утки вянут.
Тротуар около подъезда в моче. Даже полегчало от этого! Кошмарные сны, в общем-то, у всех людей на планете одинаковые. Границы тут ни при чем.
Кроме тетрадочки у меня за сегодняшний день появился еще и блокнотик, куда велено записывать все расходы, к евре евру, не для того, чтобы считать и рассчитываться с друзьями (они накупили мне сегодня продуктов), а чтобы “знать”. Школьная задача: в один карман втекает, из другого вытекает. Реши: какой карман победит? Я-то результат заранее знаю, еще в детстве заглянул в “ответ”, а они всё решают тут, решают… Наши люди руки из карманов достают — две дули, они достанут — эти самые ручки целуют.
У каждого ведь свой круг в жизни бывает. Очень надежная геометрическая фигура. И экономная. И непостижимая, не вычисляемая до конца, до самого последнего знака. Так что, если круг своей жизни разорвать, то запросто в итоге может петелька получиться.
Совершенство улучшать нельзя. Не дается оно. Умрет, а не дастся! Даже к репетиции не допустит, не то что к соучастию.
Круги жизни в Париже очень старые, и поэтому берегут их осознанно, а новые рисуют очень осторожно. Лучше на стороне где-нибудь, в Сибири или в Монголии экспериментировать!
Скучаю по своим, хоть и в дреме. Пора звонить домой, у них там как раз два часа ночи. А вот и последние новости из дома: опять был славный ураган, сломало деревья, снесло крыши, дочь поставила бабушке подножку, бабушка упала на камни и ходит теперь с синяком в пол-лица. Стихия — наш путеводный маяк!
В представлении западного человека русские не моются. В принципе. Жить без жидкого не могут, но сами не моются. Не в традиции. Вечно я чувствовал себя маленьким Буратино, жизнь которому осложняют те, кто знает, как жить правильно. Мальвина, уходя, отдала приказ:
— Вот пакет, футболки бросай туда каждый день. Раз в неделю будем ходить в прачечную, на углу. И носки.
— Каждый день?! — ахнул гость не своим голосом.
Ответ был категоричен:
— Запахов быть не должно.
Ах, если бы Буратино умел плакать по-настоящему! Увы, увы. Он — выдумка себя самого внутри чьей-то другой, превосходящей выдумки. Мир управляется представлениями о нем. Сказочник сказочника кушает.
Володя Т., мой друг, философ и йог, дал мне два телефона Княгини: “Позвони. Скажи, что из Ижевска приехал. Она считает, что этот город имеет особое значение в период энергетических и социальных мутаций на нашей планете”.
Я позвонил. Парижский телефон вещал голосом автоответчика, а загородный — голосом Княгини:
— О! К сожалению, я сейчас очень далеко. О, как жаль. Очень, очень далеко! На море. И приеду лишь к сентябрю.
До моря от Парижа 1000 километров. Тоже мне, “далеко”! Велосипедная дистанция.
Я написал Княгине письмо.
Ностальгии по оставленной Родине нет. Есть тоска — печаль по оставленной на растерзание ураганам семье. Семья — моя Родина. Другой, я думаю, и не бывает. Если, конечно, не навяжут мозгам и сердцу чужого, дурного сна! О каком-нибудь всеобщем счастье или тому подобное. Семейные узы в отдалении чувствуются резче. Это тоже счастье. Очень контрастное счастье. Разлукой нельзя питаться, но она, присутствуя в общей тарелке жизни, делает похлебку бытия острой, как пряность. Животные не умеют наслаждаться разлукой. Человек умеет. Это и есть гравитация жизни, наполняющая пустоту связями и порядком.
Итак. Я просто не могу, как говорится, не написать эту фразу. Окна моей комнаты выходят на малюсенький внутренний дворик, посреди которого существует бетонный надолб — вентиляционное сооружение, покрытое искусственным зеленым ворсом. А-ля клумба, зеленая клумба, радующая глаз. Правда, ненастоящая; специальный парень-дизайнер укутывает синтетическую красоту полиэтиленом. Понарошку живется легко!
На оставшемся, прилегающем к клумбе асфальте, по утрам выгуливаются различные домашние животные: коты, собаки и даже один скунс. Натуральной земли нет вообще. Какают вразнобой прямо на асфальт, люди убирают. Площадь прогулочного полигона — пять или шесть квадратных метров, по-сути, ухоженное, окультуренное дно, образованное шестиэтажным жилым колодцем.
Я думаю, именно теснота подвигает людей искать способы культурного развития. Одних она подвигает к самоистреблению, как в России (это с ее-то просторами! и, тем не менее, с ее жилищной теснотой и убогостью тоже), других — к безопасным формам общежития.
Трудные внешние условия заставляют обращаться к внутренней широте натуры.
Возможно, этот вектор бытия объединяет французов и русских. А человеческий лай на русском дворе и отсутствие лая на пятиметровом французском пятачке — бесконечно разнят. Дистанция отличия огромна, как если бы сравнить млекопитающее и насекомое.
Теснота тестирует на толерантность. И этот тест нельзя пройти лишь однажды, как выпускной экзамен в средней школе. Он присутствует всюду, ежечасно, ежемгновенно.
“Бонжу-ур! Бонжу-ур, мсье!” — твердят французы друг другу и иностранцам, как охранное заклятие. И улыбаются, светятся насквозь неподдельными улыбками и приветливостью. Французы — нация верующая: в любовь, свободу, веселую и опасную игру в жизнь.
— Бонжу-ур!!!
Ну, вроде нашего: “Господи, спаси и помилуй!”. Только вместо слез и соплей непрерывная радость. Я понял, почему в аэропорту я захотел развернуться и бежать без оглядки: массовый оптимизм опасен.
Кстати, именно сегодня во время умывания пришла в голову мысль назвать эти записки “Парижскими матанечками”.
Пластинка с таким необычным словом имелась у моих родителей. Графитовая, очень хрупкая; возьмешь ее в руки — тоскливо и страшно: а вдруг упадет, не удержится в руках? Не вернуть тогда уж. “Матанечки” было написано на круглой наклейке свекольного цвета. То есть страдания, исполненные на русский лад, художественным образом. Грустные частушки. Родители слушали, им нравилось. Давно упала та пластинка, разбилась. А я вот теперь новую завожу. Авось, хоть эта не разобьется. Дочка подрастет, послушает да и свою какую-нибудь матанечку затянет.
Эх, как прибывать (от слова “прибыль”) в себе самом радостью, когда приучен был с малолетства прибывать печалью? Сколько зайца ни корми оптимизмом, а зубы хищников щелкают. Озабоченный “смыслом”, мучается среди беспечных. Это я вам как заяц говорю! Ну ничего, вернусь домой, отдышусь, отдохну среди бесконечной, а теперь еще и бессовестной нашей бессмыслицы. Вот где простор-то для поисков! Пошел за жизнью — смерть нашел, пошел за смертью — вроде как вечным сделался. Огромная петелька, русский соблазн.
Французы это тоже понимают. Они литературны, как и мы, в своей основе, живут от выдумки. Их сон, конечно, старше нашего, вот я и волнуюсь, уснувший дважды. Наш сон всегда “в руку”, но чтобы “сон в сон” — это нонсенс!
Хожу в хирургической чистоте, носки можно использовать в качестве стерильного материала. Хотя на улице — и попрошайки, и мусор валяется. Пыли, правда, нет почему-то… Да, да! Всё дело в пыли. Мусора в моем мире, в моей голове тоже очень много. И нищих, и попрошаек. И — пыль! Очень пыльно в моем внутреннем мире, который плоть от плоти, дух от духа — дитятко земли родной! Пыль! Даже блестящие образы она делает неопрятными. Пылью покрыты не только просторы и города “великой и необъятной”, но и всё остальное. Хлопнешь, бывало, по лбу себя от удивления или неожиданной какой-нибудь ясности, аж звезды вокруг сыплются! И обязательное пылевое облачко вылетит тут же: шутовство, слова непотребные, печаль-тоска любимая. В Париже хлопать себя по лбу опасно. Заметят. Вычислят. Нельзя пылить. Голова стерильна так же, как носки.
Совершенная сводила за собой на экскурсию — к частному доктору. Я кочкой просидел в приемной, ожидая окончания “экскурсии”, больше часа. Потом посетовал мимоходом:
— Лучше бы дома остался.
— О! Значит это важно! Да?
— Пустяки.
— Нет, не пустяки. Раз это обстоятельство потребовало слов, значит не пустяки.
Дураком в чувствах, в чувствительности быть гораздо хуже, чем просто дураком от головы. До первых в России еще эволюционная очередь не дошла, а вторые канонизированы на корню. Вечный сон. Пыль времен поднимается здесь путем потрясений. Истинно как бы: особый русский путь, о нем много говорится. Слова тратятся и тратятся. Значит это важно.
Француз — топологическая точка на карте парижской богемы и бомонда. Он молод и бесшабашен. Через неделю уедет в Афганистан, потом в Монголию, к пустыне и выносливым, таким же, как он сам, монгольским лошадкам. Надо успеть пообщаться с “заведующим связями”. Сегодня вечером мы вместе ужинаем.
Связи — это как-то очень грубо, хотя и отражает суть действия и намерений. Лучше скажу на русский манер: друг, дружба, дружественность. Француз мне очень понравился; люди проживают через него испытания, к которым они сами подступиться не смеют. В идеале ведь чужих людей нет вообще, поэтому опыт другого передаваем. На практике между людьми всегда есть мембрана отчуждения, почти непреодолимая ни для внешнего гостя, ни для живущего “в себе”. Особые агенты, человеческие нейтрино, способные свободно передвигаться сквозь эти невидимые преграды, олицетворяют что-то навроде человеческой надежды, шанс на выход из… Из чего?! Из круга, тупика, петли? Цель движений — движение. Одержимость, прежде чем расходовать слова, расходует себя самое.
Какой прихотливый сон! Порхают в нем жаворонки самолетов, расползаются божьими коровками цветные машины, точно листики, цепляются к веточкам улиц лавчон-