и восприятия. Мы не сможем сообщить другому человеку ровным счётом ничего, если он не настроен на ту же волну. Именно Имя, этот короткий и универсальный позывной человеческой жизни, даёт возможность мгновенно опознавать своих или чужих в толпе: «своих» в самом себе и «всё своё» вокруг, то, что подходит, – в искусстве, во времени, при случайных встречах, в обучении, даже в самопознании.
От имени двора или улицы выступает стихийное объединение подростков, от имени партии творятся плохие или хорошие дела, именем мундира легко прикрываются грязные пятна на имени собственном. Сила Имени огромна! Оно может всё: и разделять, и объединять, и властвовать.
Человеческий мир невозможно себе представить безымянным, возвращённым к первозданному природному виду. От гармонии хаоса до гармонии разумной и духовной упорядоченности – дорога по вертикали.
Что ж, легко сравнить в день переклички: совпадает ли вес «имён» внутри человека с теми юбилейными восклицаниями, что в изобилии слышатся вокруг. В идеале цензура того, что я храню внутри себя, неподвластна ни модам времени, ни превратностям перемены мест. Поэтому история, которую способно сохранять наше внутреннее я, зачастую бывает и лучше, и чище, и надёжнее ее официальной сестры – исторических версий, которые внушают нам калифы на час. Выгода внутри меня нужна только мне.
Общее имя школы, института, армейского подразделения, пройденной войны – всё это позволяет совершать почти религиозный поступок: верить другому, как себе самому. Не подвергая эту веру подетальной проверке, а просто общаясь с ближним на ноте доверия, гарантом которому служит единое название общей жизни. Это добровольная «самоотдача» людей реальной силе условного и превосходящего их Знака. Мы ведь почти не живём, мы, скорее, договариваемся о правилах жизни. Вспомните, сколько произнесено было «великих» слов, страстных заклинаний и инквизиторских приговоров «от Имени». Имя есть знамя! Толпы, объединённые этой условностью, становятся удивительным монолитом.
Гибель имён венчают переименования. Страшны и для окружающих, и для самих себя люди, ищущие новизны таким образом. Склонность к переименованиям – признак бессилия, безволия, безвремения и наверняка безвластия. Лишиться имени подобным образом – всё равно что умереть. В инертной стране этот эксперимент проделывался не раз. Так что нам теперь ничего не страшно. Уже не страшно...
Доброе Имя не потерпит ни предательства, ни глупых изменений, сбережённое тобой, оно сберегает и тебя. Имя – это твой ангел-хранитель, его нельзя «восстановить», «возродить», реанимировать из прошлого. Имя, как жизнь, рождается один раз и умирает один раз. В России всегда было много убитого, не оттого ли так много сегодня «возрождённого»? Я не верю этим скороспелым нео-именам, они страшны, как зомби. Ненастоящие имена любят о себе шуметь, они обожают проповеди, фейерверки и заздравный крик. А правда, как всегда, молчалива. О чём же она молчит? Да о том же, о чём молчала всегда: о любви. Как её зовут? Никак. Имени у правды нет.
Подпрыгнуть и подсечь
Косою доказательств
знамя:
Мол, обновление
нехай шалит…
Умолкла речь,
Взгляд прекратил исканья
И думы ближе подошли.
Отныне
самобытный классик –
Любой, закрывший тему.
Жанр бытия – стандарт.
Виват, безвластью!
Тому, что
наслажденьям внемлет,
И стачивает циферблат.
Укрыты дети
ночью и теплом,
Им тоже снятся
первые заботы.
Жаль не себя –
детей, детей, детей.
Как хорошо, что не война
и в угловом
Ближайшем
денежном болоте
Изюм и сельдерей.
Столица мира – кухня!
Тут сингулярность
зрима и тактильна:
Явись из точки в точку!
Язык перебирает руны –
Пророческие сплетни.
И навылет
Бьёт в голову
рекламы строчка.
Поэтому:
подпрыгнуть и подсечь
Хотя б древко фетиша
Косой проснувшейся –
детьми…
Аминь!
А там –
классически состариться
и лечь
Сгоревшей фишкой,
Бездумно,
ни о чём не слыша,
Навечно в вечный миг.
А если песню ту сосед
Разделит, делом подпевая,
Единомышленник – след в след! –
Взойдёт, державой прибывая.
Я обыкновенный человек, поэтому всё обыкновенное меня необычайно радует. Мне не нужна необыкновенная авторучка с золотым пером, потому что у меня есть обыкновенная, шариковая, мне не нужна суперпосуда с непригорающим дном, потому что простая привычка готовить в алюминиевой кастрюле наполняет меня ощущением домашнего уюта и тепла, я, наверное, не откажусь от пучка банкнот с денежной грядки, но мне не нужна подержаная иномарка для выражения подержаной престижности на моём подержаном лице. Я люблю свой дом и друзей, где телевизор пока ещё работает, а горячую воду дали на месяц раньше обычного. Я верю, что лучшее время наступит на меня аккуратно, а надежды на ещё лучшее будут мучить лишь фанатов. Мир вокруг меня всё ещё прекрасен. Я заглядываюсь на молодых девушек эстетически, потому что знаю, что английский язык, дизайн и перспектива их волнуют больше, чем моё внимание. Мы все счастливы по отдельности. Я философствую на темы смерти, чтобы жить, и живу, чтобы не бояться философствовать на темы смерти. В своей стране я привык играть тяжёлыми мыслями, как деревенский здоровячок привыкает играть двухпудовыми гирями – для развлечения, и для здоровья. Когда же наступит наше предсказуемое будущее, я с ликованием расскажу внукам о нашем непредсказуемом прошлом. Идея тотального «плохо» вызывает во мне священный трепет на тему «лишь бы не хуже». Я расскажу внукам внуков о волшебной рыбе престипоме и о всенародной любви к спиртосодержащей жидкости для протирания рук.
И слава Богу?.. Конечно! Священным называют вокруг всё
неправедное: подневольный труд, подневольную службу, подневольную веру. На роль «священников» вызываются те, кто родился в служебном кафтане. В стане казённых язычников форма равносильна власти. Я обыкновенный человек и я не хочу, чтобы в один прекрасный день кто-то явился в мой дом и сказал: «Иди и служи!» А если я не пойду? Чтобы в один прекрасный день кто-то сказал моим детям: «И вы идите и служите!» А если я не хочу, чтобы они этого хотели? Мёртвое напоминает о том, что жизнь хотела бы забыть навсегда. Святынь в мире жизни нет, как нет жизни в мире святынь: сделайте копию! заплатите за справочку! докажите невиновность! выйдите вон! Мой «священный долг» означает, что жизнь будет израсходована не для самого себя. А для кого?! При этом мне не заплатят и не извинятся. Мой «священный долг» – тупо повторять слова из гимна дикого племени людоедов, которые мне не нужны и которые придумал не я. Мой народ пользуется контрлексикой и я его одобряю. Внешняя грубость помогает мне сохранить священность самого себя. Только сам себе я могу сказать слово «долг» и только сам себе я могу приказать добровольно отдать за эту принципиальную иллюзию свою принципиальную реальность. Нравственные «долги» несовместимы с методами морального, интеллектуального и нравственного насилия.
Каждый человек – подобие музыкального инструмента. Увы, музыка здешних судеб, не симфонична; только великое горе да властная тирания делает звучание общественной жизни согласным; иное всё – шум одиночек на нарах да кухнях. Я привык бороться за себя самого и привык выигрывать или проигрывать в одиночку. Знакомое счастье легко умещается в шапке-невидимке. Обыкновенной шапке. Обыкновенной невидимке. В которой я копаю свою огородную грядку, в которой я бегу для здоровья свои пять километров, в которой я спешу на работу. Я обыкновенный человек; «священное» прошлое меня пугает так же сильно, как и «светлое будущее», а «священники» из настоящего заставляют меня мыслить печально. Они называют «священным» то, что я понимаю как издевательство, так же, как они считают «издевательством» то, что для меня реально и важно.
Священность покушается на всё сразу. Всюду есть способы и есть специалисты, которые подрезают крылья душе, как домашней курице, свободомыслящий мозг оскопляют «твердой верой», отчего мысли становятся тоже твердыми и хищными, как гвозди для гроба. В местной транскрипции духовное здоровье – это послушание. Или бунт. О!!! Я сам себе священник и хочу обыкновенного: чтобы учителями жизни были мои ошибки, а не чужие прописи. Священный «долг», о котором любят твердить обманщики и государство, – всегда с непосильными процентами: отдать его невозможно. Всё будет мало!
Каждый день я задумываюсь о вечном: надо заплатить за детский сад, за телефон, куда-нибудь устроиться для дополнительного заработка, выслушать больных приятелей и самому пожаловаться тем, кто ещё здоров. Я скребу алюминиевой ложкой по дну алюминиевой кастрюли, падаю на свой обыкновенный диван, ворчу домашним обыкновенные слова и становится мне вдруг необыкновенно хорошо! Потому что ни в лоб, ни в затылок нет шепота: «А ты долг свой исполнил?» Я бы исполнил... Но зачем? Кто просит и что он с этого будет иметь? О, дайте ответ мне, Диван и Кастрюля! Нет, не дают они ответа...
Трудно поверить в святое, о котором напоминают подозрительно назойливо, за отступление от которого грозят небесной карой или уголовной ответственностью. Чужая «святыня», как демон, питается краденым духом. Высокие люди не любят низкой власти над собой, зато низкие люди согласны считать низкую власть едва ли не высшей. Я не могу любить это. «Святые» слова удобны для оправдания бессовестных действий, какими бы праведными они ни казались. Лежа на диване, я думаю именно так. Лежащего в окопе, меня заставят думать иначе. А потом я вернусь с очередной войн-