м создано то, что не требует слов.
...Ах ты, милая жизнь, чёрно-белый монах! То с красным цветом ты согрешишь, то с коричневым, то с голубым… Смакуешь вожделение своё. Смакуешь и покаяние. И небесный фотограф земли этой тоже хорош, знает: цветом выразить суть невозможно. Тут особого рода аскеза нужна. Выразительный ход. Окончательный образ – чёрное с белым.
Правила, которым подчинены люди в обществе, могут быть какими угодно. Но все они подчиняются закону законов – совести.
Есть очень простой секрет красивого, открытого и приятного общения: человек, который любит людей, нравится всем!
Но проводник, смыслопроводен,
Век шепелявя и свистя,
Из лона в лоно переводит
Бессмертно смертное дитя.
Говорить о патриотизме глупо. Не говорить о нём – самоубийственно. Это особенное чувство возникает у каждого. Чувство причастности. К чему-либо, или к кому-либо. Можно быть «патриотом» своей жены, или, скажем, завода. Патриотом города или страны. Патриотом себя самого. Поколения, прошедшие сквозь плавильню войны, неизбежно становятся наивысшим пьедесталом для пропаганды самого массового – политического патриотизма: служить не раздумывая, гордиться не сомневаясь.
Государственный человек, чьи поступки совершаются лишь по велению сердца, редкость. Настоящих патриотов своей семьи гораздо больше, чем настоящих патриотов своей страны. Особенно там, где «страной» себя величают сменяющиеся персоны. Как быть? Без флага и громкой трубы неизбежны разброд и шатания. Ох, как нужна всеобъемлющая опасность, которая бы возвеличила ложь до патетики и оправдала любые жертвы! Не во всякое время есть это сильное средство. Поэтому прошлые подвиги переносятся туда, где их мало, – в мирное настоящее.
– Я горжусь своим дедушкой, который воевал за мое счастье! – говорит тихий мальчик на уроке истории. Это не его слова. И не его война. Но – почему его голос звенит?! Потому что он чувствует высокое напряжение своей семейной линии. И это прекрасно. Однако почему ни один дедушка сегодня не может сказать: «Я горжусь своей страной!» Гордость поколения фронтовиков осталась в прошлом, а её зачем-то выставляют напоказ для однодневного праздника, как мумию. И эту «мумию» награждают сегодняшними медалями и говорят медовые речи в её честь! Ветераны плачут не от счастья. Ах, май! Девятый день его быстро кончится.
Память – это то, что живущие путешественники из века в век несут в себе, как огонь, который следует беречь чрезвычайно. А вам не кажется, что огонь подлинной любви и уважения к старикам давно погас, что истерическое массовое «засвидетельствование почёта» всё больше напоминает горячку? Больных, с трудом передвигающихся людей вовлекают в шумную кампанию. А живые «знаки уважения» терпят и понимают: другого уже не будет, прошлое проиграно, настоящее хозяйничает, как умеет. Спасибо за подарки. Спасибо за внимание. Это – искренне. На стариковскую пенсию страну все равно не спасешь, а вот внучку на мандарины хватит… И на семейный рассказ под сто грамм.
Семья противостоит государству. Это – гражданская война. Кто победит на сей раз? Патриотизм – это то, что не имеет сценария, но содержит в себе готовность к любому сценарию.
Военное прошлое осветляется душами убитых друзей, пережитым страхом, эпизодами жизни. Собственных слов, чтобы выразить опыт и путь, у людей до обидного мало. Всякое прошлое покрыто, как бомба, прочной броней пропаганды. Это – не патриотизм. Патриотизм – это когда броня разлетается.
Ветеран пришёл в школьный класс и сказал: «Мы всегда были посередине. Впереди враги, за нами – заградотряд. Стреляли и в грудь нам, и в спину». Школьникам правда не понравилась. Правда о жизни слишком уж некрасивая, она не соответствует тому, что изображают на плакатах. Но если случится очередная война, школьников демобилизуют, не спросив на то их согласия. А те, кто выживет, поневоле научатся отличать казённое право от личного. Но никому об этом не скажут. Потому что никто об этом не спросит. И жизнь пройдет. И кто-то ретивый произнесёт однажды, что будет помнить их подвиг вечно. И они заплачут. И оператор нажмет на гашетку телекамеры, и крупным планом пойдут цветы и лица, и грянет оркестр!
Человек – материя эфирная, состоящая из колебаний, волнений, настроев и резонансов. И чем тоньше, чем чувствительнее и трепетнее этот живой эфир, тем дальше распространяются в нём, в его внутреннем и внешнем мире созидающие идеи, почтенные имена, священные образы. Каждый человек – океан себя самого! Волны глубокой памяти подгоняют кораблики наших мыслей, заставляя их непрерывно путешествовать, перемещать куда-то невидимые грузы. Эфир бытия поёт веками и тысячелетиями! И помнить в нём иное, как своё собственное – это ли не чудо?!
Что такое «собственное содержание»? Разве можно его присвоить? Со-держание – избыточность умений – можно лишь дать. Для этого оно, всё «собственное», и предназначено. Для вклада в жизнь.
Жизнь, как река!
Неведомое русло
Ведёт к любви,
как все пути –
домой.
Нет ничего дороже
человеческого
чувства,
Которое нас учит
быть собой.
Смерть хорошего, «выпуклого» человека – это увеличительное стекло, через которое мы вдруг внимательно и подробно смотрим на детали прошлого. Боже! Какими интересными и значительными они становятся, приближённые и просветлённые утратой!
У Бога нет отдохновенья.
Лишь рокот волн на берегу –
Одушевлённый до забвенья,
Овеществляюсь, как могу.
Раздольный человек мыслит километрами, а чувства измеряет в градусах. Тундра, лесная полоса, лесостепь, степи – это... сплошной духовный Север! Жажда тепла, внутреннего или внешнего, присутствует всюду, как неотвязная тема. Здешнюю природу невозможно приспособить напрямую для своей пользы, поэтому умение одиночек – приспосабливаться – стало жизненно важным свойством северных людей.
В Забайкальских степях доводилось видеть нечто очень уж странное. Здесь уран добывают в открытых карьерах. Здесь деревья не могут расти – радиация бьёт наповал. Только травы растут, пересохший ковыль, покрывающий мрачные сопки, что горит по весне, как в аду. Вот сюда-то и «сбёгли» казаки лет двести назад. Первое поколение вымерло так, будто Бог состязался со смертью в работе. А второе – осталось целее. Ну а третье – забыли про «гиблое место». Приспособились. Как? То неведомо даже науке. Но живут, и скотину плодят, и дивятся на жён офицеров приезжих, – родить не смогла ни одна.
Допустимая доза – это сам человек. Там, где холод съедает энергию жизни, каждый сам себе мера. Эталонов здесь нет. Даже сбившись в людские стада, души чувствуют незащищенность. Ах, какая большая страна! Как пустыня.
Местное календарное лето больше похоже на насмешку, чем на время года, когда хочется петь и выводить птенцов. На искусственных денежных крыльях улетают зимовать за тридевять земель перелётные… А оставшихся воробьев и синиц подкармливают крошками с чьёго-нибудь стола. Как вшивый о бане, о душевном тепле твердят те, у кого его не осталось. А имеющие запас – сидят молча, нахохлившись, делая вид, что и у них ничего нет. Прибедняться в условиях сплошного Севера – жизненная необходимость, это увеличивает шанс сохранить ресурс и сохраниться самому. Северные люди придумали самые красивые сказки, прославляющие экономию личных сил: о дармовых чудесах, о том, что утро вечера мудренее. Чувства – костры на снегу – очень красивы, но они не могут гореть без пищи. И люди жертвуют собой, «сгорая» то на работе, то в авантюрах.
Приспособится к северной жизни можно и так: умеревши частично – разумом бедным поблекнув, душою впав в спячку. От рождения и до последней черты путь нелёгок – зимовка! Холодом встретят тебя ледяные глаза служак всевозможных. Человек человека без спирта, войны и обмана – не чует. Как остаться нетронутым льдом, как живое тепло уберечь? Слово «нет» заменяет здесь знание истин.
Север тянет к себе и манит, словно вечность. Приспособиться, выбраться из западни, убежать от обвала и стужи каких-нибудь рухнувших лет и иллюзий – вот конкретная суть бытия. То, что «ниже нуля», люди видят, как подвиг, как возможность сразиться с недоброй стихией. Здесь отходы и свежие вещи равны – не гниют и не старятся. Словно снежные клоны, повторяются жизни людей. Символ счастья – пуховый платок, знамя веры – горящее сердце горящих героев. Север очень суров и языческий праздник парадов, салютов и шабашей именем веры – это жизнь вместо жизни. Приспособить нельзя ничего. Приспособиться можно любому. «Приспособленец» здесь – бранное слово. Потому что обидная правда.
Там, где природа щедра на остуду, «брать» от жизни нельзя, просто нечего брать. Спячка, сон, замирание в водке и в вере, в тоске и в работе, забвенье в веселье – это то, что всех делает нацией ждущей. Атаманы командуют ждущим: «Давай!» Приспособиться просто: прочь от этих команд! Надо ждать лучшей доли, счастливого случая и просветления – вот, авось, отогреемся в будущем, братцы! Замерзающим чудится жар. В каждом прошлом тепло, как в раю, в каждом будущем – свет и избыток. Грезят все, кто согласен был окоченеть перед телеэкраном, кто не раз заколел, выводя свой шагающий труп на беспомощный митинг.
Зло с добром уровнялись во льду. На экзотику ездят смотреть иностранцы. Страшно южанам, срывающим кайф прямо с ветки: вдруг растает безмерная северность? Всех затопит тогда!
А костры на снегу разгораются. А огня человечьего больше и больше. Вот уж руки к огню потянулись: то ли греться, то ли выгрести вон