< 3 >

е- крывает издержки».
Есть религии, ко- торые посягают на то, чтобы править неизменно и вечно.
Как смерть.
Перевернутые представления переворачивают мир. Попытки стать
нормальным в таком мире пресекаются. Вплоть до уволь- нения, обструкции, лишения свободы
или принудительного лечения.
17
Из подслушанного:
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
ножи, они, глядишь, без при-
– лучшее очарование – это очарование понятностью;
– оценённая опасность пере- стаёт быть бесконечной опас- ностью;
– самые страшные фильмы
– это когда так и не показали, чего надо бояться.
На мой взгляд, лучшая про- поведь – это всего лишь чья- то хорошая жизнь. Которая просто рядом и поэтому цели- ком понятна.
Раньше! Ах, как мечтательно закатываются глаза у тех, кто умудрён опытом. Раньше... Слово-то какое! И уж плывут перед мысленным взором кар- тины дней минувших, ясные и привлекательные, отстоявши- еся во времени до роднико- вой чистоты, лишенные тре- воги; ни планы, ни надежды, ни заботы, ни даже высокое чувство долга – ничто не бес- покоит их. Ах, прошлое! Са- мое ясное, самое правдивое и самое чистое из человеческих зеркал. Сколько его ни мути
– оно всё равно отстоится. Оно прекрасно в своей нази- дательности. Поклонись, че- ловек, своему светлому вре- мени; и чем дальше оно – тем светлее.
Если пещерным дикарям дать ни с того, ни с сего острые
вычки через полгодика друг дружку порешат, а если еще и водочки к ножам приложить
– недели не протянут; или того хуже: свой собственный разум какой-нибудь «вели- кой» идеей заменить – совсем конец.
Ах, жизнь по расписанию, – надёжная мечта! – и ясно всё заранее от морды до хвоста. Края у жизни громкие, суть середин – игра... По расписа- нию гонки в 00.00 – пора!
Сочится страх сквозь теат- ральность оптимистов, на фоне родственников лгут: и факт, и старики. Палата. Врач. Унылых стрелок ход небыст- рый. Дежурная стерильность персонала. Свет неистов. Ствол взгляда давит в пото- лок... И – взведены курки! Всё
«Обрезанных» в разуме делают, обрезая возможнос- ти духовной среды. Интеллектуальный
«Маугли» получает- ся, когда его воспи- танием занимается зверь.
18
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
залпом: ум, обиды, подданс- тво и верность – туда, за грань словесности и веса чувств. Душа блуждает и горит, микс- туры запах серный, на дрожь, на прах рассыпан пульс хо- лерный. Злобится осень. И заклятье шепчет немощь:
«Излечусь!» О, чудо! Дышит пустота под одеялом. Играет смерть, ей занавеса – мало.
«Закаляться в борьбе» можно, пожалуй, лишь с самим собой: чтобы побеждённого оставить на милость победителю.
Неопределённость – смерть для машины.
Отчего церковники не при- ветствуют новшеств, почти всегда оппозиционны просве- тителям, отчего они оплакива- ют каждый шаг цивилизации и напоминают о каре? Появи-
Внимание, господа! Истина может по- молчать. Остальные
– высказываются без ограничений!
лись неканонические тексты
– беллетристика – боролись с властью книг, появились не- канонические изображения
– кино, телевидение, – борют- ся и с этим; оплакивают, что молодые служат не в храмах, а на стотысячных стадионах
– кумирам. Отчего церковь так волнуется? Обычный ре- лигиозный консерватизм? А, может, что-то другое тут есть, некая причина, превышающая силу самой церкви? Вот ведь что видится: лицедейство, ху- дожественное изображение, яркая фантазия, облечённая в плоть произведения, книги, теле – суть одной и той же цепи, как, впрочем, и сама ре- лигия. А именно: всюду есть опасность лишиться умения личностного восприятия, буквально «самому выраба- тывать жизнь»: мнения, эмо- ции, мысли, оценки. Зачем?! Когда есть не иссякающий источник, обильный канал, образец кумира, режиссура
«веры», к чему можно так или иначе подключиться; заимс- твованные ощущения жизни всегда кажутся богаче собс- твенных; это – традиционный путь лени, развращённости, риск для развития самостоя- тельной личности; постоянно впитывая лишь некий «уро- вень», можно навсегда остать- ся в нём, то есть, собственное
«жить» заменить на добро-
19
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
ног... За прирученье – благо- дарность, за благодарность
– поводок.
Единодушие, еди- номыслие и гора трупов – одно.
вольное «служить». В этом отношении амбиции пасторов ничем не отличаются от амби- ций беллетриста. Единствен- ный пропуск, позволяющий не задержаться нигде – это рабочая формула, известная более всего детям: «Я – сам!» Скажи так, и никакая книга, никакой спектакль не подме- нят иной жизнью твою собс- твенную.
Вот приручился человечек, а был когда-то – Человек... Он был заботой искалечен за- ботодательных коллег. Он, к самобытности готовясь, весь век готовиться готов: подав зависимую совесть на суд за- висящих голов. Он, челове- чек, мал и робок, надёжен он, как сытый раб, ему б с Хозяи- ном бок о бок крутить собы- тий аппарат! Симбиотическая парность, собака ластится у
Зачем слова, силки для смыс- ла? Свободный звук – свободы знак. Скрижали лгут, каноны скисли, где друг вчера был, нынче враг. Влюбись, жена, в крик исступленья: что ум не сможет, сможет стон. Жизнь
– ритуал. И – поздравленья тому, кто молча вышел вон.
Страсть, наигравшись гру- бостью, осваивает нежность. Где нежность прижилась: в уме иль в чувстве? Блистает страсть. Темнеют чувства.
Суть неуловима. В этом её суть, но и эта суть неуловима.
Слияние содержания и формы останавливает движение сути, но для сути движения это без- различно.
Валька-хромой, фотограф, не многих лет от роду, оделся повыразительнее, с вызовом: кожаная кепка, тёмные очки, заграничный верх, белоснеж- нейшие брюки и по тогдаш- ней моде – чёрные лаковые туфли; ещё бы! – Валька вы- шел из ЛТП – двухгодичного концлагеря для алкоголиков
– и жадный, давно не утоля- емый восторг от жизни густо теперь замешивался на не-
20
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
любви к судьбе и мститель- ности ко всему остальному.
...Встретились с дружками у
«Гастронома». Стали считать. Не хватает! И сколько! – 15 каких-то вшивых копеек! А ведь не пойдешь унижаться, у мужиков из очереди просить. Занервничали, заматерились, стали соображать. Валька – озорник, актёр по жизни, ядо- витый философ, убеждённый пессимист, но если уж накатит на него шутить – сорвиголова. Напротив «Гастронома», че- рез дорогу, – церковь: калеки, бабушки, престарелые алкаши
– сидят рядком, ждут подая- ния. Валька кожаную кепчон- ку с головы сорвал и – туда. Сел. Никто ничего, будто так и надо. А Валька-то, шикарно так, с маху в белых-то шта- нах в пыль повалился, кепку выставил, рожу сделал, но не печально-равнодушную, как у всех, а, наоборот, достойную. Психолог! Десять минут си- дит, пятнадцать... Что-то не густо подают, то есть, вообще ничего. Стал осматривать- ся. Рядом бабушка работает, тоже от нечего делать Валь- ку изучает... Ага, наконец-то бросили! Конфетку... Валька чуть было вслух не обложил благодетеля. Потом кто-то яб- лочко подал, пару пряников положили... Денег – ноль. Из- деваются?!
– У нас тут милиционер хо-
дит, переписывает, все нищие на учёте, – бабушка заговори- ла первой.
У Вальки потемнело в глазах.
– Как?! Зачем переписывают? Кого?
– Нищих. Положено так. А ты вроде откуда?
Бабушка не сомневалась, что Валька бедствует, и просто по-дружески, как коллега кол- легу, посвящала в местные обычаи. И Вальку понесло. Он сам потрясся на то, как это получилось: в носу натураль- но захлюпало, из глаз потекло по-настоящему. Да что там из глаз – внутри всё зарыдало. Врал Валька, как пел перед смертью.
– Из детдома я сбежал! Ро- дителей, мамки-папки нету, дома нету, родни – хоть бы одна собака! Один я на всем белом свете. Удавлюсь! Кос- тюмчик – украл, в детдоме
Кровавые, лживые де- моны с горящими гла- зами держат в своих когтях ещё никем не занятых человеческих деток и торжественно объявляют: «Дети
– наше будущее!» А вокруг гремят гим- ны, трещат клятвы и умножаются флаги.
21
К н и г а с л у ч а й н о с т е й
для художественной самоде- ятельности держали... Вор! Сирота! Жить не хочу! Ног у меня нету!
– Как нету?! – ахнула бабка.
– Так нету! Протезы. Как у Маресьева. Ой, больно-боль- но-больно!..
– Эх ты, парень! – бабка тоже тихо заплакала; чужое горе в доброй душе звучит громко.
– Тебе сколько надо-то? Валька поперхнулся.
– Пят... пятнадцать копеек. Бабушка где-то порылась, до- стала серьезно:
– На.
Валька взял. Надо вставать, идти. А как? Ног-то ведь нету, сам сказал. Весь ряд нищих уставился. Не жалеют, но и не смеются, похоже, прос- то смотрят. Морщась, заку- сив губу, постанывая кое-как встал, пошёл, дико припадая на обе ноги – на дороге пе- ред нищими, как на арене! А дружки из-за угла высуну- лись, от хохота валятся, орут, что есть мочи:
– Канай! Канай сюда! На руки припадай! Хромай, сильнее, Валёк, а то не поверят!
Что-то Валька тогда испытал. Плохо ему в тот день было с дружками. Не для радости пи- лось – для забытья.
...Много лет прошло. Его зна- ют все нищие города, он их фотографирует, пьёт с ними, покупает им вино, а они за это
Холод и гигантские
расстояния – «сми- рительная рубашка» для звезд. Кое-что из этого и для большой империи подходит.
благодарны, рассказывают, из каких горнил вытекают несу- етные биографии, матерная окончательная мудрость бы- тия. Дома у Вальки коллекция портретов: плохая одежда на людях, порченные лица, ум- ные, ничего не ждущие глаза дворняжек.
– Зачем тебе это? – спрашива- ют Вальку.
– Хочу. Вот сниму последнего нищего в городе и больше не буду.
Лукавит

.: 4 :.