озь пучину русского духа так же, как Француза через Гималаи. Россия — бурлящая ментальность меж Востоком и Западом. Культура пучины — эхо европейской, душа ее — тень венценосной Шамбалы. Страна-эхо, страна-тень!
Да, да: воля, сиречь вольница. Такое возможно только в период «бурления», и всем нам, как нации, жаль с ним расставаться. Русскую историю постоянно «подогревают», поэтому «точка кипения» всегда очень близко. В Париже вольницы нет и быть не может. Цивилизационная неволя. Здесь, скорее, «закипает» сам человек, опасно для себя и безопасно для страны. Амбиции правят: кому-то милее история личная, кому-то имперская. Вольному воля.
Фигу ел! Что-то навроде небольшой сладкой свеклы с мелкими семечками внутри: мягко и вкусно.
— Мы как-то на гастролях домик снимали, перед нашей дверью росло фиговое дерево, плодов на нем было, не сосчитать сколько!
— До фига?
— Ха-ха! До фига! А утром я метлой сгребала упавшие. Каждое утро толстенным слоем нападывали. Не успеешь сгрести до сильного солнца, они все скиснут, не пройдешь, такое получится...
— Фигня?
— Смешно. Точно, фигня! И еще их с маслом можно есть, наверное. Ха-ха!
Жизнь вставила между указательным и средним пальцами темно-фиолетовый плод и сжала руку в кулачок. Получилась забавная дуля. Жизнь протянула руку к небесам, где, урча, порхали частные вертолетики, и хохотнула еще раз:
— Фиг вам!
Интересно, есть ли у насекомых психология? Наверное, есть. Поскольку есть поведение, должна быть и психология. Домашние насекомые прячутся от людей, потому что не владеют их языком, даже не понимают его, во всяком случае, понимающие животинки близки к людям, они могут им служить. Как собаки, например.
Я отскакиваю от окна в комнате, когда соседи выходят убирать свой бетонный дворик-пятачок. Мне нечего им сказать. И хуже всего — мне не дано их услышать. Русская психология: невидимость, незаметность — лучший способ выживания. Это в крови. Поскольку вся жизнь в России — это преследование: ревизии, проверки, доказательства, штрафы, обязательная служба, подозрительность... Уставшие становятся невидимками: пьяными, жалкими, до омертвения законопослушными в среде беззакония. Иные спасаются бегством. Русская школа самоисчезновения — лучшая школа в мире!
В Париже тебя никто не преследует, наоборот, люди здесь неустанно приветствуют друг друга. А русскому кажется — гонятся!
Соседка вывела на свое бетонное тьфу двух жирномясых собачек. По делу. Она кричит мне в пустое раскрытое окно: «Бонжу-ур!» Я прячусь в углу, затаившись. От собачьих отходов развелись мухи, и они меня достали. Я теперь недоброжелательный. Богатырская сила — желчь! — наполняет меня священным негодованием.
Патронессы мои снисходительны: «Ты слишком все утрируешь.» Верно. Они не утрируют, они ведь прожили во Франции уже свыше десятка лет и стали французами. Сначала служили обладателям языка, потом сами вошли в него. Именно язык делает человека человеком! Человеком французским, человеком американским или китайским, человеком русским... Человек человеку — кто?! Границы нужно переходить не по земле, а по воздуху — там, где витают слова.
Я пересек на аэроплане территориальную черту другого государства, и это ровным счётом ничего не значит. Неформальные границы жизни куда важнее официальных, и они для меня закрыты. Совершенная всюду водит меня за собой, она мое окно внутрь гуманитарного контекста Франции: «Бонжу-ур!»
Ну, зачем мне гулять по Парижу?! Русский классик призывал «выдавливать по капле из себя раба». Если бы он занимался самоедством в Париже, он бы написал иначе: «Надо по капле выдавливать из себя туриста.»
И еще. «На свете счастья нет, а есть покой и воля.» Не сам гений эти слова русскоговорящему человечеству шепнул, а — сквозь гения, его устами — русский демон объявился.
Русские — практикующие идеалисты, и поэтому они всегда завидуют сугубым практикам. Русская ментальность подражательна, впрочем, как у всех идеалистов; прикинет, бывало, Русь на себя чужую идейку, чужую моду, порядок или опыт и аж зайдется вся от восторга: «Ой, какая прелесть!» Любая заемная одежка ломает ее суть до неузнаваемости.
Русских в Париже совсем мало, думать иначе — заблуждение. На минувшем пикнике «Парижского курьера» было человек десять.
— Первый раз за двенадцать лет вижу вместе столько русских! — изумлялась Совершенная.
Газетчики подарили газету, в которой — небольшая заметка о спектакле.
У Совершенной глаза на лоб:
— Первый раз за двенадцать лет вижу, чтобы о нас написали на русском!
В Париже «впервые» — торжественный постфактум, в России «впервые» — чаще всего декларация, шумное объявление о благих намерениях. Посфактумы в России печальны.
Почему это наши писатели о России предпочитали писать, сидя за границей? А то! На фоне чужой речи мысли о чем-то «собственном» получаются четче и глубже. Дома ведь суетиться надо, а попробуйте-ка на бегу резкость навести... Да и родная речь в бытовом спектакле жизни на роль субретки несогласная. За рубежом становится окончательно ясно: русский язык, как лопата — им в себе копать удобно. Вдалеке русская родина снаружи не мешает ставить опыты и препарировать русскую родину внутри.
Сбылось. Совершенная принесла звукозаписывающий аппарат — кассетный магнитофон времен моей школьной юности. Знакомый французский комментатор и журналист расспросил обо мне кое-что поподробнее и достал из чулана дорогой сердцу и воспоминаниям предмет. Раритет включили в сеть и стали пробовать запись. В общем, сносно, если не обращать внимания на неработающую перемотку и трехкилограммовый вес чудища. Княгиня, небось, ручками всплеснет, когда увидит: «Ах, какой граммофончик!» Ладно, работать можно, а объекты — потерпят. В принципе, большой аппарат даже лучше, откровеннее, не какой-то там, замаскированный под зажигалку, «цифровик».
Совершенная сердится.
— Ну, мужики! Ну, французы! Самое дорогое у них — это они сами: их воспоминания, их ностальгия, их трепет. Попросишь их о деле, а они тебе сразу «самое дорогое» предлагают. И ностальгию свою, и трепет. Всякий мужик готов вручить себя женщине с потрохами, любит он так — внутрь просится. Нет уж! Мужик должен жизнь предлагать, а женщина решать: входить ей в предлагаемый мир или нет. Внутри у меня ни для кого места нет! Рядом — пожалуйста!
Крепко, видать, пожилой дяденька раззадорил Совершенную своим чуланным сокровищем. И я вдогонку припомнил вдруг случай. Деву-Жизнь однажды полюбил лесоруб, ездить стал, наведываться. Привез в подарок самое дорогое — спил какого-то дерева: «Сто лет запах держится!» Запах чурбака... Годовые кольца... Мол, прими душу лесоруба, дорогая! А она с ребенком без денег сидит.
Ехидство — французская желчь.
Дареному магнитофону в паспорт не смотрят. Он мне понравился, он, как морячок, по всему миру, наверное, за свой век наездился, и кого только не слушал! Пожалуй, французы правы: самые дорогие вещи живут в чулане.
— Тебе виднее.
И Совершенная презрительно фыркнула.
Бомжи по Парижу слоняются в одиночку, так их меньше видно. Редко двое, и то если выпивают. И вдруг я на бульваре целый пьющий колхоз обнаружил. Прохожу мимо, слушаю: русские!
— Неприятные они, — говорю Совершенной, — с гонором ребята, нарываются на приключения.
А она вдруг ни к селу, ни к городу:
— Русский человек, как уголек. Кажется, давно уж погас, а возмешь в ладони, дохнешь ласково — ба! — тепла-то ещё сколько!
Мне показалось, она о себе говорила.
Хороший мой друг заявил однажды: «Хватит мне работать бесплатно на свое имя, пусть теперь оно поработает на меня.» И перестал кувыркаться в искусстве просто так, а стал упражняться в ремесле за деньги. Искусство в России не кормит, оно там — настоящий людоед: художник скармливает ему себя заживо.
А в Париже одних спектаклей на месяц (брошюрку в метро подобрал) — на 180 страниц убористой нонпарелью!
Сегодня совершил-таки выход в город, тридцать пять минут гулял кругами, чтоб не заблудиться. Так скажу: тайга беспросветная! никакой воли! О вольнице уж и не вспоминаю — здесь на месте наших бунтарей клоуны работают.
Вернулся в квартирку, булку с маслом навернул, полегчало. Все-таки прав Винни Пух: «Не простое это дело — в гости ходить!» Сижу, как космонавт, в своей жилой капсуле, дышу, жду, когда меня домой «выстрелят». Срок известен. Задание выполняю. В центре управления полетом тоже все нормально, краны не текут, с огородом теща справляется. Нечего волноваться: жизнь — это просто срок. Время и место: кусочек времени — кусочек места, кусочек места — кусочек времени...
Свидания назначаются и отменяются с той же легкостью, с какой встречаются или расходятся облака. Эмигрант, с которым хотели сегодня зависнуть у монтажного компьютера, поколдовать над видео, не может: нашелся заработок — это важнее, безусловно. Жизнь — это ветер, надо успевать быть лёгким! Для чего? Чтобы тебя беспрепятственно всюду «носило», в противном случае будешь «носиться» сам: с писаной торбой или кучей рукописей. И кому это надо?
В улыбке на лице человека заключена огромная «подъёмная сила»; в зависимости от геометрии линии губ — гнёт или возносит. Делаешь дело? Улыбайся! Пытаешься помочь другому? Улыбайся! Плохо тебе самому? Улыбайся, черт побери! Не для блезиру, а для полета: улыбка — это крылья удачи.
— Бонжур, мсье!
— Бонжур!
— Меня зовут Брюс, я ваш сосед и у меня просьба. Возьмите, пожалуйста, ключи от моей квартиры и передайте