Земля пустынна. Очень редко удаётся найти здесь развлечение для себя. Волны земной жизни иные, они невидимы для моего зрения. Отчуждение непреодолимо в принципе. Но мы знаем друг о друге. Потому что блуждаем, играя. Или играем, заблудившись.
Сон: «Знаком равенства можешь убить. Невозможностью вечного — жить. Не окончательно то, что внутри окончательных форм».
Я — палач. Веду урок арифметики и патриотизма в начальных классах. Дети внимательно на меня смотрят. Молча записывают вопросы. Объясняю. Диктую. Спрашиваю: «Кто патриот? Молодцы!»
Сон: «Ложь засекречена трижды: духовная ложь! разумная ложь! орудийная ложь!»
Я — отец. Я хороший отец. Любящий и желающий ребёнку только добра. Как оградить мне дочь свою от разрушающего влияния низких стереотипов, моды, религии, пропаганды? О! Я в отчаянии. Спасение — в бегстве. Мы беседуем и дочь согласна жить в полном уединении, в природных условиях, в небольшом нашем загородном романтическом домике. Здесь полно старых бумаг и книг. Они уже безопасны, потому что мертвы. Моя профессия — писатель. Я более остальных понимаю меру риска заражения ребёнка всем «бесчеловечным» из настоящего. Поэтому решаюсь оставить её, восьмилетнюю, жить в изоляции от общества. Одну. Суета и работа не дают мне возможности навещать ребенка постоянно. Мы видимся эпизодически, раз в несколько дней, когда я приезжаю на десяток минут, чтобы спросить: «Всё хорошо?» И она отвечает: «Хорошо». С тяжёлым, неуверенным сердцем я торопливо, словно стыдясь её детской доверчивости, возвращаюсь в городскую суету — добывать средства. Так проходит неделя, другая, третья… Навещать «спасённую» почти некогда. Однажды, в очередной раз фальшиво-бодро прощаясь, я, любящий отец, на пороге вдруг осознаю: боже! за всё это время ещё ни разу не привозил для неё продукты! Почему не сказала?! Почему ни разу не пожаловалась, не попросила?! И одета, смотрю, не по сезону. А в доме холодно, отопления нет. По ночам уже случаются заморозки с инеем и снегом… В соседних домах — ни души. Ах, негодница! Встретились мы с дочкой взглядами. Взгляд у неё чистый, прямой, спокойный и прозрачный, как осенний ледок, отражающий небо. Я, осторожно спрашиваю: «А что ты здесь… кушаешь, дочка?» Она спокойно так отвечает: «Бумагу, папа».
Сон: «Слова — следы, а речь — тропа, дорога. Что там, поверх предметов и имён? Но до того ль охраннику дороги. Заботы, скарб, переживание сует, мозоль на пятке — вот истинная важность! Предмет к неописуемому ближе звука».
Я — сила. Раненые мною люди, или погибают, или становятся стократ сильнее. Оба результата справедливы. Мой заклятый враг — слабость. Она тоже ранит людей. От её ран погибают все. Сила и слабость. Мы не можем сразиться друг с другом без посредников. Для этого нам нужны люди.
Сон: «Не всякий огонь превращается в свет. Но свет — повелитель огня! Свет копится, прячется в плоти. Огонь эти клады находит».
Я — экскурсовод. В музее стоят различные чучела богов. Скучным голосом поясняю очередным посетителям: «Бог-отец. Бог-сын. Бог-зять. Бог-деверь. Бог-шурин. Бог-кузен. Бог-свояк…» За простой показ пантеона — плата деньгами. За оживление экспоната — плата кровью.
Сон: «Хитрым живу среди хитрых живых. Где б заработать побольше на хлеб и довольство? Только у мёртвых есть то, что ищу я».
Я — плоский. Всё, что от меня осталось — это кадры военной кинохроники. На белёной стене, как вечный раб своих мучителей, я вновь демонстрирую ужас и смерть. Как былого фонарь погасить? Это время — прошло! Погасить! Погасить! На белёную стену, на плоскость экрана кидаются юные девочки, прощаясь с солдатом из прошлого… Я хотел бы стрелять в тех, кто это придумал. Патриоты назад не глядят! Слепота воспитателей — подлость. Детей заражают «долгом» перед покойниками. Девочки репетируют не собственное горе. Наслаждаются слезами и тоской. А покойников много, ох, много. И своих, и тех, что враги принесли в мою землю. Жизни хотят неживые! «Долг» внушают живым. Чтобы выпить их жизнь… Погасите фонарь! Патриоты назад не глядят!
Сон: «Искорка — это душа огневая, что пламя покинет последней. Пепел её не поймет. И огонь не поймёт. И, понявший связь пепла с огнём, — не поймет!»
Я — злой. Скоро зима. Жена умерла от болезни. Сын пьёт вино. Что осталось в наследство мне от отца моего? Только пила. Та, двуручная, та, что он, век одинокий, надвое сам разломил. Две пилы получилось. С одной рукоятью — любая. Умерли все! Одноручной пилой — по хромому наследству — орудую я. Скоро зима.
Сон: «Главное — проповедь слышать. Многие слушают то, как звучит проповедник. Глупость дороже науки».
Я — не Я. Вижу лишь, как «сбываются через меня» остальные: и ты, и ты, и ты…
Сон: «Грех не ласкать, но не грех и ласкаться! Уныние спорит напрасно с торжественной песней. Слабый умрёт, прославляя чужое».
Я — собака. Мне очень весело в новом доме. Люди пахнут различными обещаниями. Религиозная старушка излучает терпеливый ужас. Маленькая девочка, как умеет, успокаивает свою бабушку: «Бабушка! Не бойся! Подними юбку, собачка просто хочет узнать твой возраст!»
Сон: «Монологи на фоне текущего дня беспричинны. Полицейский влюблён в свой народ, полицай же трусливый — его презирает. Люди пишут законы любви, а любовь их читать не умеет».
Я — невидимый эскулап. Операция, как всегда, экспериментальная, поэтому никто не знает результата заранее. Суть операции состоит в следующем. Перешиваем нервные каналы. Очень толстый зрительный нерв подсоединяется к уху. После чего человек, предположительно, должен отчетливо «видеть смысл» не только в беседе, в тексте, но даже в молчании. Удача редка. На миллион операций — только одна успешная. Тому, кто всё-таки «увидел смысл» в молчании, я пытаюсь перешить зрительный нерв прямо к языку.
Сон: «Прабабочка бабочку вряд ли представить могла. Бабочка вряд ли прабабочку может представить».
Я — болван. На перекрестке всех дорог стою без ног. Верчусь на колу. Кто ни спросит: «Куда?» — Отвечаю: «Твоё!» Кто задаст свой вопрос одинаково, тот и путь одинаковый будет иметь. Я — Великий Язычник! Спросишь — будешь убит. А расскажешь болвану рассказ небывалый — дам дорогу, какую никто не имел. Перекрёсток — не крест, а зерно.
Сон: «Живущим несчастливо здесь, подлецы обещают загробное счастье. Верхом на несчастных счастливые едут. Всё ближе и ближе желанный рубеж!»
Я — энциклопедия. Обожаю читать тех, кто берет меня в руки. Мой «гардероб» не так уж и плох. Старые платья в цене. Да, только платья… Нового, в принципе, нет. Вот уж тысячи лет нет новостей! Ни одной. Только техника, только цифры, только флаги и даты, да россыпь имён. В мире ангелов люди остались бесплодны — черны изнутри, хоть и умелы. Человек не пришёл. Я читаю читающих. Кто когда-то «держал» пряжу слов, кто умел её ткать и носить — те ушли. Юный мальчик сегодня читает меня, чтобы было ему «глубоко» в век картинок и истово значащих реплик.
Сон: «Духовность к холоду и голоду стремится. Душевность — тянется к теплу».
Я — уличный портретист. Сижу на облаке и рисую тех, кто пролетает мимо. Вот маленький скромный клерк: «Кто я на самом деле?» «Ты — преступник, убийца. Ты — Тайная Личность». Вот заботливый муж, мрачный трижды папаша. — «Перекрёстный отец!» Вот герой, что всю жизнь отдал жизни завода. — «Имя твоё — Автомат!» Вот обрубок без рук и без ног, что проклятий земных не жалел. — «Ты светлейший, мой друг!» Ах, портреты, портреты… Облаками и светом пишу их по всем облакам. Кто в портрет заглянул свой, тот, веря в заоблачный путь, вдруг валится в ад повторений. Я люблю себя сам. Потому что никто портретисту не скажет: «Спасибо!»
Сон: «Джидай Аллах сказал джидаю Будде: «Долой войну! Посеем огород! Пожнём душонки, сбегаем, как люди, к Иешуа — он, выпивший, поёт!»
Я — дух рыбы. Мне строго-настрого запрещено подплывать к Земле. Но я всё равно подплываю. Потому что я стал почти ручным «помоечником» — питаюсь отходами людей, их эманациями: молитвами, страхами, волнами горя или фанатизма. Не надо трудиться, рисковать, охотиться. Мы все, сблизившись слишком сильно, утратили самостоятельность. Люди меня прикормили. За это я иногда подплываю к ним совсем близко и даю им погладить себя. «Чудо! Чудо!» — кричат люди. Этим тоже можно питаться. Это — моё лакомство.
Сон: «Простак не прост! Естественность имеет вход в искусство. В конце концов объявится и выход — искусство естества».
Я — патефонная игла. Полтора века я, вибрируя, исправно «читал звук» на граммофонных пластинках. Но что-то вдруг произошло. Подо мной с бешеной скоростью вращается световой диск. Я не могу его прочитать. Не могу! Кончился век, когда время «читали собой», звуча и вибрируя. «Готов измениться!» — кричит в пространство мой опыт. А световой диск, как не слышит. Я царапаю небо и землю, я царапаю память в отчаянии: «Ш-шш-шшшш!» Неужели разбилась пластика моя?
Сон: «Как посмотреть? — задача мастера. Поскольку трудность мастерства: как показать?»
Я — окаменевшая истина. Изнутри я весь наполнен особой субстанцией — чувством собственной правоты. Она, эта правота, заполняет каждую клеточку моего существа, каждый мой миг, каждую мысль и целиком — душу. Я — фантастика себя самого. Окаменевший, я бьюсь с себе подобными, и каменная крошка «твердых вер» и «твердых убеждений», искрясь и чадя, разлетается вон от таких столкновений. Раненый, в бреду иногда я слышу, как иная истина вокруг меня смеётся голосом мамы. И будто