го в этом?! Иллю- зии губили род человеческий, они же его и спасали. Спасали
– чуть-чуть чаще.
Когда меня просят рассказать о себе, я почему-то начинаю рассказывать о тех, кому я обязан в жизни.
Где наш человек чувствует себя уютнее и естественнее всего? Где он встречается со своими близкими и друзья- ми, где выясняют отношения, где предпочитают уединяться доморощенные и профессио- нальные творческие работни- ки, где?.. Конечно, это – кух- ня! Да, да, та самая, где всё знакомо и всё под рукой, где искусственная теснота сбли- жает нас, таких разобщённых ныне. На кухнях раньше мы спасались от нескромных глаз и политической цензуры, на кухнях, в сигаретном чаду, за стаканом дешёвого портвейна мы с упоением вдыхали ат- мосферу запретной свободы. Но вот изменился мир вокруг, и свободы стало, хоть отбав- ляй. Свобода!.. «Что я с ней делать буду?» – пел очень независимый человек Вла- димир Высоцкий. Парадокс? Кто знает... Мы покричали на митингах, поотрывали головы
199
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
каменным истуканам, испы- тали друзей и с удовольстви- ем убедились в наличии вра- гов, а потом, потом... Потом всё вернулось на круги своя
– вновь жаркие встречи и раз- говоры на кухнях, только уже не под вино, а под жиденький талонный чай, вновь ощуще- ние локтя, споров, пророчес- ких недовольств и встреч, и расставаний, и любви. Вновь, конечно, вновь! – На этом благословенном пятачке ком- мунального бытия – кухне! Потому что только вконец нищий или чересчур богатый не поймет, что у нашей самой обыкновенной свободы есть свой дом – там, где стоит пли- та, где подоконник завален ве- щами, а горячей воды нет как нет. Пусть! Зато здесь и толь- ко здесь наш человек чувству- ет себя самим собой. Это как раз то, что надо: можно и по- откровенничать, и пошутить, и спеть для души. Здесь всё можно!
Герой один – читатель. Чи- татель-заказчик, читатель- судья. Можно персонифи- цировать читателя, тогда он сможет вмешиваться в ткань беседы – каверзно нападать, советовать, зевать, требовать музыку, политики, брачных объявлений, телепрограмму. Очень заманчиво сделать эта- кий универсальный типаж с
вполне конкретным лицом, который хорош в своей до- тошной капризности, довер- чивости или, наоборот, в пол- ном отрицании. Кого взять на роль читателя? И хорошо бы однажды сделать арбитраж- ное «кресло читателя», даю- щее право на особо приверед- ливую точку зрения.
Печатное слово – особое сло- во, не похожее на другие его формы жизни. Однажды в
«молодёжке» крупно и непра- вильно напечатали вместо ад- реса клуба встреч и знакомств
– адрес частного деревянного дома... Был небольшой скан- дал. В редакцию прибежа- ла возмущённая женщина и сообщила, что к ней во двор лезут через забор люди, жела- ющие знакомиться. Устному слову хозяйки они не верят. Только печатному! – «Дайте опровержение!»
Алкоголь! С помощью этой штуки кто и как только не издевался над нами, обык- новенными людьми. От раз- личной пропаганды я привык слышать, мол, сам виноват, сам поддался, сам втянул- ся. Может, и виноват, но я
– не причина греха, я – его следствие! Пойдите в нашу дурацкую очередь у наших дурацких винных магазинов и спросите искренне у любо-
200
В чём состоит наша «нор-
мальность»? В том, что мы нетерпимы
к не подобным себе.
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
го: «Кто виноват в том, что ты пропиваешь жизнь?» Ни один не назовет самого себя! В ви- новниках окажутся: плохие жены, плохие мужья, сволочи дети, бедность, личная расте- рянность и государственное вранье. От пьяной родины-яб- лоньки, так сказать, рождают- ся прокисшие детки. Откуда другому-то взяться?! Да, я слабоволен, труслив, но моя вина – последняя.
Там, где он родился, всегда было грязно, влажно и тем- но. Семья была многодетной, его братья и сёстры почти не общались и не играли друг с другом; и они, и он сам, и их огромная, жирная мать – все помещались в очень тесной квартире, которую когда-то, давным-давно, ещё их пред- кам предоставил Хозяин. Но о тесноте думали редко, потому что думать нужно было толь- ко о кормёжке. Хряк очень бо- ялся, что их огромная, почти безразличная к своим детям мать, может задавить кого-ни- будь ненароком. Но этого не случилось. Хряк начал дога- дываться, когда чуток подрос, что воняющий, полупрогнив- ший их деревянный дом – это ещё не весь мир. И он стал грустить, сам не зная, почему это делает. Однажды пришёл Хозяин и всех выпустил на волю. Ах, как много возмож-
ностей сразу открылось! Но, увы, за свою жизнь Хряк су- мел научиться только двум вещам: валяться в грязи и есть помои. Из всего открыв- шегося богатства мира Хряк без колебаний выбрал именно это. Однажды он захотел люб- ви и стал сильно беспокоить- ся. Опять пришёл Хозяин и сделал очень больно. Любить расхотелось навсегда. Потом куда-то по одному исчезали братья и сёстры, а одним яс- ным осенним днём на дво- ре жутко визжала мать... Но Хряк был безразличен к пос- торонним звукам, по крайней мере, к тем звукам, которые не означали начало кормёжки. Хряк раздобрел, он научился наслаждаться жизнью в лени и неподвижности. Очевидно, Хозяин заметил перемены и наградил Хряка новой квар- тирой. Такой же тесной, но отдельной. Хряк был счаст- лив, днём он думал, валяясь в собственной грязи, о том, что судьба складывается очень удачно. Хряк жил в полном пренебрежении к внешним обстоятельствам жизни: ни- кого не обижал, не носил зла за душой, не имел врагов и был непорочен. Прошло ещё время. Ясным осенним днём Хряка выпустили на двор и стали ловить. У Хряка в тоск- ливом предчувствии сжалось сердце, он кричал, как ни-
202
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
когда, громко, но ещё громче кричал Хозяин. Потом Хряка поймали, и он сразу перестал кричать. Он молча принял обиду, когда в горло воткнул- ся длинный нож, и фонтаном полилась кровь. Хряк умер. Хозяин улыбнулся.
Деньги нужно отменить пол- ностью и навсегда, как это и предлагали сделать романти- ки на заре нашего заката.
Чем выше завоевания челове- ческого разума, чем невероят- нее взлёт фантазии, чем оше- ломительнее практические возможности разогнавшейся жизни, тем реальнее стано- вятся шансы глобальных ка- тастроф – внутренних и вне- шних. Человек – это сосуд, в котором способны ужиться лёд и пламень, Бог и дьявол, свет мира и чудовище тьмы. История землян, увы, убеж- дает: первым к плодам позна- ния, прогресса и цивилизации спешит чудовище.
«Познай себя!» – знамя не только философии. Всё боль- ше человек внедряется в тай- ники самого могущественного клада на земле – в собствен- ное «Я». Наука становится всё больше похожа на ска- зочные чудеса, а вчерашние чудеса приобретают строгую научность. И над всем этим сегодняшним действием –
внутренним и внешним – как и в незапамятные времена, стоит Слово. Слово! – инстру- мент, предтеча, основа любых прозрений и завоеваний. Оно может быть подобно скальпе- лю в руках благородного це- лителя и может быть подобно смертельному ножу в руках варвара. Слово – это и вели- кий дар Божий, и Ахиллесова пята человеческого существа. В частности, его психики, ко- торая поддается «прочтению», элементарно открывается словесными «отмычками» и, наконец, программируется. И только свободный от слов ра- зум человека способен видеть вещи в мире не «как надо», а как они есть.
Самое интернациональное чувство – старость. Люди почему-то думают, что они бывают счастливы только тог- да, когда равны. Кому, чему равны? Богу? Дьяволу? Друг другу? Не стремление ли к равенству породило все ужа- сы соревнующейся жизни?! А равенства как не было, так нет и поныне. Только младенцы и глубокие старики не знают соперничества; одним делить ещё нечего, другим – уже незачем. И не властны здесь ни разница в языке, ни иные
«разделяющие» причины. Возможно, ближе всего мы находимся к природе именно
203
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
в двух лишь крайних случа- ях: когда сделан первый шаг в жизнь и – когда готовимся сделать последний. Испыта- ние жизнью – это испытание разобщённостью, поэтому, извините за горькую иронию, старость – интернациональ- ное чувство. Израсходованное время земного бытия – лучший примиритель. Уже не надо бо- яться опозданий, не надо за- видовать, не надо лгать, уходя от вопроса: «Зачем живу?» Не надо ничего. Ничего, кро- ме тишины и мира. Господи! Если ты не даёшь нам, людям, мудрости, – чтобы не убивать друг друга, чтобы не кричать о предательстве и обделён- ности, чтобы не платить веч- ной жертвой за недосягаемые идеалы, – то Ты, Господи, даёшь нам просто старость. Бессильную, одну на всех и потому безобидную. Мы ещё спешим во тьму иллюзий. Но мы уже пришли.
Семидесятые годы... Как мы пели! С кем мы только не си- дели! Где только не побывали! И смеялись, и любили, и пла- кали. Учились говорить, как на исповеди и слушать друг друга, как на допросе. Мы были неумеренно восторжен- ны, чисты и беззащитны. Че- рез тридцать или сто тридцать лет говорить о сегодняшних днях сегодняшние оболтусы
будут так же. Кораблик рус- ской жизни совершает свои
«круизы» по заколдованному кругу; участникам «туров» безразличны впечатления тех, кто плавал до или поплывёт после них.
Все мы стремимся в еди- ную даль, но каждый несёт свою веру. Не умеешь понять
– люби, не умеешь любить
– терпи, не умеешь терпеть
– уйди. Что из этого смо- жешь? Рассказать о «приоб- ретённой» вере невозможно
– надо «излучать» её самому. Молитва – это оружие веры. Молитвой сотворяют, молит- вой ограждают