ная,
кончилась краска жёлтая, вот и зима – новый лист.
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
в четырёх углах?!» – диагона- лью мерит ночь коммуналь- ный страх. Он зря покоем бредит, она – как тонкий лёд: захочется – уедет, расхочется
– уйдёт. Обидой пьяной вы- шит и сон его, и стыд. Она его не слышит: о чём он говорит? Она – палач убогий, желаний не сильней; он очень одино- кий, в особенности с ней.
В середине восьмидесятых под Казанью проходил шум- ный фестиваль самодеятель- ной песни, среди поющих агрессивных поэтов-хохма- чей звучало много такого, что официально называлось словом «диссидентство». Я тоже спел самопальное тво- рение: «Мы строим дом, в котором нам не жить...» Че- рез некоторое время ко мне подошла молодая, насквозь прокуренная и проспирто- ванная Баба-Яга из Киева и сказала: «У нас есть каналы на Запад. Вы нам подходи- те. Спойте ещё что-нибудь». И включила магнитофон. Я сбацал для неё индивидуаль- но что-то позабористей. Она опять многозначительно про- шипела: «Вы – наш!» Начали говорить. Бабу-Ягу интересо- вал некто Р. из Риги, которо- го сослали за антисоветскую деятельность в Ижевск. Так вот, не мог бы я, как коренной житель Ижевска, разыскать
его и вывести на связь с «на- шими»? Я, конечно, тут же согласился помочь, потому что вспомнил, как накануне к нам в редакционную контору приходил следователь МВД и сообщил, что у них в милиции есть ИЦ – «Информационный центр» – следотека, насчиты- вающая 150000 единиц учёта. Получалось, что отпечатки пальцев имеются в органах на каждого третьего жителя города, включая стариков и детей. Разумеется, ссыльный Р. из Риги там должен быть. Значит, от имени редакции можно разузнать координаты. Логично?
– Узнаю! – твёрдо пообещал я
Бабе-Яге.
– А где? – осторожно поинте- ресовалась она.
– В милиции, конечно! – рас- цвёл я в любезности. – У нас знаешь какая следотека! Поч- ти на каждого материал есть! Больше меня на этом слёте никто не называл заговорщи- чески
«нашим». Со всех сторон выли под гитары печаль и сатиру. Но время серьезной шпиономании уже кончалось.
Ты спешишь сделать так, чтоб я стал виноватым. Говорли- вый укор! – будешь клясть и жалеть: вместо белой фаты белый снег, белый фатум, огоньки сигарет – кухонь ры-
190
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
жая сеть. Даже смех не силён, захлебнусь укоризной, ты спасёшься, шепнёшь: «Пере- стань-ка дурить!» Чтоб тебя полюбить, мне не хватит и тысячи жизней, потому что хватило одной – разлюбить. Средь обидных ночей, может, вдруг успокоюсь: что отдать не сумел? Что, безумный, не взял? Щёлкнет цербер на та- лии – лаковый пояс. До сви- дания, друг: «Быть виновным
– нельзя!» Без вины я – один, без тебя я – виновен. Без меня ты есть ты, а со мной – боже мой! Всё фантазии... Я так смешон и условен: мимолёт- ная жизнь с мимолётной же- ной. Перед вечностью пятится скорбный любовник и спиной упирается в вечности крепь. Познаваем сей мир: время
– временный домик. Я любил не тебя – виноватого цепь.
Красные дети – лучшие дети, красное солнце – лучшее солнце, красные зомби, крас- ные песни, красные рожи в кровавом оконце, красные руки на красном столе: крас- ная зависть, красная зависть, красная зависть идёт по зем- ле! Поровну, поровну крас- ного неба! Поровну, поровну красной травы! Красные хле- бы, кровавые хлебы: поровну красной жратвы. Ужас пыла- ющий в красной золе: крас- ная зависть, красная зависть,
красная зависть идёт по зем- ле! Красная совесть лучшего цвета, красная правда навеки одна, красные зимы и красные лета, красного цвета любая вина, красные звёзды на крас- ном крыле... Красная зависть, красная зависть, красная за- висть на красной земле!
Ах, в прошлое кидаясь, ло- жишься, как под нож: всё то, что было – выдумка, для буду- щего ложь! Нет, не скучаю я... Ушедшее – уйдет. Любовь не поучает: то лжёт, то ждёт.
Где я есть я, и бодр и начеку? Зеваю днём... Во сне – к тебе бегу!
Идущему первым я дал бы совет: пока бьют в затылок
– шагаешь на свет! А драки любителю истинно чтоб: за- тылок был в целости – вдре- безги лоб!
Влюблённая женщина, тайная мука, как чёрная пропасть, безумье её: то водит по кру- гу опасная скука, то мысли кружат, как кружит вороньё. Влюблённая женщина, свет обаянья, – храни его, Боже, не зная стыда. Зачем она ищет в чужом расписании обманное бегство, свой рейс в никуда? Уступчива гордость. Вопро- сом – осанка. Об этом безу- мии не знает никто: она не
191
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
свободна, она – арестантка! С неё одиночество снимет паль- то... У хмурого зеркала нет отраженья, сама себе дарит колечки она: «Прости, мой любимый, к чему продолже- нье, когда, угасая, люблю я одна?!» Влюблённая женщи- на, песня прощанья, влюб- лённая мука, влюблённое зло. Услышь её, Боже, не дай об- нищанья! Любить – это, Боже, её ремесло.
И примитивное мычанье, и утончённой речи взлёт, и ду- хов тяжкое молчанье, и сна космического лёд – толчём, толчём, как воду в ступе: сло- ва и знаки, и мечты... Но суть мычанья не уступит тому, что сложно знаешь ты.
Бывает так, что утешает не добрый знак, а знак дурной. Природа весело вращает вол- чок свободы заводной!
Однажды она сказала: «А вдруг завтра я умру?» – Лю- бовникам смерть, что нянька!
Приходит новое в обличье дурачка: «Грядёт восход с квадратным солнцем!» День завтрашний – спасенье смель- чака, а прошлое – на почестях спасётся.
...Мы с Глафирой живём дол- го ль, коротко, а квартирку в
две комнаты нажили, и де- тей наплодили, как сору там: наше счастье, что кляча с пок- лажею. Свет зажгу – тараканы хоронятся. Я Глафиру не бью, только гаркаю, и соседи от нас не сторонятся – все такие же: кошка с собакою. Всё живём, а душа не светлеется, помереть бы, да как-то всё некогда: то долги мельтешат, как метели- ца, то расходы спешат, дальше некуда! Я смотрю на жену с удивлением – это ж баба моя, вроде мебели! Вот и прожили жизнь, как велели нам, не чи- тали мы с бабою Бебеля... Ну, а как подросли дети-сволочи, разменяли квартирку, растыр- кали: вся глафирина жизнь, как осколочки, всё мое бытие
– с закавыкою. Годы тащатся
– кляча проклятая! – жизнь лущит, как хозяйка подсол- нечник. Никому я не сделал приятного, даже младший и тот круглый двоечник. Мы с Глафирой живём долго ль, коротко, нынче терпим: мол, завтра всё кончится. Небо шмоном осенним распорото. Я Глафиру не бью, хоть и хо- чется.
...Он жить пришёл без суеты, пока курил она стелила. И за бумажные цветы она его благодарила. Он прожил так четыре дня, на пятый день засобирался. Он так сказал:
«Прости меня, пора и честь...
192
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
Наугощался!» Монетку бро- сил и жене он позвонил из автомата. В подъезде дети на стене о нём охальничали ма- том. Он пожил дома день и два, потом опять сказал: «По- еду». А там – бумажная вдо- ва, а там расходов нету! Он постучал без суеты: она не из капризниц; ненастоящие цве- ты у настоящей жизни! А он совсем не потаскун, он просто жил богато: ах, он дарил од- ной тоску, другой дарил – за- рплату. Бывало так, что имена он путал с перепою. И знала каждая «она», что он хотел быть с «тою». На кухне встал он у окна, пока курил, она стелила... И вдруг – ушёл! И чья вина, что на тюльпаны не хватило?
...Вы все меня выше и лучше, вы добрые люди, а я: куря- щий, гулящий и пьющий, пос- ледняя дрянь и свинья! Куря- щий, гулящий и пьющий, на каждом углу кореша. Ах, кто из нас выше и лучше – язык и стаканы решат. Мне будет легко и спокойно, как будто в богатом гробу: по тысяче лет на пропой нам, копеечка- жизнь – на еду.
Святого нет. Есть сдержан- ность и сила. Спор антиподов
– праздник бытия. И кто б ни выиграл, мы ахаем: «Краси- во!» Слова преступны. Чувс- тво – не судья.
...Внемлю! Взойдешь ли, Яс- ное, с утра? Пусть тьма полей цветами прослезится, падёт роса, косарь шепнёт: «Пора!»
– и в такт ответит радостию птица. Срок двухтысячелет- него жнивья! Слепая сила алчет, прозревая: и тянутся к теплу, как сыновья, и тварь, и всякая былиночка живая. В зенит, в зенит, не зная непо- годы, кумир пустынь, языч- ников отрада! О, испари от- равленные воды, и соки дай поруганному саду! О, солнца круг! Сиянье неизбежно– всё иссуши: бесплодную божбу, жизнь демонов. И огненно, и нежно за словом «жду» пош- ли мне слово «жгу».
...Ну, о чём писать? Нет срав- нения, нет метафоры, вдохно- вения. На ночь спать ложусь, будто с Музою, просыпаюсь
– блядь косопузая! А она го- ворит матерком, не грусти, говорит, ни о ком, я на то и блядь, чтобы блядью слыть, поцелуй меня – расскажу, как быть. Помню, я целовал свою девочку, стрекозу свою голе- настую... Пожалеть о чём? Жалеть не о чем. Говорить о ком? Всё напраслина. «Как зовут тебя? – говорю, – Пох- мелиться бы, а не то сгорю». Рассмеялась блядь: «Я на то и блядь, чтобы, блядь, тебя похмелять!» Мы в постель полегли от сердечности,
193
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
блядь на радостях, я – для вечности. А матрац скрипит, а матрац поёт, небывалые в мире творения! Снятся злые сны: водка душу пьёт, а душа
– летит в озарении! Говорит мне душа матерком, не грус- ти, говорит, ни о ком: ты на то и блядь, чтобы блядью слыть, отпусти меня – расскажу, как быть. Ох, не пишется, не чи- тается, не скрипит матрац, не качается, вся душа теперь ко- сопузая, убежала блядь вмес- те с Музою. Говорила судьба матерком, не грусти, говорит, ни о ком: я на то и блядь, что- бы блядью слыть, ты умеешь, блядь, только блядь любить. А в ответ сказать просто не- чего: напишу, нак-