тей и в моделях социального общения в гетто.
Пора отвечать урок.
— Спасибо, нет.
— Вот тебе яблоко!
Сегодня приходил Эмигрант, русский, тоже актер, мающийся в Париже вот уже два года. Живет концертами, ставит спектакль, получает пособие артиста. У него есть профессиональная видеокамера и монтажная студия. Через несколько дней увидимся у него дома, прильнем к живительному экрану мощной электронной машины. Обменяемся всем, чем сможем.
Языка Эмигрант не постиг, не успел еще выучить.
— Полная труба без этого!
Он из Одессы. Главным своим достижением готов поделиться с каждым.
— Представляешь, в прошлом году здесь жара была 42 градуса. Пятнадцать тысяч человек умерли от перегрева. А я одежду под краном намочил и — на себя. Хоть бы хны работал! И друзьям позвонил, рассказал о способе. До сих пор благодарят!
Эмигрант очень хороший, глаза у него открытые, как круглосуточная служба спасения.
— Посмотри, какой ты красивый!
— Да бросьте вы, ребята.
Русские комплиментов боятся, тушуются, они их не возвышают, а пригибают наоборот. Как под обстрелом. Лучше уж пригнуться — чтобы не заметили, не засекли. Даже в очень больших русских людях живет этот гоголевско-чеховский «маленький человек», живет, как паразит, и трудно от него избавиться.
Да, самый опасный враг в тебе самом: это — плебейство. Неисправимая данность, которую ни темными очками, ни красивой машиной не закроешь. Плебей может захохотать там, где уместна лишь улыбка. Плебей позвонит трижды. Он, как вьюнок, запросто может начать подниматься по стволу чужой жизни. Плебей огромен и многолик. Когда в России произносят оскоминное слово «духовность», то за ним подразумевается, я полагаю, жажда антиплебейства; в каждом человеке должна жить особая зрячая сила, позволяющая НЕ позволять лишнего. Аристократ преодолевает высоту этого «не» в одиночку и с незамутненным разумом, а унылые толпы веруют слепо. В одиночку идут к Богу, толпой — к убожеству.
Ахти! Щас новую маечку надену! У метро «Pigalle» меня подберут и поведут на рок-концерт. Приехал с группой какой-то Дидье, бельгиец, Совершенная желает засвидетельствовать ему свое рок-почтение. Я согласился на поход, потому что мне обещали дать специальные затычки для ушей. У нас в кузнечно-прессовом производстве рабочие такими штуками пользуются. Беруши называются — береги уши! С буржуйскими рок-децибеллами шутки не шутят, запределье у молодежи в большом почете.
Пару строк черкну про бабушку Мии — про неугомонный жизнерадостный тайфунчик из русской деревни. Не так давно она приезжала в Париж повидать дочку с внучкой.
Жизнь хохочет:
— Привезла, ты не представляешь, землю со своего огорода, в платочке, как положено, высыпала на газон, а когда обратно надумала двигаться — собрала свою землю обратно, домой потащила, опять в огороде у себя высыпала!
Париж бабушке страх как не понравился: «Что это за город? Углов нет, дома стоят, как попало!» Русский человек понимать все любит. А Париж не понимать — принимать надо.
Жизни выдали сегодя «Свидетельство о рождении» на французском языке — бумагу, удостоверяющую отныне, что она француженка. И подпись президента Франции стоит, настоящая, не факсимиле.
Затычки для ушей очень пригодились. Дидье со своей группой пели в ночном клубе. На входе меня обыскали, нет ли бомбы. Зал для представлений расположен в глубоком подвале, людно, охранники-негры непрерывно «прошивают» смирно стоящую человеческую гущу. Потолок, сцена и пол черные, куски стен — красные. Мрак озаряют вспышки иллюминации в такт со звуком чудовищной силы. На сцене беснуются музыканты, орут, скачут, превосходно играют. А зал стоит, как вкопанный, сидячих мест нет ни одного, все стоят, через два часа некоторые завелись — стали подрыгивать правой ножкой. Все молодые и все трезвые. Что-то тут не так. Я выбрал блюстителя-негра покрупнее, стоящего у стены, и сел на пол рядом.
В финале спектакля, заполночь, часть клубного населения распрыгалась, а уже всё — финита ля концертио!
Совершенная во время танцев вспотела. Это придало уверенности: и боги потеют!
Чтобы драма человеческой жизни могла успешно продвигаться в своей реальности, ей никак нельзя обойтись без двух театров, без приспособлений для особого — нравственного! — равновесия общества: театра комедии и театра трагедии. Комедию мы видим с избытком, когда читаем газеты или смотрим на политиков по телевизору. А трагедия, мне кажется, — это культура рока и есть: крик, надрыв, всполохи и пот, мрак и опасность террора. Именно молодежная культура заняла место трагедийного помоста. Я предполагаю, а не утверждаю. Такая мысль.
Совершенная раздала бельгийским музыкантам значки с изображением Ленина, которые я грудой привез в качестве дурацих сувениров. Нацепили и щеголяли в них весь вечер.
Бен, юный барабанщик, объяснил: «Рок похож по своему движению на африканскую музыку. Или на поведение баскетболиста в игре: ускорения, стремительные углы в сторону, пассы... Нельзя играть рок, как таран, как солдатскую выправку!»
Очень образно! Хороший мальчик. Всю обратную дорогу в метро размахивал руками и, казалось, обихаживал Совершенную. Оказалось, все наоборот: это она его сегодня завербовала в свою джаз группу «Britchka». Бричка.
— Лет пятнадцать на рок-концертах не была. Очень хорошие ребята из Бельгии, не могла отказаться от приглашения. Тебе понравилось?
Понравилось. Я даже Бену попросил перевести:
— Как в сельском клубе.
Он одарил меня восхищенным взглядом соратника и знатока. Еще бы! Я четыре с лишним часа подпирал стенку рядом с охранником. Радовался, в общем-то, но иногда вспоминал одну из своих домашних заготовок: только слабая мысль и недолгое чувство целиком выражаются в крике.
На концерт приходила еще девушка-светлячок из «Парижского курьера». Синеглазая. Век бы в такие глазки смотреться! Светлейшая душа. Русских все-таки за версту видать. И обручальное кольцо она на правой носит, как и положено в нашей традиции. Поглядел я мимоходом в эту синь-бирюсу и опять затосковал: домой хочу — мой рок-н-ролл там.
Обычно мы охотно сравниваем с собой то, что заведомо приносит выигрыш, и мы тогда воображаем себя судьями, мерилом и победителем. Наивно чрезвычайно, но действует на поддержку самолюбия исправно. Если выигрыша нет, то говорим: «Это не для меня, мне это не подходит.»
Непонятная, необъяснимая тяга к России у Аник, нянечки Мии. Аник всю жизнь живет в Париже, но дорог не знает, ездит по-клоунски: в любое место — через центр города, здесь расположен ее дом, понятная начальная точка отсчета. Maison. Она необучаема. В детстве Аник попала в тяжелую автокатастрофу и в девятилетнем возрасте полностью потеряла память. Родители погибли вместе с памятью. Что было до трагедии — пришлось просто учить, запоминать заново, как страницы из учебника, свою собственную биографию. Аник лет сорок, сорок пять, она отзывчива и очень смешлива. Каждый год ездит в Питер «учить русскую жизнь» и мечтает двинуть по России куда-нибудь дальше, но боится — нужен провожатый. От всего русского она просто в восторге!
Я высказал предположение, что, подобно телам, которые ищут на земле «свою половину», наши души тоже не целые — надо много где побывать и много с кем и с чем пожить «душа в душу», чтобы собрать невидимые частички воедино. Конструктор «сделай себя сам» особый — каждый раз надо входить во внутренний мир всего сущего. Душа не живет снаружи. А пропуск внутрь — твое необъяснимое стремление, одержимость. Любовь, наверное. Не только к другому человеку, но и к иным мирам.
Аник уже год читает «12 стульев» на русском языке, ни разу не улыбнулась, судя по выражению лица — читает, скорее, курс прикладной математики. Здоровенный кусок души этой женщины находится в России. Она сравнивает себя с русской жизнью: все подходит! И внушенное прошлое, и строчки дорог без знаков препинания...
Успеть собрать самого себя в невидимом мире важнее, чем найти свою половинку на земле. Аник одинока. У нее дома есть мощный компьютер, но она не умеет им пользоваться. Аник очень одинока. Она знает это, но не помнит об этом.
— Есть такая теория у французов... — задумчиво отреагировала на мою речь Жизнь. И неожиданно переменила тему. — Сядешь сегодня не ко мне в машину, к Аник, а то она очень боится ездить одна. Чуть-чего — хватайся за руль.
На том и покатились.
Залез в махонькую сумочку, которую всегда за собою таскаю, а там — наклеечка от вчерашних рок-бельгийцев. Фетишизм развит, но в моем окружении ему не служат: вещицы, сувениры, значки, кассеты свободно и весело перемещаются от человека к человеку — легко приходят и легко уходят. Обладать скучно, а дарить очень приятно. Понимаете? Если дарящих в обществе больше, чем обладающих, то это — рай. Ну, не сам, может, рай, а, скажем, его преддверие — детский сад для ангелов. С рок-наклейкой на дверях средней группы.
Раньше, чтобы культ превратился в явление культуры, требовались века. Сегодня любой культ «оседает» до потешного значка гораздо быстрее. Вместе со скоростью жизни растет и скорость смерти. Все стягивается в точку немыслимой плотности — в миг бытия. Миг! Бесконечность беспомощна и уязвима, потому что она зависит от времени. А миг вечен, времени в точке нет. Как у Бога. Вечный перформанс, здесь и сейчас: и трагедия, и комедия, и культ, и его насмешка, и бешеный крик, и затычки в ушах. Богу безразлично. Жизнь — это и есть Бог, много жизни — много Бога.
Что пр-