онтали, и по вертикали. Тот, кто привык сидеть у себя на завалинке, только пальцем у виска покрутит.
Случай, действительно, планируется. Но всё останется бесполезным, если не готов ты сам. Мгновенно, в любой момент времени стартовать сразу и без инерции, как НЛО. Это не формула успеха — это условие выживания. Как у спецназовца.
Если случай перестанет тобою играть, ты “остановишься на достигнутом”.
Готовность самодостаточна, но вне русла реализации она обречена на деградацию. Не столько мы создаем возможности, сколько они создают нас. Эту банальность я бы вытатуировал на какой-нибудь извилине, отвечающей за четкость моего внутреннего зрения.
Кстати, у Совершенной в ванной комнате напротив унитаза стационарно прикреплена бумага с подобным же заклятием. Стихотворение Джозефа Киплинга, начинающееся словами: “Владей собой среди толпы смятенной…” И так далее. Что ж, место удобное, взгяд невольно натыкается на строчки. Совершенная знает, что делает. И думает, и знает; она — женщина особенная: генератор удачи.
Мог бы я написать это вне Парижа? Не знаю. А мог бы не написать? Конечно бы мог.
Маниакальных мыслей о немедленном возвращении больше нет. Я никуда и не уезжал. Земля все-таки круглая. Она всегда ничья, висит себе в летящей пустоте меж других земель и светил. Это очень по-французски.
Сижу и я “сам в себе” в девичьей комнатешке, работаю, ем шоколадную бяку и запиваю черным пакетным чаем, привезенным из России. Здешние чаепийцы предпочитают травяную заварку и без сахара. Думаю, или думаю, что думаю: дома для русского главное — это доказать свою правоту, здесь — понять, в чем ты не прав.
Ребенок в утробе матери за девять месяцев проживает эволюцию мира: от рыбки до человека. Что я успею за свои два месяца, разрешенные визой, в утробе Парижа?
Сахалинский мой закадычный приятель агитировал весной:
— Зачем тебе Париж? Приезжай лучше к нам, знаешь, какая там воля, какие просторы для творческого человека!
Я ему талдычу мысль проофессора-искусителя: мол, явления культуры в глуши не рождаются. Русская “воля” бесплодна. А он всё о своём гнёт. Тогда я на хитрость пошел.
— Ты ведь тоже “творюга”, тоже пишешь. Согласись, что творческий человек в своих исканиях напоминает сперматозоида.
— Ну.
— Так вот, братец, стремиться надо в матку, а не в ж…
Надулся, обиделся; я не его сахалинскую “волю” оскорбил, хуже — шлагбаум нарисовал. Хотя поступил, как мне кажется, вполне по христиански: отнесся к другому так же, как к самому себе.
И вот сижу я внутри огромной чужой утробы и по-прежнему не знаю: ой, где это я очутился? ой, зачем это всё?
Русская тоска — это определенность, проверенный инструмент русской перспективы, а европейский оптимизм — это лотерея. Тоска, конечно, человечнее, она круто замешана на жалости. На той жалости, которая порождает жалких. В Европе на убогих не молятся.
За два месяца в Париже до живой кондиции, до самостоятельного дыхания и требовательного “уа-уа!” просто не дозреть. Возможен “выкидыш”. Тем более, что к интимным отношениям Париж меня и не приглашал. Значит, что? Ха-ха! Значит, я — его непорочное зачатие! Мы пойдем другим путем.
Вы можете себе представить десятый этаж без предыдущих девяти? Правильно, нет, поскольку закон роста — это логика последовательности. Процесс медленный, потому что реальный. И внутри у человека — тоже свои этажи. Если ты родился и вырос в Париже, то количество “этажей” снаружи будет равно их количеству во внутреннем мире: где родился, там и пригодился — человек и место соотносятся, как цемент и камень. Приезжие реинкарнируют — рождаются ещё раз или погибают, что тоже справедливо. Самый плохой вариант — это когда снаружи этажей, скажем, десять, а в тебе только три… И ты не погиб сразу. Будешь тогда мучиться, достраивая недостающий промежуток ирреальными методами. Так ведь? И, собственно, при чем тут Париж? Для резкости, для контраста? Это проблема личная: “При чём?”
В России принято “сразить собеседника наповал” — неожиданно шарахнуть по установившейся интеллектуальной или духовной связи коварным сверхнапряжением. Ба-бах! Международную дружбу такой русский способ не убивает, но бальзамирует.
А голуби здесь умеют сидеть на проводах. А комаров вообще нет. А бомжи выглядят очень прилично и выступают с разглагольствованиями в специальной бомжовской городской газете. А Совершенная позвонила и произнесла: “Кричи ура! Громче! Княгиня готова с тобою встретиться. Поедешь на юг поездом.” А мороженое делают только цветное и с ароматизаторами. А Жизнь сказала: “Лакомство умягчает человека.” А еще я хотел бы написать книгу о Бароне. Хорошо, если он согласится на цикл бесед. Надо будет запастись цифровым диктофоном и добротой акушера.
Совершенная отбирала бельё для стирки в прачечной. В доме она облазила каждый закоулочек, перетрогала все тряпки и передвигала все сумки и ящики. Каждую вещь ее сверхсовершенный нос внимательно обнюхивал. Особенный нос, дегустационный: фыр-фыр! — в стирку! Фыр! — туда же. Фы… — сойдет еще, можно оставить. Я радовался, что постиранную (собственноручно, под краном) вчера пару носков затырил в своем чемодане, контроль они бы не прошли. И еще я боялся что внимание привлекут мои кроссовки, притопашие в Париж после Саян, но ничего, обошлось. Или пожалела. Жить с таким чувствительным носом, наверное, невыносимо: мир насквозь воняет! Даже и не знаю, с кем сравнить: то ли фея, то ли Баба-Яга: “Фу! Фу! Русским духом пахнет!”
Стирка — это стрессовая ситуация. Женщины из стресса выходят, двигая мебель, или через двери магазина. Совершенная выбрала второй вариант — мне купили майку без рукавов за десять с копейками евро.
— Завтра идем на рок-концерт.
Я послушно напялил обнову, посмотрел в зеркало на две точки проступающих сосков на груди и обреченно сказал:
— Ага.
Идем по улице. Спрашивает.
— Мы уже были в ресторане?
—Я не люблю рестораны.
Идем. Молчит, не реагирует.
— Мне не нравится атмосфера ресторанов…
Как не слышит. Шагает лихо, даже головы в мою сторону не поворачивает.
— Я боюсь ресторанов! Я не умею.
Молчит, как палач.
— Нет, не были.
Попал!
— Хорошо. Француз просто мечтает посмотреть, как ты живых устриц будешь глотать.
Иду. Не отвечаю. Молчу, как палач.
Это дрессировка такая для русских: спросят их о чем-то конкретном, — да или нет? — а они сразу лезут в объяснение обстоятельств. Ни да, ни нет в результате. Ни бе, ни ме на французское ухо.
Жаловаться нехорошо, но все-таки пожаловался: рядом с Мией работать невозможно — присутстве ребенка отшибает творческий настрой в мозгах полностью. И еще долго потом в норму приходишь. Ну, как если бы ремонтом часов или аптекарским взвешиванием заниматься, сидя на трясущемся от скачки тарантасе. Творчество — это искусство замереть, а дети — это удовольствие трястись и прыгать. Француз не хочет, чтобы он лично был родителем. Его идеология выше: мол, люди вредят природе, их слишком много наплодилось. Помочь можно воздержанием. Француз готов начать спасение мира с себя. Как монах.
— Не “гвозди” человека глазами, здесь это не принято, французы не выдерживают пристального взгляда, не любят, когда о них узнают что-либо по глазам. Я специально изучала психологию. Они пугаются.
— Чаво?!
— Не гвозди. Человека. Глазами.
Она воткнула в меня свои немигающие очи с той же легкостью, с какой крестьянские вилы входят в солому. Актрисы все могут: она не мигала и не шевелилась примерно минуту. Чтобы я как следует, на себе, прочувствовал заповедь: не гвозди ближнего своего.
А мне как раз понравилось. Совершенная-Мальвина ухватила настроение Буратино мгновенно.
— Русские очень любят смотреть в глаза друг другу. Выворачиваться. Как на исповеди.
И вдруг сменила обороты.
— Обожаю американцев! В глаза смотрят, чтобы договориться, а не для того, чтобы вызнать.
Мне дали большое яблоко, я задвигал челюстями и стал “гвоздить” фотографию на стене.
— Пойдешь со мной на радио?
— Нет.
Щелкнул замочек в двери. На вешалке чистые футболки, каждая на отдельной вешалочке, в большой вазе — фрукты. Живи — не хочу: “Дакорр!” — ладно, по нашему.
Барона я, видимо, “гвозданул”, очень уж старался, хотел, как лучше. В следующий раз, когда приеду забирать свою бумажную кучу с зеленого стола, прямо с порога в пол уставлюсь. Может, растеплится.
Два звонка во второй половине дня. Первый — Княгиня. Она очень благожелательна, готова встретиться, так что поедем на Юг Франции поездом. Вослед звонку к Княгине почтой отправилось письмо с диском, кассетой да несколькими камушками-талисманами, агатами, которые я собственноручно добыл в недрах Урала и собственноручно же обработал.
Живые письма получать очень приятно. Можно их трогать, хранить, жечь. Нюхать, наконец! Письмо не виртуально, оно познается всеми известными органами чувств. Очень приятно получать письма! Зато писать лень. Но это в России лень, а здесь — кайф. Почта работает, как часы. Кассету, вложенную в письмо, адресату принесут в виде кассеты, а не в виде пластмассовой крошки. И не затормозят послания. Где, например, три маленькие кассетки, которые я послал из России во Францию еще полгода назад? Нигде.
— Да не волнуйся ты так, — утешает меня Совершенная, — придут еще. Может, таможня смотрит, у них бывает.
Французы толерантны. Надо принимать человека таким, каков он есть. Можно, конечно, избежать контакта, но если избежать нельзя, — надо принимать с пониманием планку