емён всю алхимию неба с алхимией ада. Они делают взрыв – свой «особенный путь» – катастрофу как свет. Имена им даны по ролям, а дела им даны, как условность. Кто придёт к ним собою самим, тот с собою покончит.
Огонь не поймет силу света.
И то, и другое — тепло.
Однако, сгоревшего — нету,
А стебли шумят, где светло.
Тело что вопль, наднемотная веха,
Кратко восстанет под сводами: «Где я?!»
Гулок вопрос, да в ответ ему – тихо...
Тело что призрак. Лишь памяти эхо
Несколько раз отразится, слабея,
В трёх-четырех поколениях крика.
На всякий день ума не напастись,
На взгляд и возглас духом не ответить.
Не убежать! Не хватит Палестин…
Что стаётся? Смерть. И – дети.
Земля покрыта зычным самозванством,
Чарует пришлых и гнетёт своих.
В подъезде грязном малолетний гангстер
Судьбу целует, коротая дни.
Кто тянет ближнего, кто тянется за ближним,
Всех горизонтов даже миром не достать.
Завещано: важнее жизни – выжить!
И никому не избежать креста.
Бассейн памяти – это река наоборот – такое же разветвленное нечто, как если бы вверх по Волге подняться до каждого притока, до каждого ручья, до каждого дождя, до истока каждой капельки.
Никто над выдумкой не плачет,
душа душе – давно не власть.
Я просто жив. И это значит:
жизнь, несомненно, удалась!
Только старцы знают, где находятся пределы разрешённого. Жизнь, имеющая понятные жёсткие рамки, удобна тем, что гипотетически достижимая регламентированная свобода максимальна внутри человека. Но в сиюминутном житии трудно ответить на вопрос: чего нельзя-то? Внешний регламент правил в настоящем, как ни странно, теряет постоянность. Пресловутой стержневой идеи, под сенью которой иерархически, сами собой выстраиваются события, в настоящем... нет. Материальность обладает максимальной потенцией неопределённости. Причём, право диктовать реальным людям генеральную условность оспаривают все, кому не лень. Реальность сгустилась до произвольных взаимоперемешиваний всего со всем. Границ недозволенного в миге без времени почти не существует, а значит, можно всё: наобещать небывалое, например, или придать мистике статус объективности. Вот – признак вседозволительной убогости. Когда абсурд вдруг получает доступ к самовоплощению. А внутренняя свобода, лишившись дилеммы «быть или не быть», мутирует в слепое самодовольство.
Мы привыкли подразумевать под убогостью нечто нищее-жалкое, неразвитое, паразитирующее на своей, выставленной напоказ, «немощи». Между тем, формула убогости куда разнообразнее – это, скорее, сверхкритичная избыточность (культ недостатков — тоже ведь избыток! избыток самооплакивания!) одной какой-то стороны жизни: вещественной или мировоззренческой, узурпация этой стороной всего прочего. Проще говоря, если у человека чего-то слишком уж много (с одной стороны, как говорится), и центр мыслительной и поведенческой «тяжести» постоянно смещён, то бытие неизбежно станет переворачиваться на своего «конька» — на один и тот же лад и всегда одной стороной. Убогостью заведует у кого что – перечень необозрим: талант, деньги, ревность, имущество, физическая увечность, пол, партийная принадлежность, фанатизм… Однако внятное внешнее «нельзя» сильно уменьшает этот недуг. В этом смысл непреходящей народной тоски по «сильной руке». Многовековой институт запретов породил своеобразие запретительной содержательности.
А когда вдруг всё стало можно – старые мозги и души, привыкшие комфортно жить под прессом, «закессонили» от пустоты вокруг и стали лопаться. Некая накопленная самобытная содержательность без надлежащего консервативного оформления тает на глазах. Не будучи сторонником ни диктатуры, ни монархии, ни имперского ура-патриотизма, неангажированный автор вынужден-таки сделать странный вывод: именно падение последних (нравственных, в том числе) «нельзя» делает сегодня убогим всякого, кто утратил вкус к «гипотетически достижимой свободе» – вкус к самовоспитанию.
Природный человек очень уж бесформенный по своей природе. Снять внешний ценз, лишить его угнетающего давления, отобрать образ врага? Что останется?
Девиз прост: можно всё, кроме «нельзя»! Крах цивилизационных запретов – кратчайший путь к саморазрушению и очередному массовому вырождению традиций. Как перекрыть невидимую лавину? Конечно, взамен старых запрещающих форм придут новые. Более грубые, глупые и худшие. Как испытанный суррогатный метод национального самосохранения.
…В смутное время нельзя было пропагандировать непонятное творчество, например. И однажды умный лектор перед аудиторией его подробно и с любовью «развенчивал», щедро показывая запрещённые иллюстрации, что на самом деле являлось не только пропагандой предмета, но и давало мощный и правильный ключ для прочтения любой иной, скрытой в критике, информации. Так вот, формула «нельзя + нельзя = можно» возвращается. Людям предлагают странное: либо выбирать, не веря в свой выбор, либо верить, не выбирая. Феноменальное очередное однозначное «нельзя» опять набирает силу и опять выполняет функцию высшего для нас, живущих, организующего начала.
Так все-таки: можно или нельзя жить независимым?! Выбор – это сам человек. Как только идею выбора помещают во вне – получается раб. Или война рабов. Веры бывают разные, как наркоманы и алкоголики; но если взбудоражить всех и всё сразу – победит псих. Здоровый цивилизованный человек понятие непреложности, скорее, вырабатывает сам для себя (это – высший его труд), а не находится, отдавшись целиком, внутри уже чего-то «выработанного». Это не конфликт политик или религий (паразитирующих на потребности людей «верить», т.е. «знать, не думая»), а конфликт степеней свободы.
Запреты выгодны для развития. Умение запрещать себе (не по чьей-то указке) – школа личности. И в противовес: «Позволь себе!» – шепчет реклама… Это голос конца. Беда как бы паразитирует на силах сопротивления.
Когда убогого становится слишком много (проверки, репрессии, алкоголизм, политический или религиозный маразм, финансовый крах), у жертвы возникает парадоксальное ощущение наслаждения этим убогим своим «изобилием» – гармония нищего, умение надеяться на самый сказочный переворот судьбы, который обязательно сделает его, сирого, Первым. В стране убогих эта сказка — быль.
Ну, и кому править? С детства ведь знаем: лидер – это тот, кто способен использовать себя для продвижения других. Самоочевидно, что народ – единственный не персонифицированный лидер. Однако непонятно только, зачем он «использует себя» для подачки вымогателям?!
Чувство утраченной меры не есть мера утраченного чувства. Убогость не имеет ограничений. Она безмерна.
По обыкновению предмет гордости в бедной стране абстрактен. Ничего иного, кроме абстракции, гордость маленького человека позволить себе не может. У рядового гражданина нет персонального самолёта, он не обладает наследуемым титулом, не озабочен проблемой сохранности родового поместья в веках и тысячелетиях и много, много ещё всевозможных «не» окружают живое тщедушненькое «я» в череде поколений и в эстафете дел. «Короткий» человек рождается от «коротких» своих родителей, чтобы прожить короткую свою жизнь в коротком и маленьком времени, в тесном доме, в «короткой» стране и в «короткой» власти, и «коротким» своим детям завещать напоследок что-нибудь «вечное». Например, бедность.
Каждый спешит говорить о себе. Убогая моя жизнь полна расторопности. «Я» просыпается под грохот убогого гимна, выглядывает из мутного окна на волю, чтобы убедиться: «вечное» продолжается – улица перекопана экскаватором, ветви деревьев обломаны, а бессовестность надписей на боках троллейбусов исподволь подталкивает к нравственному суициду. «Я» пьёт свой чай из пачки на которой красуется лукавая надпись: «Настоящее качество!» Эта приманка раскидана повсюду и она настораживает, но в море однодневного товарного изобилия подлинная качественность – редкость. Но ведь другого качества нет, как нет вокруг и другого настоящего.
Три убогих двери отделяют прихожую от лифта – две деревянных и одна ржавая с прутьями. Добровольно поставленные решётки, стальные листы и замки на них – стражи интимной зоны, открываются изнутри. Очень похоже на тюрьму, но это – свобода. Потому что у каждого есть свой собственный ключ от собственной камеры. Убогим часто внушают: «Всё хорошо». И они часто соглашаются: «Хорошо. Но ещё не всё».
Ночью убогая молодежь сожгла кнопку убогого лифта. Убогие соседи-алкоголики оставили в кабинке лужу и запах. Но всё хорошо! Электромотор ещё работает и стальной трос исправно опускает благоухающую капсулу на грешную землю. Здесь много рюмочных и аптек. Конечно, хорошо! Но ещё не всё…
Убогие почтовые ящики в тёмном и узком коридоре разворочены, как после взрыва. И в это гиблое почтовое кладбище пришлые люди бросают рекламное нечто – призывы отдать свои настоящие деньги за чужую красу. Можно! Потому что исчезло внутреннее «нельзя».
Обыкновенное счастье – это не материальный достаток, не возмужавший в культурной среде интеллект и не благородное служение традиции. Нет! Злая ирония подсказывает иное. Это – личное убеждение, что всё хорошо! Дёшево и сердито. И главное – коротко! И даже если убогий правитель объявит об очередной национальной катастрофе, публично покается в бессилии и предательстве, воровстве и вранье, то ничего страшного – это ведь тоже к лучшему! Убогих здесь любят за готовность не отрицать правду о лжи.
Пешеходный переход через трассу стал опаснее, чем был прежде. Свистящими снарядами про-