ки и кафе, материнскою грудью вздымаются церкви — всё для снующих пылинок! Именно в их головах живет эта схема, в этой ловушке живет голова. Сила фантазии превышает силу людей; пойманная, она не становится жертвой, а отпускает ловца подняться или опуститься до слепого служителя и влюбляет в себя до последнего: “Ах!” Есть однако и те, у кого в этом мире бессонница духа, горек их взгляд, не берет их пилюля по имени Жизнь.
Минувшей ночью, где-то после двух, резонатор ванной комнаты усилил сокровенное пение соседа:
— Хари Кришна! Хари Рама! — доносилось откуда-то из-под унитаза.
Каждый спит на своем боку. Сон, как смерть, необратим. Убаюкаться легко: во дворе, в университете, на тюремных нарах или за лобной трибуной. В родной деревне, в тайге или в Париже. Сон цивилизации — наркотик. Кому-то хватает постоянной дозы, кто-то увеличивает ее. Погибших нет. Голограммы людских судеб играют, как блики на воде. Какая же это погибель? Это и есть красота!
Русское слово злое. Кодекс чести мы молча читать разучились, а когда вслух его произносят — звучит приговором.
Французы не кусаются. Боевое искусство цинизма, вирусоподобная духовная близость и страсть к философскому эксгибиционизму и самоистязаниям не ценятся. Тут другая валюта. Смотри и не дергайся.
Сегодня уже третий день пребывания. Уже будто бы хорошо. Уже будто бы слегка ориентируюсь в карте метро. Как только сойдутся эти двое — “уже” и “будто бы”, — то всё! Можно храпеть на всю катушку! Во всю ивановскую!
Как текст превращается в контекст? Ведь именно он, контекст, определяет уровень и скорость взаимности. А текст — это вся жизнь: видимое, слышимое, осязаемое и символическое. И что после? И что дальше?
Совершенная — мастер контекста. За три дня она “сшила” людей и события так, что сегодня я вполне самостоятельно назначил свое первое рандеву.
И все-таки домой хочется. Этот “компас”, как у птиц, не ошибается, если его не сбивать специально. Хорошо, когда внутренняя навигация в исправности: нормально тянет к родному дивану. Да и сгоревшую от грозы аппаратуру хочется починить поскорее.
Я воображал до самого последнего времени, что можно собрать, сделать себя, не сходя с места, не носиться по миру, а спокойно собирать его в себе. Как дерево. Не дождался. Приехал в провинцию профессор Г. и ковырнул: “Явления культуры перестали рождаться в сельской местности 150 лет назад, а лет 50 назад они больше не рождаются в малых и средних городах. Есть лишь несколько подходящих точек на планете — это мегаполисы”.
Диагноз провинции — бесплодие. Оказалось, что для культурного “явления” мало иметь лишь родителя, должно быть еще и место. Виртуальный эрзац “места” (книги, фильмы) не годится, так как он не создает главного — родовой среды, контекста бытия.
Вероятно, следует денно и нощно физически активно пытать судьбу на оплодотворение: хочу-хочу-хочу! Турист наслаждается шумом и видом иного сада жизни, а плодов не пробует, так как он с ними и не встречается, поскольку плоды — это люди. Никакие музеи не скажут того, что наболтается вдруг за случайный вечер. В музеях нет контекста. Он не живет отдельно от своего живого генератора.
Бац! Бац! Смена кадра. Где-то по Парижу возят американского президента, по городу шныряет вооруженная охрана, я видел какой-то черный дым над крышами, ненадолго блокировали метро, искали бомбу.
Бац! Бац! А мы сидим с Совершенной на деревянной лестнице, ближе к небу, ждем, когда откроются апартаменты Севилии, к которой Она пришла давать уроки игры на скрипке. Сидим, ждем, Совершенная рисует себе ногти белым карандашом, Севилия застряла в метро.
Мадам эта тоже особенная, тоже пешком через Тибет маханула однажды. Они, мне кажется, все тут через Тибет… Еще с одним обещали познакомить… Я в Париж, они в горы. Так и сходимся. Не в пространстве — в необходимости двигаться.
Каждому свое. Мой Тибет сегодня — это чужой город. Здесь много одержимых одиночек. Так много, что кажется — они одно целое. У них тут свое собственное “как бы”.
Возможно, мы собираемся вместе лишь для того, чтобы наше одиночество могло вздремнуть.
Нормальная судьба рассчитывается по законам баллистики. Каков первотолчок? Масса жизни? Траектория? Форма тела и способы стабилизации? Старт — финиш. Если всё по расчету — это счастье.
Судьба творческого человека иная, на ручном управлении, полет так и норовит завернуться в мертвую петлю, замкнуть начало с концом, заставить судьбу, как дракона, грызть свой хвост. Затем, чтобы, дойдя до “нуля”, сменить эклиптику жизни, реинкарнировать еще при неостановленном пульсе, уйти на новый виток. В Гималаи, в Монголию, в Нью-Йорк или в лесную чащу.
Продвижение в пространстве стимулирует продвижение внутреннего нашего дракона к последней точке, к короткому замыканию высокого внутреннего тока. Ради этой последней вспышки многие с улыбкой платили дыханием и кровью. Кому? Судьбе, конечно! Она ведь и есть тот самый Дракон. И чем больше зверь, тем он ненасытнее.
А потом случился вечер в кафе. Джаз и обаятельнейший негр, танцующий степ.
Француз пригласил на ужин русского профессионального переводчика, бывшего директора крупного московского издательства. Бывший свистел музыкантам в два пальца, трепался по-французски с русской девой и ее ученицей, тибетоходкой Севилией, пил пиво, а когда насытил все свои жажды — разглядел и меня:
— Ты знаешь, парижане ни хера не чувствуют. Не умеют чувствовать! Они очень быстро живут, залпом, примерно так же, как мы водку пьем. До бесчувствия.
Потом он поведал, что времена плохие, что в Париж он ездит часто, что с утра и до вечера в работе или в поисках работы, что из десяти его предложений принимается только одно…
— Лёвочка! Как же у тебя без языка-то получится?!
Из кафе, по ночному Парижу, я шел к дому один. Пьяных мало, почти что нет, но многие физиономии настораживают: не предложили бы чего на ночь глядя. Еще и деньги, небось, станут просить за то, что отказываюсь.
Мастер перевода завтра улетает в Москву, он чувствует, что его никто здесь не чувствует. Такая вот тавтология, а на самом деле — обидища жгучая. Ведь и дома с этой человеческой роскошью не очень-то.
Француз оплатил счет за всю компанию, чем и поверг бывшего издателя в окончательное патетическое горе:
— Знаешь, такой, как Француз, на весь Париж единственный! Таких больше нет. К сожалению.
У меня, собственно, было другое мнение о количестве хороших людей на душу местного населения, но я смолчал. Московский богатырь был слишком громкий и попахивал перегаром — вестником тлена.
Напоследок сегодняшнего дня я вот что напишу: если события внешние не приводят к событиям внутренним, то пора ставить точку.
А “бывший” — упорный, из сна в новый сон прорывается:
— Ты зачем сюда приехал?
— Пошел туда, сам не знаю куда, принести то, сам не знаю что.
— Значит можешь себе позволить.
Значит могу.
Затишье в душе образовалось. Может, гроза внутри меня копится? Ударит — тонкое порвется, перегорит. Пойду тогда и я в Гималаи — чиниться.
В десять тридцать день начинается с воспоминаний. Раньше, в пьяные свои годы, я обычно спрашивал поутрянке: “Эй, а что я вчера делал?” И мне рассказывали ужасы. Здесь по-другому. Утром голова имени меня спросила вдруг, ни к кому не обращаясь: “Эй, а что они со мной вчера делали?”
Первое. Я, не перекрестившись, ел сырые шампиньоны, в салате и так. Выжил и укрепился в атеизме.
Второе воспоминание. Милая официантка изогнулась, как лиана, приблизила свое лицо к лицу Француза, путешественника и писателя, прекратила мигать и утвердительно произнесла:
— Это Вы.
Это Француз и без нее знал.
И на третье. В шестиэтажном колодце с ненастоящей лужайкой было весело. Орала женщина. Я думал, что ее бьют или замотало в миксер. Решил позвонить в службу спасения. Потом она стала орать еще громче и очень ритмично. Я понял, что всё закончится хорошо.
Тут и день будто бы прошел сам собой, по течению.
Открываю я очи свои ясные, прикладываюсь к дырке видеокамеры, и что я вижу? Ба! Какой большой дом! И как называется? Ба! Версальский дворец, садик-огородик французского короля! Ресничками: хлоп-хлоп! Нет уже короля, два века пролетели, как не бывало. А садик стоит. И мои новые друзья-знакомые посреди этого суперогорода разыгрывают скетчи — жизнь насекомых в исполнении актеров. Стефания руководит.
Деревья в саду, как на распятии: вверх расти им не дают, режут, боковые ветки привязывают к металлическим направляющим — природа вынуждена повторять узор человеческой прихоти.
Жизнь, подруга Совершенной, певучая звездочка из глухой приуральской деревни, сопит над розами, шуршит гравием под ногами. В воздухе влажноватое и теплое благолепие запахов, глаза, куда ни посмотри, отдыхают на зелени. А формы играют: квадратные кустики, плоские деревья, геометрические грядки. Сладкий, очень сладкий сон: никакого прогресса — пастораль и идиллия. Стайками гуляют детсадовские группы, при каждой группе — обязательный мужчина-воспитатель. И две-три женщины. Молодцы французы! На одном Инь в деле воспитания далеко не уедешь.
Показываю Жизни на распятые деревья:
— Насилие, однако!
— Чем ближе к королю, тем больше насилия!
Значит центральная фигура является источником насилия по определению.
Жизнь смеется:
— Я свободу люблю. Только поэтому рядом с королями не оказалась.
Целуются все вслух, громко, два раза, обозначаются у правой и у левой щечки: чмок-к! чмок-к!
Сегодня