я нянька. Сижу с дочкой Жизни Мией, охраняю дом, ассистирую метаболическим процессам молодого организма, пасу кота Тюню и имею за всё за это доступ к компьютеру. “Привет!” — пишу я на Родину, то есть, не мысленно и сердцем, а удобным электроспособом соединяюсь с семьей. Тут и встречный телефонный звонок поспел. На десятом или одиннадцатом гудке я поднял трубку: “Але?” Жена! Родина меня услышала.
Дома всё хорошо. Дочь обожгла палец.
Дом Жизни находится в пригороде Парижа. Это одноэтажное строение (кухня, гостиная-прихожая, детская) с видом на зеленый дворик. Зелень дожила до наших дней, французские короли — нет. Ву-а-ля!
Сегодня я перед зеркалом причесался вилкой. Совершенная унесла из дома единственную расческу. И зажигалку тоже.
Сижу, причесанный, жду журналистку из “Русской мысли”, она проспала рандеву, позвонила, извинилась, и мы перенесли встречу на полтора часа. Обязательность здесь трактуется по-своему: должно быть хорошо. Просто хорошо. Об этом заботятся. Время здесь играет вспомогательную роль.
Дома, в родной полудеревне я иногда воображал себя щукой среди головастиков, здесь я себя чувствую головастиком среди щук. И там, и здесь ироничная снисходительность: “А! Не умеешь плавать-то?!”
Должна же существовать гармония! Между жизнью и живущим, между шагами путника и его формой. А то как в примерочной: то слишком жмет, то висит. Где взять место и время, чтобы статься всему впору?
Человек отправляется в путешествие, совершает некое круговое движение в пространстве и в самом себе, возвращаясь каждый раз к одной и той же точке — к месту! С каждым разом круги увеличиваются и приобретают разнообразие качеств. Но место остается неизменным!
Только “место” одинаково годится для “сплюсовывания”, сложения усилий одной жизни или жизни миллионов. Именно “место” фокусирует живущих не только в пространстве, но и в пространствах времени. Возникает культурный дом, сфера сверхсознания, дающая осознать себя любому желающему и — присоединиться, “вложить себя”, например. При условии негласной цензуры: планку “самовложения” устанавливаешь не ты.
Так появился Париж. В котором наплодились миллионы непризнанных гениев.
Гениев выручает мир внутренний. Слава Богу, там тоже можно ходить кругами, путешествовать, изменять и изменяться, обманывать время и упорно увеличивать внутри себя свою собственную взлелеянную столицу. Она никому не покажется, но она — есть! И виртуальное “есть” страстно стремится эмигрировать в настоящее “будет”.
Преодолев одну стену-мембрану неизреченности, ты наталкиваешься на другую: неприступную высоту и скорость жизни. Здесь могут помочь только друзья. Одинокий же, ты полностью уйдешь в построение своего внутреннего “места”, где времени нет — эта вечность, как шаровая молния, существует и поражает, пока живо твое тело.
И еще, главное из главных в этой теме: существует “перебежчик” между мирами — это Бумага. С большой буквы. Она выручает даже умерших.
Было бы место. А время найдется.
Дневник — единственный способ уйти от головастиков и не бояться щук. Общаясь с бумагой, следует опасаться лишь одного: вранья. Она ведь очень, очень белая, мадам Бумага!
Беременные мыслью и чувством творцы стремятся на нерест. Золотое время для браконьеров!
По-русски в Париже я говорю только с дневником. Никто больше не понимает. Если у Бумаги достанет сил, она потом с Парижем поговорит сама. За меня. Когда-нибудь. Как удивительный друг, как неожиданный мостик между “местом” и “местом”.
Вспомнил нюанс вчерашней телефонной беседы с женой. Она говорит: “Спроси, что следует посетить, какие места лучшие?” Объясняю: “Боюсь спрашивать”. Жена в удивлении: “Почему?!” — “Мне кажется, что у них так: коли спрашиваешь — значит хочешь. Начнут хлопотать. Поэтому молчу”. Приоритет желаний.
Со словом в Париже следует обращаться очень осторожно, как с чекой на боевой гранате. Ошибся разок — разговаривать больше не будут.
Сейчас придет корреспондентка, а в комнате полно мух, мелких и некусачих, но всё равно — мух. Пойду размахивать полотенцем. Не для показухи. Французы — народ тонкий; тебе самому будет неуютно, если неуютно партнеру. Так что, о себе забочусь.
Накануне Совершенная проинструктировала:
— Сваришь ей кофе, дашь обезжиренное печенье. Шоколадку, что привез для меня, не давай. Обрыбится.
Позавчерашний сон вдруг всплыл, экс-издатель просвещал: “Который день в Париже? Третий? Значит рано еще. На шестой день приходит э-э-эээ… Нет на русском… Приходит — чувство! Ты меня понял?”
Понял. Есть на русском: въезжаешь полностью. Осталось два дня. Потом – выезжаешь сколько-то.
Я не хочу чувствовать, не думая, я привык больше думать, не чувствуя.
В каждой стране свое: на опасных направлениях жизни стоят заглушки — для предотвращения возможной утечки сил. И то, что в одном месте магистраль, в другом — тупик.
В машине по дороге в Версаль мы говорили о… тюрьме. Русские глубоки в мысли, французы глубоки в чем-то другом. Глубину в человеке часто задает внешняя недоброжелательность мира, его теснота, атака, агрессивная ограниченность.
Узники мыслят. Это их “запасной парашют”, уносящий своего обладателя в иное измерение.
С Россией всё понятно: зона вдоль и поперек. Это “место” уже не изменить. Надежда лишь на себя самого, на “запасной парашют”, на бесконечную русскую “высь” или “глыбь”. Просторы родины не в счет. Ими можно гордиться или пользоваться, но они не содержат физических точек роста — мест, где культура рождается, а не заимствует.
Это желчь. Русская мысль вырабатывает отличную желчь, которая очень полезна для мирового “пищеварения”, но наслаждаться этой желчью и улучшать ее состав могут только сами русские.
Профессор Г. так и сказал в своей университетской лекции: “Городов, в культурном понимании этого слова, в России нет. А что же тогда есть? Есть поселения типа Пермь или Москва”. Елей на душу! Елей из желчи.
В чем же глубоки французы? Во Французе! В тех маменькиных аристократических сынках, которые, повзрослев, мстят своему инкубаторскому детству — становятся Великими Французами.В том, что детство, построенное на чутком наблюдении и бесконечных охранных запретах — это тоже тюрьма. Поэтому комплексы паинек хорошие, проснувшиеся в самих себе, люди “переходят”, переходя через Гималаи. Пешком, по-настоящему и с мстительным наслаждением играя со смертью.
Русских и французов объединяет не духовная близость, не открытая душа или темперамент. Их объединяет любовь к смерти. Так случается со всеми, кто долго был скован, но сумел-таки стать свободным. Жить тогда хочется, как на безумных качелях: не “туда-сюда-обратно”, а — куда-то “туда” лишь!
Вот и девиз: “Построить дом, вырастить сына и — перейти через Гималаи”.
Париж — город. Любой “первый парень” из русской деревни может здесь покуражиться, но трудно, очень трудно деревенскому жить в Городе и жить Городом. Потому что практически все приезжие работают “на минус” — они не вкладывают себя в место, а лишь берут от него. Поэтому их сторонятся. Зато как хороши туристы! Это просто живые кошельки, которые непрерывно “плюсуются” с экономикой страны, словно бензин с мотором.
Без бывших колоний и нынешних туристов завяли бы Версальские угодья, королевский огородик, на котором маленькая Мия «дерёт» клубнику, пока никто не видит. Это гены. Папа у нее француз, но мама-то — русская!
Сегодня спектакль среди травы. Первый день жарко. Потеть нельзя — это запрет.
Мие привезли ее настоящую няньку, я — нянька запасная. Готовлюсь к видеосъемке (привез с собой аппаратуру), хотя видеокамера может и не понадобиться. “Бытовуха”, те же самые проблемы и заботы, что и во всем мире, покрывает Версаль, как небо землю. Музыка, ненависть и быт — знамения интернациональные, не требующие перевода. И я это вижу.
Каждый спешит, боится опоздать к очередной точке встречи. К о-че-ред-ной! Это деловой ритм, суета, из которой возникают две главные линии жизни: одна уходит глубоко в повседневность, стереотипную обыденность, другая лучом устремляется в никуда. Если повезет, будешь жить “наразрыв”, чтобы выдержать эту раскоряку, чтобы обыденность имела свой шанс расти.
Ну, это уже патетика. Пора идти нянчиться.
Юная журналистка из “Русской мысли” девушка замечательная. Мы проговорили два часа. Она дала телефон редакции и сотовый номер Президента ассоциации “Франция — Урал”.
Журналистка, узнав о моем давнем увлечении велосипедом, пригласила на следующие выходные в Булонский лес: “Он такой большой! Мы там катаемся с друзьями”. Очень приятно. Я про него в книжках читал, там разбойники водятся.
Если ты приехал в Париж удовлетворить свое любопытство, ты его удовлетворишь. Но это всё.
Если ты приехал в Париж показаться любопытным, ты, скорее всего, проиграешь. И это еще не всё.
“Двигаться надо! Так говорят французы”. — Это постоянная ремарка, которую я слышу. Стать собой, не сходя с места, в Париже нельзя. Постоянное личное место жизни, как у дерева, отсутствует. Париж – место без выбора: двигаться надо!
Жизнь играет на гармошке “Чайка”, за ее спиной танцует Бланш, девушка-актер, гимнастка, я жму на “record” — кнопку “запись” видео. Жизнь ворчит: “Маются, скутся! Всё не знают, что со своим телом делать?!”
Русская желчь в чистом виде неупотребима. Но умело приготовленная, она очень полезна при ломоте и тоске.
Спектакль в королевском огороде сыгран прекрасно. Я снял минут 12-15, на клип под гармошку. Фра-