озными ассоциациями и убеждениями. Когда появились в стране организации демократов, старик примкнул к ним, видимо, по близкому созвучию: «демократия – демонизм». Цепь жизненных страданий старика наконец-то закончилась большим и «справедливым» воодушевлением: «Мне бы автомат! Я бы всех расстреливал безошибочно!»
Если на поэта наваливается тяжёлая жизнь, то он начинает интенсивно выделять особое вещество, материализованные эманации – стихи. Стихи – это «творческое вещество», с помощью которого поэт отпугивает тяжесть жизни.
Если говорить сказочно, то жить не так уж и страшно.
Гуляла Жизнь по свету, да и нашла как-то Тело. Постучалась – никого, так и поселилась. А тут бежала мимо Душа: «Кто, кто в теле живет?» – «Это я, Жизнь!» Поселились вдвоём. Не успели разместиться – Ум третьим просится. Впустили, стали втроём хозяйничать. А потом и Счастье с Горем здесь поселились. Тесно уже стало в Теле, ну да ничего: в тесноте – не в обиде… Вдруг ещё кто-то в компанию просится – ба! Сам Господь Бог с Чёртом пожаловали! Впустили. А Тело не выдержало – рассыпалось, умерло от излишка; жители из окон повыскакивали, да и наутёк поскорее – новое Тело искать.
Возраст мысли, в котором я нахожусь, переменный, - обычно он колеблется на глубинах земных лет. Но иногда он падает до нуля: в минуты обид, злости, беспомощности или ненависти. Тогда возрастает риск обратного хода времени и смерти в иллюзиях.
Почему-то принято учиться на плохом: на уроках войны, на перечне людских несчастий и жестокостей, на картинах роковых обстоятельств, на страшных сказках и мрачных легендах. А ведь ясно: плохое прошлое ничему хорошему не научит! Опыт, почерпнутый из исторической могилы, содержит трупный яд. Как быть? Учиться нужно только на чём-то очень и очень хорошем! И любая светлая мечта как нельзя лучше подходит для этого! Поскольку учиться на светлых ошибках – это подниматься к свету, а учиться на плохом – выстилать благими намерениями и собственной глупостью дорогу в ад. Ведь так просто: на чём учишься, тем ты и становишься, туда ты и идёшь!
В чём тишина?! В пустом пустые
Богаты так – речь не речёт.
Гармоний ритмы нулевые
Молчат. И – кончился отсчёт.
… Вестник был слегка пьян, те части тела, что выглядывали из-под одежды, содержали обильную синюю живопись. Вестник зашёл в трамвай и обрушился на свободную часть двойного сидения. Он отдышался, полез в карман за мелочью, но вдруг отвлекся и стал рассматривать соседа, а через некоторое время вдруг спросил: «Ты бомж?» Ответ его не удовлетворил. От неудовольствия он весь как-то «замедлился» и стал рассматривать попутчика совсем уж невежливо – в упор и не мигая: «Спрашиваю: ты – бомж?!» В его синей руке была зажата «десятка». Пассажиры невольно стали обращать внимание на громкую сцену. «Я» совсем растерялся. А Вестник, наконец-то, сжалился: «Не стесняйся, если бомж, то я билет тебе куплю!»
Светил над миром ненормально тёплый и солнечный октябрь. Сами знаете, какая случилась нынче погодка. И день – прошёл. И мы – расстались. А слова Вестника продолжают и продолжают вопрошать: «Ты – бомж?» И ответ мой уж близко: «Да…» Понятно, о чём Вестник спрашивал. Он спрашивал о самом трудном. Что ж, нет постоянной прописки ни у моих мыслей, ни в душе. Значит, бомж! Значит, свободен. Куда я иду? Зачем? Какие расстояния коротаю?
От сотворения мира – это значит: от сотворения себя. А человеческое Слово в пути – это семя судьбы. Сколько бы ты ни рос, всегда можно обнаружить над головой ещё больших родителей, которых ты, дурачок, просто потерял из виду, так как загляделся в зрелости своей вдаль или заигрался в старости снисходительностью… Словно шепчет нечаянный Вестник: «Эй! Подними голову, ты – ребёнок».
Мы учимся, не внимая, а подражая. Изречения сами по себе пусты: значима лишь собственная попытка изречься. Сравни, как по-разному растут деревья-одиночки в свободном поле и их собратья – в тесном лесу. Там, где много света и простора, хорошо сохраняются и растут нижние ветви, а ведь это – побеги детства и юности когда-то… В тесном лесу всё прошлое отпало – лишь голый, высокий ствол; до настоящей жизни дотянулась лишь, теснимая со всех сторон, крона… В одном случае ростки юности становятся самыми мощными ветвями дерева, в другом – они давно умерли, стали мусором, сгнили. В тесноте настоящее не уживается с прошлым.
Работать с деньгами опасно, так как они могут прилипнуть к рукам и погубить. Работать с духовными ценностями не менее опасно, так как они прилипают к душе. За одно преступление – суд людской, за другое – суд Божий.
Человек количественен в своём стремлении познать качественность. «Совместны, но независимы» – этой науке учатся. Свобода жизни – это когда душа и память раздельны?! Вестник молчит… Он знает, что талант надо развивать не столько в голове, сколько в том месте, на котором сидят: усидчивость, знаете ли… Было бы яйцо, а уж высиживается оно без осечек.
Мы ненадолго и ненамного отличаемся друг от друга, попадая в настоящее; в прошлом и будущем – мы все равны… Вестник вошёл в мир моих образов, сделавшись зеркалом: «Спокойствие не знает ни страха, ни смелости. Страх и смелость – это лица отчаяния».
Не учебник, а среда формирует личность. Многие стремятся к продолжению учебы не по мотивам жажды знаний, а в поисках формирующей среды. Важно не то, сколько ты съел хлеба и оттого вырос, а с кем и где ты это делал.
Вестник, несомненно, прав: формулы жизни сконцентрированы в банальностях, а интуиция – это всего лишь инструмент здравого смысла. Определённое «место жительства» для непоседливых мыслей или крылатой души означает их рабство. Заживо смерть. «Прописанный» – души ломаной за грошом не имеет!
… А трамвай жизни мчится! Кто вошёл, кто уже вышел. Вновь спросил вдруг участливо кто-то: «Бомж?» Желание и Убеждение – пропойцы: утром их жажду утоляет роса, вечером – кровь! А водитель трамвая напоминает гражданам: «Ведёт ситуацию тот, кто не мешает ей идти за собой». А кондуктор в тон ему вторит: «Человечество давным-давно едет к всеобщему и полному изобилию. Это – изобилие желаний». А контролёры пугают: «Мечтающий о прошлом времени, доставляет в настоящее трупный яд».
…Какая пёстрая компания! Жизнь моя – место! Пассажир отвернулся к окну. Трамвай грохотал и мчался, торжественно объявляя остановки. А вдоль пути стояли бесконечные зеркала. Отражения смотрели из зеркал на оригинал и морщились.
Опять они здесь! Они наблюдают эфир, что слагает строитель. Они! Имена, что бывали и раньше. Известные и неизвестные. Живые отныне «оттуда – сюда». Вспомни: было много их рядом в пути – и на первых небесах, и на вторых, и на третьих. А потом – никого. Много лет – никого. Между третьим и прочими небами – необъятная мерой пустыня. Никого там в пути не найдешь. Никого! Но однажды – о, радость! – опять Они рядом. Но не в первом обличье, в ином уж. Не помощники здесь и не критики. Просто – это Они. Здравствуйте, тверди четвертого неба! Велика ль передышка в пути не окружном? Неужели пустыни, что меж небесами, чем дальше, тем больше?!
От шагов до песнопений,
Он ведёт судьбу, как плеть.
Из мгновения в мгновенье
Я ныряю через смерть.
Ложь – величайшая сила. Поэтому она всегда притягивает тех, кто любит силу.
Есть люди-телеги, есть люди-всадники, есть люди-конюхи, есть люди-лошади, но больше всего – «телег»; судьба их одинакова, они могут лишь разваливаться потихоньку в пути, ржаветь за ненадобностью, либо катиться по наклонной плоскости.
Женщина! Ты никогда не сможешь быть по-настоящему одинокой, потому что на этом свете вас всегда двое – ты и твоя правота.
Люди на земле никогда не бывают «зрелыми»: «незрелые» говорят больше, чем знают, а «перезревшие» – наоборот.
Люди в длительном летаргическом сне не стареют, но, проснувшись, и узнав о сроке своего существования, они начинают стремительно навёрстывать обманутое время – тело дрябнет, лицо морщинится: за полгода старятся так же, как за все «сэкономленные» годы. Проснувшийся – это «форма», не заполненная опытом. А время – это заботливый робот: оно «доработает» вас, даже если вы не успели пожить не по своей вине.
Ах, Россия...Усыплённая почти на веки, она просыпается. Надо быть готовым к стремительной внешней старости и внутренней пустоте.
Природа – великое зеркало: этому отражению доверяешь больше, чем оригиналу.
Надежда обессиливает человека.
Судьей и палачом и адвокатом в одном лице может быть только совесть.
Счастье и беда могут быть одинаково голосистыми: им нравится, когда на них смотрят.
Тупицы, мерзавцы и олухи всегда бывают двух типов: либо отпетые «двоечники», либо «твёрдые пятерошники»; пространство жизни, доступное для некоторого «шевеления», по-настоящему принадлежит, пожалуй, одним лишь «троешникам», да «четверошникам», их не держат ни кандалы своей глупости, ни слепота исключительности.
«Я убеждён!» – это не аргумент, а заклинание.
Известное – наша тюрьма, неизвестное – наш тюремщик.
Власть над людьми имеет не тот, кто говорит: «Надо!», – а тот, кто отвечает на вопрос: «Почему?»
Молодая надежда всегда убивает старую.
Обида слишком расточительна для психической энергетики. Гораздо удобнее не обижаться, а просто выключать «замкнувший» участок жизни – обидную ситуацию – из общей сети существования. Виновник «короткого замыкания» сам поставит себя в жёсткие условия: либо он так и будет жить «отключенным» от вас со своим «замыканием», либо он будет вынужден самостоятельно разобраться в