овершённого поступка. «Я» любить себя в мире соборном очень уж трудно, поэтому гипнотически оно любит тех, кому это вполне удаётся. Иностранцы! Здешнее «Я» преклоняется перед ними, как перед состоявшимся образцом совершенства, заискивает и заигрывает. Интересно устроено чувство ответственности у каждой из сторон: иностранец боится ответственности лишь перед самим собой, а открытый дикарь боится ответственности перед чужим впечатлением. Под «ответственностью» в данном случае местечковое «Я» всегда будет подразумевать театральное умение «впечатлять» или «поражать воображение». Театр, переходящий в показуху, показуха, переходящая в театр. Неистребимое стремление к показухе – вот ключ к пониманию здешней непредсказуемости, то есть, несамостоятельности.
Стремление быть лучшим – это реальный путь развития, а убедить другого, что ты лучший – искусство. Простодушная жизнь – колесо. Колесо жизни, где ровно половина обода – смерть. Мы ложимся под этот обод, а иностранцы лишь «крутятся» здесь; что для нас здесь невмочь, то чужому аттракцион. Колесо! В любом месте, в любом времени, в любом человеческом беге начало и конец всегда вместе! Куда ни глянь, последние и первые – одно. Подойдет, бывало, простая судьбинушка к замшелому своему колесу, повздыхает, поохает, повернет его со скрипом едва-едва, да и спрашивать тут же поспешит: «Видели! Видели, как крутится-то!?»
У открытой страны всего одна рука: поочерёдно – рука дающая, и она же рука просящая. А, может, всё дело в ином: иностранец привык считать себя человеком сам, а стеснённое в себе самом «Я» человека ищет. Где угодно! В ком угодно! Лишь бы не в себе. Не оттого ли самое далёкое кажется самым идеальным? Конечно, «Я», гражданин столицы или периферии, могу эмигрировать, умереть в одном языке и родиться в другом, дважды сделаться поддельным иностранцем, и дважды самозванцем — уехать и вновь приехать. Но даже в этом случае с «блудным» будут считаться особым образом, если и не на таможне, то хотя бы уж в пивной!
Обратимся к нюансу важному и тонкому: новая жизнь у сверхдоверчивого местного «Я» не получается хронически, поэтому он, как язычник, надеется на путь более простой и доступный — на жизнь иную. Её ведь не придётся строить: её всегда подадут в готовом рассказе, в чужих учебных картинках, даже в облике откровенного обмана она будет принята с пониманием и благодарностью. Стеклярус прекрасен! Национальные инверсии – принимать чёрное за белое, низость за высоту, ограниченность за свободу воли – это настоящее чудо, его не понять людям, привыкшим к однозначности; надо самому стать «перевёртышем», и, вращаясь в коллективном самообмане нации, постепенно постигать размеры и силу эволюционной ловушки. В этом совместном верчении и рождается то гипнотическое нечто, которое в мире называют «загадкой». Двойной собственный минус, образующий питательный плюс для любого недрачливого чужака.
На чужих жизненных полях открытое «Я» не может насладиться огромностью чужой внешней жизни, потому что не может ей до конца отдаться: открытый привык помещать всё, с чем он столкнулся, внутрь себя самого, и лишь после этого акта изучать добытое подробно. Увы, не всё помещается в прокрустову местную душу… О, если б «Я» был иностранцем! «Я» бы так жил! И позволил бы странному здешнему миру лелеять пришельца. И сохранил бы свой собственный пыл обнимать и любить бытие нерастраченным.
И щедрый чует в трепете изгоя:
Замри! Затихни, жизнь укороти!
Здесь нож иль ствол скрывают под полою
И ангелов татуируют на груди.
Только малютке дано слепо верить, что нет ничего невозможного; зрелость взывает к реальному в мире, а старость упрямо твердит, словно чует ответ: нет ничего, и не надо! Мечта, как палач: в детстве она даёт человеку огромные крылья, в середине пути их безжалостно режет, а самых упрямых в финале удавшейся пытки заставляет просить о последней пощаде – покое навеки. Кто ты, ангел, зовущий на дерзость и этой же дерзостью так попрекающий нас?!
Мечта всегда была просто стремлением! В никуда, в низачем. Её усилиями зажигались и гасли звёзды, преображались пространства, плодились образы и создавались языки; мечта была всем, но её никто не видел; она входила в каждого и наполняла собой ровно настолько, насколько он мог себе это представить. И каждый спешил дать ей свое собственное имя или имя своих желаний. Ей было всё равно – она легко становилась всем сразу. Время играло с ней, как любовник с опасностью, погибая в одном мгновении и погибая в другом, и снова погибая… И она покрыла однажды собой безмятежную землю. И проснулись огни и воды, и бегущая жизнь породила бегущих. Мечта ликовала в тех, кто посмел ликовать. Зелень и свет, зелень и свет! Движение и зук! Чувство и мысль! Симфония сфер отозвалась невиданным эхом – семенем тварей и семенем духа. Гармонией сделался хаос. Мечта не нуждалась ни в чём до тех пор, пока эхо не сделалось громким и хищным.
Кто её чувствовал, был обречён. «Жить!» – говорило зерно, просыпаясь от тьмы, устремляясь к концу по житийной дороге. «Жить!» – и молчащие, и говорящие твари сливались в одно: и убийцы, и жертвы. Мечта давала силы на всё сразу: и на жизнь, и на смерть – поровну. Поровну всем разделённым.
И тогда человек научился иному: позабыть обо всём, чтоб хотеть одного! Так мечта на земле стала бедной рабыней. Человек вдруг присвоил себе то, что ему никогда не принадлежало, не принадлежит, и принадлежать не будет – он вдруг стал говорить: «Я мечтаю!» Это бедная ложь. Он ведь только «хотел», а рабыня – служила. Спор с покровителем полон уступок его. Животрепещущий хаос земли превратился в тупик и бессмыслицу логиков. Чей же продолжится род? Продолжается тот, кто к продлению годен. Осенённый мечтой неисчерпаем и в смерти! Много ли скажешь о тихом? Словами вдруг жизнь опрокинется, молчанием вдруг – доказуется. Без мотива нет жизни, без мечты нет мотива. Земная рабыня забыла на время беспечный полёт… Что она шепчет в голодные души людские? Перечень прост, как услуги публичного дома.
Что случилось вдруг с нами? Посмотри, с кем ты рядом сегодня? О, ты многое сможешь понять. Рядом с холодом холод живёт. Рядом с огненной силой – такая же сила. С кем же ты, человек?! Уж не голос ли собственной жадности ты нарекаешь мечтой? Даже с нею, ничтожной, сравнясь, ты – всего лишь пылинка. Непомерна рабыня в устах твоих и во взгляде. Ах, мечта! Ты – царица песчаного замка!
Ненасытны глаголы: « бывать, поиметь, посмотреть…» Даже в детях свободных «хочу» победило «могу». Это плачут крылатые грёзы. Бессловесный мотив, молитва всех высей и бездн, у которых святынь не бывает! Время-любовник состарится и утомится. Догорят все закаты, утихнут все ветры, обмелеют и высохнут реки, моргнёт, исчезая, звезда. Да и было ли это? Изумляют друг друга вовек свет и тьма! Вот уж новый любовник спешит утомиться: солнца новые жечь, будоражить ветра или вздыбливать воды – исполнять небывалую прихоть: погибать, продолжаясь.
Мечта не кивает на возраст, она дарит себя временам самым разным и месту любому. Она – искушение. Она – лучшее из искушений! Что же такое есть «лучшее»? Это то, что сравнить невозможно ни с чем. Значит, лучшее – это есть тайна.
Мечта не имеет путей и желаний, но готова, как компас, подсказывать каждому. Мечта не говорит так, как умеем говорить мы, но именно она учит нас делать это. Она смотрит на мир, как слепой: обнимая всё сразу. Глазами людей она видит крупицы и зёрна. Остаётся последний вопрос: слышит ли кто воспалённую речь? Да или нет? Чтобы слова эти были трудом не напрасным и наполнены были бы сутью, всё-таки во-ображай: слышащих – слышат, а видящих – видят! Самообман, именованный Верой. Вера есть эхо, рожденное эхом.
Рабы говорят о свободе. И это однажды сбывается. Но свободе рабы не нужны. Мечта презирает мечтателей! Она безжалостна, словно огонь. Она просто любого берёт, как игрушку. И серьёзное чадо кричит: «Я – в игре!» В той игре бунтари поощряются, а «просители» – брошены вон. В страхе люди зовут этот дьявольский цех своей божьей Судьбой.
Воплотить мечту в жизнь означает одно: жадно скормить ей себя самого. Хорошо, если дух напитается лишь одной чьей-то жизнью. Но ведь чаще бывает иначе – огненный вихрь пожирает племена и народы, эпохи и царства, идолищ и жрецов, падших ниц и взывающих к небу. Мечта ненасытна, как хищная пасть! – это чей-то сверхистребитель, гений преображений. Снизу смотреть – крылья ангела вроде б видны, сверху смотреть – крылья смерти. Пассажиров и грузы в полёт не берут.
Тишина в тишине отдыхает –
Одинокая старость в саду.
Круглолицые луны зевают,
Над крылечком знакомым бредут.
Луны занавес памяти сдвинут –
Станет ярким мелькание дней.
Ни обид. Ни желаний. Ни сына.
Нынче стопочка водки верней!
Обездушенный строй,
сотворённый по схеме
без общего смысла,
живёт... разложением.
Народ от планки отвернулся,
Уж и не виден сей предел...
Героев нет. Сапог очнулся –
Насильно всеми овладел!
Есть ли слова, которые говорятся не человеком и не для людей?
Морозным утром в небе тает ночная россыпь золотая...
– Ничего не понимаю! Умные, хорошие люди прекрасно общаются, имеют ученые степени, авторитет в мире, но если они склонны к религии, и если об этом вдруг заходит разговор, становятся невменяемыми... Почему?!
– Хороший человек может ведь быть заражён чем-то неизлечимым? Туберкулёзом, лепрой, спидом... Религией! Он ведь от этого не перестаёт быть «хорошим». Но он – бол-