. Даже фирмы.
Я сижу босиком и без футболки на террасе перед входом в дом Жизни. Жарит июньское солнце, воет Мия, трется под ногами кот Тюня, в небе то и дело слышится реактивный рокот. Хорошо. Напоминает родительский двор в деревянном доме из канувшего безвременья и развитого социализма. Двигаться надо! Много самолетов над городом — это показатель его экономического и социального здоровья.
Сегодня в Приуралье, над провинциальным моим городком, тихо. В небе гудит раз или два за сутки. Граждане пялятся: местные политики, бандиты и коммерсанты летят по небу вместе. Не низко, не высоко. Эко! (Мы в детстве так бегали украдкой от пап и мам на соседнюю улицу — смотреть на грузовые “полуторки” и “эмки” начальства. Механизированное движение в пятидесятых было очень редким. Лошадьми обходились.)
“Земля круглая”, — задумчиво говорят в России, впадая при этом в экстатическое состояние мирового братства. Может, и круглая. Но не здесь. Здесь земля ровная: и дороги, и уклад жизни. Земля за границей плоская. И стоит на трех равноценных китах: “можно”, “нельзя” и “хочу”. У нас, в России, с первым, вторым и третьим — перебор.
В Париже выходит газета “Русский курьер”. Редакция устроила пикничок на зеленом парке-островке меж двух рукавов Сены. Всё, как у всех: еда, жара, снующие дети и томление духа. Говорят по-русски, но расслабляться нельзя — это французы, говорящие по-русски.
Отдельного описания удостою сам парк. Дорожки, короткая трава, глухой забор, отсекающий реку от людей; покормить уток на воде можно лишь в специально обустроенном месте — через решетку.
Загорают здесь, в черте города, очень целомудренно: босиком, но в штанах.
Из большого бумажного кулька достали запеченную ногу животного, с натуральным копытом на конце. Ухватились за это копыто и давай тесать мясо. Суховато, но вкусно. Как-то называется, мясо по-македонски, что ли? Забыл. Не всё ведь, что приснилось, помнишь.
Едят зелень, смеются, поют, а глаза у всех, как у чекистов, работают, оценивают миг за мигом; а в переносном холодильнике два малюсеньких потных “мерзавчика” — водка: даже не притронулись! Но говорят по-русски и детей своих говорить заставляют.
— У меня со своим не получается.
— А я взяла и просто перестала ему отвечать на французском. Быстро научился.
Ага. Нужда научила, умная мама догадалась: создавать следует в первую очередь не стимул, а нужду. Вот это по-русски!
Мия в машине измазала мою белую футболку какой-то красной помадой. Сижу теперь, размышляю, кого люблю больше: детей или того, кто в белом?
Продолжаю думать о “дембеле” — долгожданном дне возвращения в Россию. Может, я нетипичный какой, но компас русской “хотелки” устроен, как у птиц — тянет на север; птенцов лучше выводить в суровых условиях. Ты ведь, душонка моя, птичка моя, понимаешь это?
Еще дома я заготовил пленки с начитанными, доведенными до радийной кондиции текстами своих стихов. Так сказать, в авторском исполнении: сильвупле! Этакая звуковая визитка с обратным электронным адресом. Похоже на рыбалку, где в качестве наживки рыбак предлагает себя! А что делать? Ву-а-ля!
Возможно, по мере написания этого дневника пристрастия и даже убеждения автора будут меняться. Конечно, будут. Присяги на “односмысленность” я не давал.
Я всё больше уважаю телесную утонченность французов; бытовые, повседневные действия совершаются, как духовный акт. Глупый потешается над мудрецом от своего бессилия, грубый топчет летучее чувство от злобы и зависти.
Французы одухотворили быт!
Русская школа в ином — в самозабвении: выпивка, политика, лень, работа на износ и безглазая вера в любой ритуал. Есть у русского способа плюсы и минусы: тело в грязи, а душа — в князьях. Во размах! Русские дорог жизни не мостят, зато ставят вешки. Ширина дороги от ада до небес, и длина такая же. Теоретически всё верно. Практика же ультимативна: всё или ничего. Поэтому “всё” — это в вере, в теории, а “ничего” — в быту. Мы ведь так и говорим, утешаясь: “Ну, да ничего…”
Сегодня видел главу аристократического семейства, отца Француза. Он известный в стране журналист, выразитель правых взглядов и идей. Надо же! Я ведь ему руку жал. Правую. Только потом узнал, что не простая рука была. Завтра Совершенную ведут в театр, куда аристократическое семейство получило специальное правительственное приглашение. Кино да и только! Важное для Француза и Совершенной: родители на них посмотрят, родители их покажут.
Я быстро научился здесь несерьезному, свободному в мимике лицу и пристальному взгляду сквозь лучезарность. Раз-два! Завязалась какая-то ниточка. Возможная встреча, перспектива дружбы, сотрудничества.
— Это важно! — подчеркивают французы каждую мелочь.
А ты вспоминаешь русское отношение к возможным возможностям. Не поступил в институт:
— А! Это не важно…
М-да: счет не в нашу пользу.
Зрелость, играющая в детство, прекрасна! Слабость же прикрывается показухой, бравадой.
Женщины во Франции духами не пахнут. Чисты и нейтральны.
“Чмок! Чмок!” — при встрече, лица слегка, мимолетно касаются лишь щека к щеке, обозначают поцелуй — губы громко чмокают в воздух. Все проявляют сверхсексуальный сверхтакт и корректность, как при обращении с огнем в пороховом складе. Не возбудить бы кого нечаянно, не возбудиться бы самому. А то — взрыв!
— Чмок! Чмок!
Сексуальный психоз. Можно еще сравнить с управлением в автомобиле: надавите до упора на газ и тормоз одновременно — получите сердце француза.
Конечно, я могу судить лишь по частностям, вокруг артисты да писатели — публика, выпадающая из стандарта. Но всё же, всё же…
Черт! Они же от того, что сами не пахнут, чуют инородный запах, как горная форель, по одной молекуле! (У нас проще. Дома даже я, толстокожий, несколько раз из трамвая выскакивал из-за запаха женских духов. В России их делают по программе конверсии из боевых отравляющих веществ: дыхание перехватывает, и слезы текут.)
Совершенная сменила мне постельное.
— Пахнет сильно.
Я аж завыл: честное слово, мылся два-три раза в день. И всё зря.
Барону шестьдесят, и он очень болен. Его здесь все любят и с восторгом рассказывают о его любви к людям. Просто он, наверное, по-русски добрый. Мие он стал крестным отцом, когда Жизнь его об этом попросила.
Барон живет в Париже всю жизнь с “волчьим билетом”. И от России откололся, и французским подданным не стал.
Развитое государство видит в чужаке агента, который будет жить “на вычитание”: больше брать от богатого общества, чем давать ему. Давать, мол, нечего. Это зачастую оказывается ложным, обидным и несправедливым отношением к человеку, но это — так. Любое государство бесчеловечно, поскольку является формой. На языке форм с ним и говорят.
Барон человек вкуса. Очень содержательный и приятный собеседник, одаренный переводчик, а его дом — перекресток жизненных дорог русских знаменитостей. Барон “вложился” во Францию весь, целиком, и она им восхищена. Франция — это друзья, а не государство.
Трудно удержаться от постоянного сравнения двух систем жизни. В нашем случае всё наоборот: к иностранцу — русские липнут, как электроны к ядру. Иностранец — катализатор, непонятный, но притягательный центр “самосложения”. Никакой мистики, элементарная вещь: больший потенциал организует меньшие.
В России нет главного потенциала — наследуемой жажды жить, рваться в одиночку и всем вместе к неведомой вершине.
В России государство мнит себя содержательной частью бытия, поэтому людям достается роль форменных кукол. И они скучают без жизни.
Еду самостоятельно: вторая линия метро, пересадка, одиннадцатая и — до конечной. Дом Барона в пяти минутах ходу от метрополитена, похож на наши “панелки”: пятиэтажный, с подъездами и лифтом, с лестничными площадками, звонком, дверью в прихожую, с комнатами и балкончиком. Сделано так же, только хорошо, уютно и чисто.
Барон — это всё-таки не фамилия и даже не кличка, это — наследный титул. Полностью звучит так: baron de Bennigsen. Очень русский человек. От его замечательной расположенности к любому собеседнику хочется подвинуться встречно. Многие чувствуют его очень искренне и очень близко.
Барон живет в Париже с 1949 года, многих русских повидал на своем веку, русских любит и боится советских.
— Здравствуйте, заходите пожалуйста.
Комната заполнена книгами, пленками, сувенирами — обычное логово ученого и писателя. В уголке теснится компьютер. Главное место отдано большому круглому столу, застеленному темно-зеленой скатертью.
Говорят, что Барон до недавнего времени жил мощно, в непрерывном движении, подобно временам года, остановить которые невозможно, но внутри которых можно петь, любить и наслаждаться круговоротом разнообразий.
Барон — душа и совесть русского Парижа. Его скрутил диабет, он располнел, ноги — в специальной обуви, пальцы больше не могут держать гитарный гриф. Служит старостой в русской церкви. Литературен в речи и в мышлении. У Барона мягкое, спокойное лицо, чистые глаза, из которых не торопясь струится умный, невидимый свет жизненного опыта и воспитания, черные, с проседью волосы — пушистая шапка, соединенная с перевернутой подковой бороды.
— Собак боитесь? Нет?
Мы поцеловались с четвероногим интеллигентом.
Через Барона, как через центральную станцию метро, проходят все писательские пути. Пишущий народ заносит книги, дарует, Француз тоже здесь бывает. Хорошо бы написать о судьбе самого Барона; время изогнулось, превратилось в линзу, сфоку-