другого. И к русским они так же терпимы, как к своим собачкам: мол, делают, что хотят и где хотят. Никто не виноват!
Второй звонок — Президенту ассоциации “Франция — Урал”. Договорились о встрече. Беличьи колеса парижской жизни крутятся быстро. Не успел из колеса в колесо прыгнуть — запросто репутацию отрезать может, а это здесь хуже, чем голову потерять.
Спасибо наставнице.
— В Америке по деловому поводу можно звонить и настаивать до десяти раз: напоминать, уточнять, договариваться. А в Париже — только два звонка. Если позвонишь в третий раз — вычеркнут назойливого и неотесанного из списка участников жизни навсегда.
Без права на реабилитацию, как я понимаю. С Княгиней и господином Президентом в лимит я уложился тик-в-тик. Они ведь, наверное, и друг другу сообщают о “проколовшихся”, о персонах nongrate в чувствительнейшей паутине загадочного мира, воспитанного по-французски.
— Войны давно не было, вот и маются со своей утонченностью!
Это мне Жизнь глоток воздуха дала. В наших автобусах так же: наорут люди друг на друга, натолкаются, а тот, кто шире всех орал — самый гордый в конце, самый пан: полегчало ему. Нет, так нельзя. Даже шутить. Желчь свою здесь лучше держать взаперти.
Пойду-ка я погуляю! Больше недели уже в Париже, а не гулял еще ни разу. Надо себя заставлять. Топ-топ-топ…
Скоро Француз опять уедет в костоломный поход, не сидится ему в уюте, русская причина вперед толкает: “А пойду-ка я по свету, сам себе лихо поищу!” И девушка его русская — Совершенная.
Совершенная и Жизнь — парочка уникальная. Сначала одну увез, прямо с фестиваля бардов, знаменитый музыкант, — и деву, и ее скрипочку, и надежду на новую жизнь. Джазу она училась в Питере. За собой потянула свою музыкальную “половинку” — Жизнь. Обе в Париж укатили.
Долго ли, коротко ли сказочка сказывается, а уж двенадцать лет в иных землях минуло! Словами судьбу пересказать — коротко получается, на десяток строк, на листочек беленький. А без слов — только сам и слышишь, как время поет: “До-ре-ми…” Новых нот до сих пор никто придумать не может.
Быть или не быть? Профессиональную музыку делать, или матрешечный спектакль с песнями, за который платят? Легко беглянкам не бывает. А, может, шутовской колпак на голову, да и — айда по-серьезному! Трудно… Искусство во Франции — минное поле на небесах: и высоко бегать приходится, и быстро, и осторожно, — ах! ах! — безоглядно, но безошибочно; ошибешься разок — шлепнешься оземь навсегда, будешь продавцом работать, семью кормить, о завтрашнем дне думать. Быть или не быть? Быт или не быт? И правда, и ирония.
Бедные духом спасаются тем, что говорят о политике. В России — все. Во Франции — только бедные духом.
А знаете, быть верным мужем в Париже совсем не трудно. Иностранец мало кому нужен, если не брать в расчет проституток и сутенеров. В отличие от обратного примера многострадальной моей Руси. У нас-то иностранец, как овца в репьях, — весь опутан посторонним вожделением.
Французы так помешаны на теме секса, что сами своего же помешательства и боятся. Мужчины и женщины ведут себя по отношению друг к другу, как опасные “полумассы”, как бдительные инженеры на атомной электростанции; “стержни” опускаются в “реактор” не до взрыва, не до катастрофы, а исключительно для получения сексуально-экологичной, чистой энергии. В неограниченных количествах! Чужого на эту АЭС без специальной подготовки и близко не подпустят.
Примитивность интернациональна. Гостей из Франции обычно начинают в России расспрашивать о ценах-товарах, билетах-местах, законах-правителях… И наоборот то же самое. Человек никому не интересен. И нигде. Интересоваться жизнью — это ведь поверх границ и поверх ограниченности. Найдешь человека, держи его: не руками, не штампом в паспорте, не шушерой-мишурой — любовью своей держи! Тогда и он тебя удержит. На земле люди друг друга учатся беречь по правилам, а Человек Человека — в себе носит. Люблю повторять: люди и Человек — не одно и то же.
По улицам носятся мотоциклисты, машин просто гимзит, жилых помещений на первых этажах нет — магазинчики, кафе, обслуга. Париж — легенда! И муравьев-туристов, желающих поползать по поверхности этого муравейника истории — предостаточно. Просто апофеоз одиночества!
— Мы ВСЕ умрем, если не будет войны, — сказала Жизнь.
Ах, Жизнь! Что же ты такое пророчишь? Когда я размышляю о жизни, мне есть что тебе возразить, но когда я в ней нахожусь — нечего. Как жить? То ли знать, не думая, то ли думать, не зная?
Вчера с Совершенной прощались на местный лад: чмок! чмок! — в воздух. Мои волосы оказались в непосредственной близости от ее носа. Думаю, она сообразила, что по утрам я причесываюсь вилкой; сегодня же, без комментариев, принесла расческу и положила на видное место. Как это тонко!
Француз прислал в подарок одну из своих книжек, фотоальбом с текстами, называется «Гималаи», — роскошное цветное издание. Француз стоит на краю скалы с велосипедом, а вокруг — небо и вечные снега. Круто! В прямом смысле круто. С девятилетнего возраста Француз лазает по скалам; ему нравится, чтобы сначала было очень трудно, а в конце очень высоко. Книжек он навыпускал много: географические заметки, новеллы, рисунки, фотографии, очерки, этнографические исследования. Он неутомим, как стахановец, мечет и мечет из недр пространства удивительные образы земной жизни. Тексты я прочитать не могу, а изображения чую — всюду есть то, что в России именуется любовью к людям. Француз понимает, что за каждым из нас гонится петля судьбы, а любовь - это крылья, можно играть на равных.
Француз спрашивал, не хочу ли я полазить по французским скалам? Хочу, но опыта никакого. Слабый — обуза в группе, а в экстремальных условиях — угроза для всех. Участники мероприятия должны быть адекватны в уровне своей подготовки. Но Париж — не тайга, и его пригороды — не якутская глушь. Поэтому пугаться и стесняться здесь нечего — каждый делает, что может и что ему нравится. Один на стенку лезет, другой в гамаке лежит (гамак Француз берет с собой для Совершенной).
Русский,отказываясь, получает от своего отказа «чувство удовлетворения», удовольствие, которое французу понять трудно: удовольствие — это удовольствие, а не отказ от него. Возможно, коленопреклонная религия, которая была выбрана для земли русской тысячу лет назад, заложила в людях странную изнанку — любить себя маленькими, печальными, осознанно последними? Для управления народом — удобно, для управления собственной жизнью — абсурд.
Мятежный Француз ищет свое смирение в Гималаях, это — его Храм, и он ему поклоняется. Хороший храм: он не делает своего паломника смиренным.
— Всякий раз туда сматывается, когда ему плохо, — ворчит Совершенная.
«Сматываться» при поддержке разрешений и документов, выданных министерством страны, очень удобно: раз-два-три — и ты на месте. Во Франции кабинетные муки по-русски знают лишь те, кто столкнулся с бюрократией посольства России. Передам, что слышал: «Хуже нет места! Чванливые, невоспитанные, язык учить считают ниже своего достоинства, всячески унижают людей вокруг себя и упиваются своим положением.» Ничего нового я не узнал о своих, но было стыдно и горько за то, что им уже безразлично, где скотствовать, дома или здесь. Деньги и должность делают русского человека социально опасным идиотом.
О «новых русских» в Париже говорят, как о блевотине: прилетят на ночку, просадят несколько тысяч долларов, навыделываются перед своими же, привезенными барышнями и — опять доллары ковать на русской наковальне.
Большие материальные возможности требуют такого же большого воспитания. Иначе перекосит.До тошноты.
Перманентное состояние гражданской войны в России — ключ к пониманию нашего «самоповешения». Брат шел на брата, мысль уничтожала мысль, чувство истребляло чувство — это было всегда; видимая и невидимая русская жизнь запрограммирована на самоуничтожение. Свой бьет своего — это ведь и есть гражданская война. В России сегодя ее полный разгул, в русском посольстве — осколки...
Беда в том, что когда тузит свой своего, то к победе придет третий, — тот, кто натравил их друг на друга. А кто «третий»?
Россия — это тоже Гималаи, место обитания недосягаемых идеалов, опасных проблем, духовных пропастей и ям, вульгарной свободы и доверчивых, как домашняя скотинка, людей. Россия позволяет любить ее так, как богатый клиент того захочет. О чем это я? Ах да, во Франции невидимой «гражданки» нет, и любить она себя заставляет так, как ей это нравится.
Здесь артистам государство платит пособие. Вы представляете?! Работников культуры (разумеется, не тех русских чинуш, что присвоили себе это определение) здесь считают за людей! Даже приезжих. Законы мира. Нам, бойцам, этого не понять.
Изображение и музыка перевода не требуют. Литератор — заложник самобытности. Ограниченный пространством своего языка и его возможностями, он в другой среде беспомощен. Впрочем, идеи и мысли переводимы почти без потерь, а вот на чувствах — крест. Чувства с языка на язык при помощи слов не передаются, это мое убеждение.
— Зажарить тебе омлет? с пареной морковкой? ешь пареную морковку? — задают обычный вопрос мои опекуны.
— Да не хочу я никакой омлет сейчас есть! Я еще вчера шоколадной бякой объелся.
У них глаза на лоб: откуда такая агрессивность? чем вызвана? Ни одна нация в мире так себя не ведет! Правда, специалисты по психологии подмечали нечто подобное в поведении у де-