вклад» на прилавок текущих времён. Стать историей после прощания с мигом. Как бы не так! Не поднимется бронза над прахом. Вещью вещь измеряется лишь. Глубиной глубина постигается вниз. Глубиной глубина постигается вверх. Ах! Обидно поставить свой памятный бюст «на века» среди полок с колбасами, или рекламой колготок. Выше, выше поднять бы! Да нельзя. Что тяжёлое, то не парит. Высшие полки ему недоступны. Бронзовый бюстик средь складов и мысли, и духа держаться не может — провалится тут же с позором. Тут ни деньги, ни власть не помогут. Как же сделать свой вклад не в навоз, а в историю века? У прилавков надземных законы суровы. Всё забудь, чтобы дать! Чем свободнее руки твои, тем полнее душа. Ставь плоды её сам, где понравится!
Чу! Кричит человек, как урод: «Помоги!» Руки тела его и сильны и длинны непомерно. В рабстве рук этих — разум и чувства — слепой и глухой. И душа коротка, как обрубок.
Высоки мои клады и щедры. Люди брать кое-что научились, сотрясая моё основание. А павшее вновь делать высшим и ставить на место — увы. Проедающих больше, чем просто едящих. Как помочь? Нижний прилавок чуть-чуть подниму, верхний прилавок чуть-чуть опущу. Берущий с дающим в одном человеке успеют сойтись.
Сон: «Ступай, работай в мире, не убивающий огонь, — стыд от стыда. Прозреть себя нельзя, коль не прозришь другого. Ложь допустима, фальшь смертельна!»
Я — художник. Бумага, или холст под моей кистью, — это не плоскость. Это — плоскость перехода между мирами. Плоскость! Я — «плоский» художник... В этом-то все и дело. Суть моего творчества заключается в умении поймать во время перехода из мира в мир «глубоких» жителей нездешних мест. Они гораздо проворнее моих умений и сноровки, поэтому приходится хитрить, использовать в качестве приманки себя самого или даже идти на прямое браконьерство.
Те, что живут, например, выше моей плоскости, одинаково неуловимы в грехе и в святости. Их глубина неподсудна для меня. Они неуловимы в форме и независимы в своём содержании. Пойманные в плоскость картины, они становятся неподвижными, как редкие бабочки дорогого гербария. И мои ценители восклицают в восхищении: «Талант! Красота! Мы даём за это цену!» Иногда эти пленники пытаются освободиться — меняют расцветку, пробуют элементы движения, споря с изображённым... И люди кричат тогда в исступлении: «Чудо!»
Плоскость — условие шторма. Это просто понять. Если между мирами спокойно, то штиль, белый лист остаётся белеть предо мной, как Ничто. Если шторм — это лучшее время художников плоских. Можно ловить! Можно скрещивать ангелов с рыбами. Можно монстрам из плоскости волю давать. Что же кажется мне глубиной? Всё, что плоскости ниже, иль выше. В глубине шторма нет, даже если шторм мучает грани стихий. Глубину узнают по покою.
Как же мне рисовать глубину? Настоящее что? И ненастоящее что? Изображение между одним и другим — это что?!
Плоскость мечтает о том, чего нет у неё. Всякий плоский не верит объёму, но где поселяет мечты он? Несомненно, лишь в том, что воспето неверием — лучшею песнею веры.
Сон: «Убийство наполнит восторгом дикарскую душу. Убийство души наполняет восторгом дикарскую плоть. Симфония мира — восторг непрерывный!»
Я — вирус. Первый в цепи героев. Я поедаю нравственность. «Братья меньшие» — вирусы разума и вирусы плоти — приходят к тому, что осталось от славной победы моей.
Гигиена небес опустилась к подъёму расчётливой тверди. Грязное небо отныне становится дном. Воспитание грязью питают.
Великаны бессильны пред вирусом слов.
Сон: «Золото в слитках даю неимущим, но не могут принять ослабевшие дар мой весомый. Поступаю ужасно — чистое золото в мелкий песок превращаю...»
Я — будильник. До того момента, пока меня хозяева не перевезли меня в свой загородный дом, я исправно тикал на прикроватной тумбочке. Время мое было неостановимо, напоминания мои — неотвратимы. Люди жили по моей подсказке: вставали и ложились, шли на работу и садились за обеденный стол. Глядя мне в лицо, вспоминали о задуманном. Я был властелином их ритма! И вот... В деревенском доме я продолжаю стучать, отбивая секунды, часы и недели, а время — стоит! Моя власть покачнулась. Час «растянут» как день, год похож на простую минуту. Почему? Из окна старой избы видны мне лишь куры, сосед и соседка, хлопоты, близкие к хлопотам тварей. Да ещё тишина, что подобна смирительной вязке. Тик-так! Внешняя суета вдруг становится минимальной и очень простой. Естественной и почти бессловесной. Тик-так! От «смирительной вязки» природных часов унимается бег суетливый во внутреннем мире. Тик-так... Ах, как мало событий, как мало эмоций снаружи. Голод, сенсорный голод! Но тянется мука не вечно. Изнутри вдруг приходит спасение — внутренних много событий теперь! Внешнее время утратило власть. В каждой секунде всего изобильно: шёпот трав, крик домашней скотины, песни ветра и туч, разговор о погоде и драка котов... Боже! Сколько всего!
Сон: «Фальшивые ценности стоят дороже. Мода играет на том, что «душа не на месте» Расколотый миг наделяется неполнотою».
Я — искуситель. Вокруг меня адепты, вокруг адептов — ещё адепты. Те, кто лишён возможности видеть движение бытия разумом, «видят» его муляж — статичные картины «истинной» веры. Все вместе — толпа. Я искушаю толпу — и видящих, и слепых — очень просто: «Сделай свой выбор!» И они выбирают: верх, или низ, тьму, или свет, жизнь, или смерть, воду, или вино… Так я получаю свою власть над ними. Потому что любой «выбор» ведёт в тупик. Любой! Они не догадываются, что Путь — это жизнь вне выбора. Когда не ты выбираешь дорогу, а она сама тебя «берёт».
Сон: «Седые волосы. Седые чувства. Седые мысли и желания. Гармония… Ну, наконец-то!»
Я — замочная скважина. Через меня очень удобно подглядывать и подслушивать. Поэтому я вижу глазами подглядывающих и слышу ушами подслушивающих. Меня никто и никогда не откроет, потому что ключа не существует — я отделяю один мир от другого. Ага! Вот новый ребёнок захотел секса для себя самого — двое в ином мире стали притягиваться друг к другу… Но что это?! Они тоже захотели «секса для себя самих». Значит, они не захотели ребёнка. Значит, они воспротивились жизни. Мир перевернулся! Я много раз видел это. Жизнь — верхняя точка равновесия. Она очень уязвима. Поэтому, чем сложнее система, тем больше она заботится о своём абсолютном балансе. О! Как высоко вибрируют, как поют, разведённые на дистанцию эволюции, основания миров! Высшие вибрации так называемого ада противофазны вибрациям так называемого рая. Они равны в своей силе. В каждой из них материя противоположностей «выгорает» дотла. Я видел: в перевернувшемся мире мёртвые родители сами «решают завести для себя» ребёнка.
Сон: «Авторства нет. Самозванцы обложены тяжким налогом. Под залог обещаний преступники вновь на свободе».
Я — картина. Но я люблю называть себя Книгой. Подойди и прочитай… Ах, я оговорился! Правильно понимать следует иначе: подойди и — «прочитайся».
Сон: «Дети охотно играют с грязью. Грязь получает душу».
Я — видеокамера. Всю свою жизнь я снимаю-наблюдаю один и тот же сценарий. Он называется «Семечки». Люди грызут их в городе и в деревне, на служебной высоте и сгорбившись на завалинке. Шелуха летит во все стороны! Лица грызущих, словно повторяясь, отражаются друг в друге — в каком-то окончательном животном самодовольстве. Они грызут не только ртом. Грызут «семечки» своих воспоминаний, иллюзий на завтрашний день, щедрую россыпь ненасытных желаний и инстинктов… Всё вокруг, и на земле, и на небе заплёвано шелухой!
Сон: «Был бы ветер. Графоман переправится в знаки. Снасти наклонные делает разум склонённый».
Я — пузырь. Мне нужен дом. Постоянный и просторный. Поэтому я его «надуваю», как могу. Своим рабам я шепчу прямо в склад их мысленных желаний: «Вдох, вдох! Только вдох! Ещё!» И они — надуваются. Настоящие патриоты! Под страхом греха и предательства — о выдохе даже думать запрещено. Вдох, только вдох! До самого предела. Ресурс всякого, подчинённого мне пузыря, должен быть заполнен и не обновляем. Мы складываемся в пенного колосса. И это — наш дом, наша Родина.
Сон: «Отражение точки — точка. Отражение сферы — сфера. Отражение мира — мир».
Я — искра. Обожаю поджигать «сухих»! Как правило, они очень обидчивы и самолюбивы. Бывало, едва чиркнешь по такому, а через мгновение — уже лютый пожар внутри у кого-то гуляет. Красота! Сухие чувства, сухие мысли, сухой взгляд — всё годится для пищи моей. У «сухих» внутренний мир, словно степь без дождя. Самоопасен в своём омертвелом бесплодии. А всего-то дел мне — живую искорку бросить. Пых! И уж нет ничего: ни соломенных мыслей, ни бумажного имени, ни самого желания жить… Что тут скажешь? Только зелёная трава не горит.
Сон: «Кто ударит, тот и правит. Кому по лбу, кому в лоб, ходит в баринах холоп. При погонах, при дворце — с маской чести на лице».
Я — тело. За время своего существования мне приходится переживать несколько сменных голов. Родился — получил первую голову. Пошёл в детский сад — сменил первую голову на вторую. В школе — третья голова вместо первых двух. В институте — четвертая. В семье — пятая. На работе — шестая… Много голов! И менять одну на другую интересно. Но однажды в каком-то храме, или государственном учреждении, или даже в тюрьме чуть было не пришили на веки-вечные одну-единственную, одинаковую для всех