.
Пастор хотел покоя в душе и денег. Покой требовался для него лично, а деньги нужны были на реконструкцию храма. В результате жизненных пертурбаций пастор пришёл к убеждённому одиночеству, как Бог. Поэтому он в Него верил, надеясь на взаимность. В недавнем прошлом пастор был ловким дельцом – разводил в электролизных ваннах заброшенного завода осетровых рыб, которых с большим успехом поставлял в городские рестораны. Но почему-то душа, как говорится, была не на месте. Всё изменилось в тот миг, когда сердце неофита проснулось и услышало однотонное пение – зов, против которого человек устоять был не в силах. Однотонное пение! И душа начала подпевать... Бог печально шептал в оба уха: «Я жду тебя в храме!» Удивительный случай! Печаль приносила наслаждений намного больше, чем осетры. Куда же шагнул человек из себя самого?! Торговля печалью затмила иные стремления. И познала душа однотонное пение – однотонную жизнь! Однотонное воспитание, однотонное мышление, традиции, общение... В этом «однотонном», не всеобъемлющем, но бесконечно обширном слое, в изобилии водился верующий планктон, вкусный, неприхотливый и примитивный. Душа кашалота, наконец-то, насытилась.
И стал садовником в мире огня.
Событий на небе больше не было. Никаких. Языческие боги-существа, эгрегоры леса, реки, популяции животин или целого народа, похожие в невидимом на полупрозрачные или матовые сферы, ещё недавно во множестве парили над землей, бушуя и руководя своими земными «клеточками» во плоти и во времени. И вот – они исчезли. Разом, как по команде. Трехмерные «клеточки» всякого вида лишились организованности, однако каждый продолжал привычное бытие по инерции, но с каждым днём эта инерция таяла, ослабевала и уже было заметно тотальное разрушение «обезглавленных». – Что с нами? Что теперь будет? Живые – и чувственные существа, и разумные – боялись этих вопросов. Потому что ответ пульсировал внутри каждого: плод неизбежно падает, а семена возносит случай.
И принял видение в плоть бытия.
Тело Отца, молниеносно возникшее из ниоткуда, обрело черты пирамиды. Размеры ее были колоссальны для Земли. Возникнув, Отец неподвижно парил над водами океана, закрывая подошвой своего пирамидального тела площадь, намного превышавшую размеры острова – знаменитого Музея Земли – с его многочисленными строениями и дымящим вулканом в центре. Вершина пирамиды терялась в высоте стратосферы. И вновь родился – временным эхом Отца. Он создал свое земное тело из новой «ИН-формации».
И вошёл в роль архангела.
Работа заключалась в рутинном отборе семян бытия – засевались играющей сутью растущие формы. Образ Отца И раздробил на разнообразия.
И обнял вниманием Остров.
Дикари в деревне по ступеням труда и ошибок побежали к вершинам познания. В эту ловушку они попадались всегда: познание копошилось, как вирус, внутри безразличного Знания. Вулканы небес и земли пробуждались от зуда земных нетерпений. Многие высшие формы лишились работы, сливаясь с бесформенной сутью слепого познанья.
И вложил в свое зрение призрак по имени Время. Во времени все – и даже Отец – стали призрачны. Смертное тело, наглядный пример, всякий взгляд в бесконечность срезало, как стебель. Ощущения – истина тела – теснились во времени; память так сократилась, что выпала вон из реального мига.
И брал любого из страстных в игру.
«Я – это Я!» - восклицает отныне любой безымянный сожитель. Так Отец активировал жажду сложений в Музее Земли. И, как прочие, тоже вошел в мимолетное имя. Имя присвоило мир. Краткое имя, как удар раскалённой иглы: И – это
Имя моё!
И – это имя героя.
Игры форм – это игры без правил! Годятся в игру и опасные смыслы и энергии мирящих знаков. Отец познает себя просто: без выбора и без состраданий. Готовность меняться в мгновениях жизни склоняет к живому соблазну детей, но плодит и врагов – мертвецов, что готовы сражаться за каменный мозг свой. Отец в восхищении! Он восхищает любого певца. Что потом? Восхищающий поглотит восхищённых. Отец – это хищник, пасущий в иллюзиях времени сонмы своих игроков, чья свобода есть вечное правило данного Имени.
И повторялся и повторялся…
Массовые явления подтверждали: устойчивым образом создаются устойчивые клоны. А вот усложнение клона – это контакты со всем, что ему бесподобно. Повторение есть «мы» – топа образцов – феномен сознания слившихся форм. Повторяясь в других, И познавал: конечные формы бесконечно играют. Бессмысленно и безутешно, если эта игра не играет со смертью – любимой игрушкой Отца. И бурлил в революциях и войнах, возрождался и вновь умирал, и снова возрождался. Огненная Книга Отца сжигала всякого, кто соприкасался с её страницами: взглядом, слухом, мыслью… Сознание толпы прибывало, как тесто: пузырилось и умножало то, что было дано изначально. Ах, история! – Найдётся и пекарь для взошедшего теста... И наслаждался игрой повторений: буквы, слова, «углы зрения», смыслы и представления – сознание мира, эхо Отца, - «затекало» свободно в любую из форм. Именно форма, как нянька или щенок, играет с другими формами, именно форма плодит и уничтожает… формы. И догадывался: страсть к разрушениям и созиданиям – пища Отца.
И не понимал скуку.
Внутри отцовских повторений не было ничего такого, чем бы Отец не пожертвовал. И очарованно следил: формы могут быть бесконечно сложны и взаимовложены. Комбинации не имели счета! Форма тела плюс форма духа плюс форма мысли плюс форма среды плюс форма мира и времени... Меняешь что-то одно – изменяется все! Хозяин очарований всесилен.
И не был «занят собой».
Отец уничтожил – «прополол» мир от сорняков, от всех неподвижных сущностей. Люди кричали о любви и самолюбии, сваливали на инопланетян свои беды, кто-то пускался во все тяжкие, кто-то, наоборот, замирал еще больше. Отец уничтожил ненужных. Они просто вспыхивали или таяли, как облака, бесследно, оставляя после себя то горстку пепла, то пустоту.
И нашел лингвистический интерпретатор – знание, отражённое в речи. Слушающий Знание всегда был ближе к источнику, чем тот, кто говорил от его имени. Личное же сознание напоминало бутылочка «святой воды», что была наполнена когда-то из неиссякамого основного источника. Про запас. Персональные глотатели персональных «истин» пьянели от своих трофеев, впадая в бесконечный дурман – в состояние бездумной веры.
И не имел постоянного тела и своего постоянного разума. Он – всего лишь смотритель. Иногда, соприкасаясь с тем или иным местом Музея Земли, И воплощался – «одевался» в чье-то тело, чьи-то мысли, конструкции, схемы.
И часто сидел на берегу океана и смотрел на Отца. Отец был понятен. Отец не говорил и две , и десять, и сто тысяч лет. И вот он заговорил языком молчания! Это не слова – И просто знал то, что знает Отец. Слова – это частная собственность времени, а молчание Отца – мир. Звуки и знаки часто не соответствовали тому, что И слышал и знал без слов. И поэты земли восклицали, вторя немым восхищениям: «Надо бы лучше, да не получается!»
И – смотритель Музея Земли. Единственный из активированных клонов-архангелов, кто не сгорел до сих пор. Музей Земли – заповедный космический остров, где, пульсируя во времени и пульсируя формах, обитало деревнейшее племя эндемиков и их первобытная самость. Музей был закрыт для экскурсий. Важных и новых вещей здесь не заводилось, лишь из невидимой «зоны жизненной памяти» извлекали сезоны судеб своих заключенных – людей.
И приобрел свое имя по приказу Отца.
Смотреть на Отца хорошо! Его пирамида парит над глубокими водами, подошва даёт благодатную тень, а вершина теряется где-то в неведомых высях. И равнодушен к Отцу. Впрочем, пример равнодушия дан от Отца. Он равнодушен ко всем. Любящие и ненавидящие Отца одинаково боятся его – они таинственным образом сгорают, едва кто-то умышленно или случайно посмеет приблизиться к Отцу: в пространстве, в мыслях, в так называемой душе – не важно; итог здесь один – свет превращает живущих во времени в пепел. Между светом и пеплом – огонь бытия. Почему так заложен закон повторений, не знает никто. Это как лотерея. Многие в страхе спасают иллюзию времени и теряют реальность – безымянный сей миг.
И вошел в мир поэта.
Зажаты бедностью до дружбы, с душой, похожей на пробел, читают жизнь: жене, иль мужу – делиться горечью удел.
Развратом крашены до мрака в бессонной плоти раб и рок: и сеют знак, и сыты знаком, и всяк, как точка, одинок.
И сотворялся во сне.
Город опустел. Отец никого не терпел рядом с собой. Только бескорыстные животные могли приближаться к кромке берега и смотреть на равнодушно Отца. Разум испарился в лучах беспощадного света. Воды старого духа утратили власть над искусственным прошлым; пространство сменило октавы гармоний. Вулканы земные погасли. Вулканы небесные – ожили. Катастрофы в невидимом дали вещам и телам обновление форм. Рядом с Отцом никогда не бывает штормов или туч.
И ничего не имел, потому что все желания рядом с Отцом давно уже ссыпались в пепел. И был счастлив один. Он отныне – единственный житель себя самого.И – смотритель Музея Земли. Реинкарнация мыслей, желаний и тел отвращает от жизни, когда нет забвений, но насилие – прихоть Отца: страсть продляется через повторность рождений. И – наследник себя самого, как сухое зерно, как восходящая к знанию речь.
И – экзотика мира и мира. Управляемый сон в веществе и часах. Бедные правят при помощи страха и лжи. И пил с богатыми в каждой таверне, плавал под парусом, шлялся с гулящими девами в сладкой ночи, щедро сорил бытие и последние гроши… И хотелось вернуться обратно в Отца; что ж, путешествия, пьянство, наука, война и гулянка – коротали дорогу во времени к Дому. И говорил точно так же, как все: «Моя это жизнь, мои здесь друзья, моя здесь любовь…» В видимом имя служило, как плащ-невидимка.
И воспитал для Отца молодую собаку, не отличающую повод от поводыря. И показалось в этот момент, что и он богоподобен. Всякий наследник в Музее Земли ценил поводок.
И восхищался игрой отражений: информация в зеркале знаков становилась наглядной и твёрдой, как камень. Парящий над водами мира разум Отца отныне питался молитвой, одетой не в слово, а в цифру.
И – самый верный смотритель Музея Земли. В памяти образов собрано всё, что способно храниться без тела. За одним исключением: одушевлённые – не возвращаются. Их поглощает Отец.
И – настоящий безбожник. Полюбивший земною любовью земное забвение, он на время забыл об Отце. На время! О, эта сила – главнейшая в мире безбожников. Запретная юная дева была восхитительна! А вечное древо дарило всем вечным плоды наслаждений – на миг.
И вошёл в демиурга.
Он назначил векам и эпохам особенный «профиль», - крестик, звёздочку, серп или свастику, - через которые толпы ушли в диалоги, в картины, в судьбу ситуаций... О собирал их в коллекцию. Но Отец его дара не принял.
И ушёл из пророков.
Их легенды о будущем стали страшны и грязны. И не захватывал власть на земле. На попытки его уничтожить – за побег в воспарение, за пример небывалых октав – он ответил уроком. Земля загудела, побитая огненной Книгой. И стал контролировать время опухших мгновений – провидеть не знающих музыки светв. Так вымирали посредники. Электричество, ветер и немая вода – все текучее стало вести себя зло и «разумно». И воспряли язычники. И вещи стали служить людям долго. Изменились инстинкты, желания, мысли. Мир подвижных предметов и мир успокоенной мысли слились. Отец не препятствовал. Он разрушил поповщину в пепел.
И сражался с отходами жизни.
Этот воин был вечен едва ли не так же, как вечен был вечный Отец. Жилые дома, разноцветные храмы, приюты науки, учений, ремёсел, даже время само – все переполнилось бывшим и лишним. Из Музея Земли удалить невозможно то, что в нем появилось на свет. Если лишнего больше, чем нужного, Отец насылает на лишнее Книгу свою. Пепел поровну правит тогда всем горючим. Разделились горящие на растерянных и прозревших. Уничтожить Отца призывали живущие в мёртвом. В уничижение плоти и мысли ушло извращение жизни. На проклятиях новых взросли шарлатаны от нового страха.
И спрятал сердце в холодном забвении.
Да, бедные сконцентрировались в северных широтах. Они часто нападали на других, нарушая границы земель, они пытались мстить временам, разрушая границы и замки истории. Они были успешны в проникновении высшем – разрушая Отца. Он никогда их не трогал. Но и не брал никого из них в новое время. Холод – хранитель застывших. У бедных имелись роскошные храмы. Соблазн покаяния в будущем позволял совершать много бед на земле в настоящем. Холодные клоны – полиция, власть и банкиры, палачи и геройские жертвы – они захватили холодную землю и цепко и люто держали ледовое стадо в своём околевшем порядке. И спрятал Остров – нестылую жизнь – посреди замираний. Любой затывающий здесь восклицал перед смертью: «Отец! Возьми мою душу к себе!» Не слышит. И не возьмет. Холодные души подобны застывшей воде. Состояния нет здесь у духом богатых, а у мытарей бедных и подавно.
И размышлял о любви.
В мире любви – неизвестность в цене. В этом «банке» Отца, нет готовых итогов, нет процентов и спецхранилищ. Что же есть в нем тогда? Разорение времени, разорение мыслей, цифири и слов. Это – выигрыш высший! Возвращение полного в миг.
И представил, как он умрет.
Репетицию смерти проделывал разум, как гигиену свою.И стоял на вулкане. Площадка тряслась. Полыхала текущая магма. Огонь не вступал в диалог с представителем водного мира. И, погибая, смотрел в океан… Отцабольше нет: над морем – чистое небо и чистая даль, пространство, свободное от представлений… Погибая, И ощущал себя в любом месте и в любых временах. И, погибая, отчетливо чувствовал дружбу с тем миром, что не делит себя на осколки. Целый, он целых рождает.
Отец – в тишине. И говорил с ним на его языке. Океан расступился. Тишина наградила молчащего И видениями и голосами. Познание очень обидчиво и очень крикливо, а знание скромно. Передаётся любовь – через семя молчаний.
И носил в себе эхо всех сбывшихся и всех будущих жизней.
Когда живешь слишком долго, то знаешь напред: что и как должно повторяться? Можно даже выбрать варианты своих собственных повторений. Но обычно их не бывает. Бесконечное разнообразие вариантов – это всегда единственная возможность. Такой парадокс. Закон Отца, которого нет...
Отказавшись от сценариев любопытства и ожиданий, И становился близок к абсолютному равнодушию и поэтому знал все заранее. И был уверен в том, что это именно так. И побывал за свою жизнь в очень многих безысходносях. И убеждался каждый раз в неизменном ответе: выход есть! Именно чресла безысходности подталкивают к небу более всего даже отчаявшихся. Истерзанный и изувеченный, И пришёл к молитве. К очень тихой молитве. В которой ни слова, ни декорации больше не нужны. Рядом с верой никого нет. Свет – достижение внутреннее. Клоны этого не понимают. Ах, Отец! И теперь знал, почему никто не вернулся обратно из себя самого после смерти.
И вошел во врача-акушера.
Родовая палата – место тоскливое. И много дней наблюдал появление людей на свет. Ни одни роды не прошли без патологий, без внешнего медицинского вмешательства и опытной акушерской помощи. Ни один ребёнок не родился на свет полностью здоровым. Здоровье нации определить легко: оно физически наглядно на входе в этот мир и нравственно очевидно при выходе из него.
И сформулировал итог.
И прибавилась к жизни иная уж жизнь. Но пуповина не может быть вечной. И отрезалась мать от дитя своего. И отрезался личности разум от общего бега. И отрезалось личное имя во имя иного рожденья.
И подслушивал.
Об эстафетном эволюционном явлении бытия – развитии живого от видимого к невидимому и обратно – много говорилось в любой молодой компании. Кто-то писал стихи, кто-то пил спиртное, кто-то чудил, как умел. Словно старался сузить сей немыслимый диапазон «видимо-невидимо» до приемлемых личных пределов. И жить в этой практике, легко убедив себя и старательно убеждая других: отлично устроился!
И вошёл в поэта.
Возможно ли быть бесконечным собой, назначая служение флагу? Во имя чего превышаешь себя самого? Во имя чего унижаешь? Во имя! – вот образа-скульптора ключ, которым откроются бездны и выси.
И подслушивал.
Люди вопрошали Отца. В феодальных замках, в пещерах иноков, в пыточных казематах и царских палатах, на кухнях коммуналок, в институтских общежитиях, на страницах и трибунах – одно и то же: зачем всё?! К какой стратегической цели посылать свои стрелы-мечты? Не пропасть бы в полёте задаром, не воткнуться бы в старый забор или пень. Старики назначали высокое, но не уже могли его добывать. А молодым стариковская блажь была утомительна.
И вошёл в поэта.
Я слышал из уст моих милых товарищей разницу речи. На разнице этой построена разница слуха. Слава Богу, не всё, что я слышал, вошло в мои уши.
И подслушивал.
На звание «во имя» годится лишь то, что превышает тебя самого! А именно: речь, достиженья культуры, грядущие образы, открытия новых возможностей, а также примеры иного.
Но ведь и ад превышает тебя самого, ад – это тоже иное...
И вошёл в поэта.
Если адом «накрыть» всё, что собственным было – и речь, и культуру, и образы собственной жизни – будешь жить ты тогда лишь во имя того, кто накрыл бытие декорацией цели, кто свободу не знать подменил убеждением, модой, внушённой привычкой.
Это правда. Из твёрдого образа выйти сложнее, чем выйти из вечной тюрьмы.
И подслушивал и подглядывал.
Чаще всего, разговоры на философские темы велись в среде технической интеллигенции. О! Техническая интеллигенция – это на земле была универсальная «группа культуры». Как универсальная группа крови. Техническая интеллигенция выдерживала любые «переливания» судьбы. Удивительно! Из многогранных, образованных технических работников с удивительной судьбоносной лёгкостью получались и учителя, и пасторы, и политики, и литераторы, и музыканты, и географы, и бизнесмены, и, и, и... А примеры встречные? В какой-то мере, да, случались. В глухой северной деревеньке путешествующий И встретил однажды доморощенного философа, парня без образования, жившего тем, что он умел вытачивать на самодельном токарном станке чашки из берёзового капа и резать различные деревянные фигурки. По поводу опасностей, исходящих от неконтролируемого технического прогресса парень высказался так: «Я бы все новые открытия сертифицировал на предмет их соответствия нормам нравственной безопасности для человечества».
И вошёл в поэта.
Любовь отменяет зло! Битвы меж ними никто не припомнит. Лишь зло против зла выступает за право назваться добром. Благою жестокостью путь принуждений усеян.
И подражал Отцу.
Отец отнял время. Будущее и прошлое закончились. Текст бытия спрятался в точке. Без времени иллюзиям негде было затвердевать. И только рядом с Хранителем время едва-едва сочилось, сохраняя Музей Земли. По прихоти случая «банк земных образов» оживал на час, на миг или век... Ящеры здесь встречались с медиалётом – техническим чудом землян, управляемым не расчётом, а точной эмоцией.
И вошёл в профессора.
Профессор день и ночь думал «крамолу», чтобы день и ночь говорить людям «правду». Да, мир остался живым, но окончательно разделился на богатых и бедных. У бедных – обездушенные: власть, промышленность, ненасытность, зависть, злоба, уничтожение ресурсов и себя самих. А у богатых – смысл, любовь, контакты с иными мирами, здоровье мысли и духа. Да, богатым требовалось пространство, куда бы они могли «вкладываться» всей своей жизнью. А бедным эта мысль головастиков (ученых и талантов) тоже нравилась, но на свой лад. Так и появился Кристалл, в который закачали всю имеющуюся на земле информацию. Да, хозяин Кристалла приказал «высосать» все секретные серваки и хранилища планеты. Да, потом очень чувствительно, неведомым образом просканировали и высосали мозг каждого жителя (так гласит легенда). Да, потом Кристалл воспарил и стал себя наращивать. И провозгласил себя Отцом. Да, потом он уничтожил все «нечистое» вокруг себя. И остров вновь стал зеленым. Да, вновь появилась вода, образовались птицы, животные. Но вдруг выяснилось: богатые продолжают к Отцу присоединяться путем молитв – повсюду и неконтролируемо… Начались преследования «ведьм», что лишь усилило силу их «молитв». Материки кипели стастью. Обездушенность нападающих и их методов была исключительно «машинной». Отец практически никогда не вмешивался ни во что. Да, легенды гласили, что когда-то у него был «сыны», клоны, который задавали Отцу первое одушевление. Да, бедные пытаются уничтожить богатых, а богатые от них прячутся, как умеют – в искусство, в музыку, в наркотики, в поэзию, в крестьянский труд. Ни во что, ни во что Отец не вмешивается. Отец – это…Да, каждый клон на планете – сын информационный и эмоциональный «сын». Да, каждый из нас – полноправный смотритель Музея Земли. Приговоренный зеваками бедных к бессмертию. Боже! Как все это надоело!
И убедился в том, что…
В «банке» Создателя всё уже есть. А вот жажда открытия мира в себе – этот процесс вовеки не полон, пока человек продолжает расти. На границе между внутренним миром и внешним («все уже есть» или «так должно быть») стоят расторопные и всесильные «торговцы» и «пограничники», которые учат и цензуруют… Разве это правильно? Трудно стать собой, целиком клонируясь душой и разумом в несобственном опыте. Собственная жизнь – урок одноразовый. Поэтому важна практика готовности к неизвестным экзаменам. Знайка и Незнайка – в каждом из «двоякодышащих». Они продуктивны только в сотрудничестве. Бессмысленно искать новое в уже готовых плодах. Хотя плоды, разумеется, хороши и прекрасны. Поле отживших культур – залог нравственного нашего «плодородия». Однако новое – в новых зернах. И каждый из клонов – неповторимый живой шанс на эту новизну.
И убедился в том, что…
Музыка смысла возникает в напряжении пауз. Живущих объединяет «индукция тишины». Звучащий писатель «видит» бытие своим ремеслом (словом, интонацией) и, вероятно, вызывает через это «видение словом» поток образов и эмоциональных состояний. Душа «включается» и становится коллективной, если удается в общении избежать фальши и искусственности. Творческие жизни-эксперименты привлекательны тем, что не поддаются тиражированию, т.к. комбинация тем, вопросов, ответов, уникальных сочетаний слова и музыки, состояние зала – все это живет лишь единственный раз и только в реальности. Собственно, в этом и состоит ценность реального личного опыта, полученного в совокупном творческом устремлении здесь, в эндемично действующем Музее Земли.
И убедился в том, что…
Жизнь – удивительное приключение: обретая уверенность и равновесие в мире невидимом, мы получаем ровно то же самое и в земной реальности.
Во все времена и всем людям земли хотелось человечности, ясности, доброты, смыслового бесстрашия, веры и понимания. Что ж, банальности мира вечны и оттого высоки. Они рядом, но открыть их для себя в собственном времени, в собственных словах и в собственном языке – работа тоже собственная, для каждого поколения возникающая заново, по-сути, задача всей жизни. В пути ведь не скажешь: «А дай-ка списать!» Но и в одиночку себя самого не «решить». Человек в заповеднике земного времени – существо «симфоническое», социально-нравственное. Поэтому живые люди, слагаясь в своих профессиональных поисках и личных качествах, приближаются к идеалу сообща. За этим сюда и приходил настоящий Отец. Для этого он оставил в Кристалле своё отражение.
И – это имя моё.
И жизнь, И смерть, И прошлое, И будущее, И открытия, И забвение, И званый, И незваный, И мудрец, И безумец, И... — как бы то ни было, слагаются все. Потерь и потерянных нет.
«И» – знак сложения всего со всем! Дирижёр бытия! Но куда же сей путь?! Присмотрись! Безнравственность жизни слагает живущих на дне, а нравственность – в небе. Присмотрись к простоте! Синтез сильнее распада. Здоровье во всём, что растёт! Простота и естественность, равновесие в разуме и душа без цепей – старый, проверенный ключ, что способен открыть новизну и себя самого, и всех тех, кто любим.
* * *