их завтра моей дочери, которая прилетает из Нью-Йорка, ее зовут Вирджиния. Спасибо, мсье.
— О кей!
— О кей!
Он первый раз меня видит. Через пень-колоду — через мой английский — мы находим взаимопонимание: я соглашаюсь с широкой улыбкой на все. Завтра полдня буду сидеть дома на цепи, караулить Вирджинию.
Поводов для грусти нет в принципе. Можно поворчать. Но ворчание не грусть — это вид удовольствия, радость то есть. Но странная какая-то улыбка получается, русская: будто одно крыло у птицы-улыбки вниз опущено, а другое на взмахе, будто соревнование между крыльями готово подменить собою полет. Русский штопор! С организмом-то все в порядке, с управлением что-то не так. У нас этих «управленцев» знаете сколько?
— Я родилась с улыбкой! — Совершенная улыбается. — Сестренка, близнец не выжила, а я вот здесь... За двоих смеюсь!
Улыбка у Совершенной быстрая и очень «грузоподъемная»: и двоих, и троих, и целый зал поднять может! Она обожает улыбаться — помогать жизни жить. Подошел и я к зеркалу, осклабился: мимика есть, а солнышка маловато. Надо тренироваться. В России ведь кирпич вместо лица ценится. А во Франции с «кирпичом» сразу на дно пойдешь.
Наступает период жары и влажности. Собаки под окном работают, как биогенераторы непрерывного действия по производству гэ. Мухи одолели. Совершенная принесла в квартиру пластмассовый треугольничек с прорезями — мухобой, работающий на контрзапахе: химическая война, оружие массового поражения.
— Запах должен впитаться в стены и тогда в течение четырех месяцев они не смогут на них садиться. Будут улетать. Так написано в инструкции.
Я просто обмер весь! А вдруг этот запах действует не только на мух, но и на человека? Все ведь мы на планете родственники изначально. В России у меня, помнится, случались астматические реакции на парфюмерную отраву, как на серный дым. Совершенная уловила замешательство и с внимательным подозрением оценила еще раз возможности своего залетного жильца.
— Будет плохо, завернешь треугольник в полиэтиленовую упаковку и уберешь в шкаф.
Я улыбнулся. Она ушла. Изобретатели мухобойки исходили из научных французских данных, что ни одна муха не может продержаться в воздухе дольше двух минут, нужна посадка. Ага! Тут-то их ядовитая стенка и поджидает, остается лишь падать лапками кверху.. Как бы не так! Я специально за одной гадиной следил — полчаса вертелась в воздухе хоть бы хны, а потом в окно улетела. Они же сытые! Они без дозаправки вокруг земного шара могут! Мне бы самому от этого мухобоя не загнуться.
Энтропия, математика жизни: все в мире стремится к окончательному, последнему равенству. Это остановка всего и вся, смерть эволюции: «Мы ВСЕ погибнем, если не будет войны.» Эволюция постепенно исчерпывает свой ресурс — борьбу противоположностей — приобретает мир и теряет потенцию. Между пассивным потенциалом и агрессивной потенцией природа ставит знак равенства. Перекур навсегда.
Я наблюдаю французов с их самой сильной стороны — со стороны очарования. Больше того: каким боком ни повернутся — всё очарование! И чтобы узнать иное, глубину жизни, где властвует тень, я решился на вопрос:
— А в чем разочарование французов? В чем они недовольны собой, чего стыдятся?
— В глупости, в беспомощности, в том, что уже невозможно различить психотип: где женщина? где мужчина? Французы глуповаты, и знают об этом.
Эти слова произносили, как сговорившись, разные подданные страны, люди очень умные, содержательные, способные властвовать в теме и восхищать публично. Мой же маленький опыт говорил о другом. А интеллектуалы, как один, продолжали твердить о всеобщем поглупении. И не улыбались.
— Двух парней в Версале видел, на лавочке валялись? Сорок минут взахлеб обсуждали: о! представляешь, просыпаюсь я во дворце с похмелья, а там цветы, музыка, женщины..., и я в халате! прикинь? клёво, да?!
Глупо, конечно. Но это — глупость всемирная, а не французская. И только интеллектуалы всех стран настаивают на своем, особом разочаровании.
— За силу французского чувства пришлось заплатить бессилием мысли.
Не понимаю. Французская мысль и великие французы — столп состоявшийся, и его уже не покачнуть. Возможно, о характеристике любой нации можно говорить бесконечно: найдется всё. Все великое не имеет родины, потому что покидает ее и становится всеобщим, а все ничтожное оседает на месте. Мне, наверное, повезло, что я общаюсь с людьми «не привязанными».
Ну, хорошо, допустим, мужчина и женщина здесь — одно и то же. Половая энтропия. А у нас? В чем разочарована нация? У кого что болит, тот о том и говорит: Россия твердит о бездуховности. Что это значит? Надо бы найти противовес, антитезу: бездуховность и одушевление, жизнь и смерть. Духовность — это Человек. Бездуховность — это бесчеловечность. Излюбленная борьба самых крайних русских противоположностей привела к тому, что уравнялись в правах и силе бог и дьявол, стали одним целым, сошлись! Вот тебе и «русская загадка», в городах и в любом захолустье найдешь небывалое — то ли бога с сердцем дьявола, то ли дьявола с сердцем бога.
Равенство неба и земли хуже смерти. Внутри себя Россия окончательно бесчеловечна. Внутри себя беспола Франция. Главный миф о стране, если его перевернуть, оборачивается главной реальностью.
Глупые равенства не боятся. И я им завидую. «Мы ВСЕ погибнем, если не будет войны!» Мысль дикая. Но она будоражит меня, и я не могу ее вычеркнуть, потому что не знаю, как возразить.
Я читал стенограмму беседы ученых-генетиков. Они долго и тщательно ковырялись в хромосоме и, наконец, нашли то, что искали, — ген смерти. Штучку-дрючку, роковой механизм, отвечающий за автоподрыв системы. Интерполировать пример можно на все живое. На муравья. Или на земной шар. Может, цивилизация и есть тот самый «ген». Бог-конструктор выставил жизнь напоказ, как блестящий товар на витрину, а главное спрятал: не найдешь! не найдешь!
Пришла пора рассказать и о моих собственных разочарованиях. Я разочаровался в тексте. Написанного на земле огромное количество — несомненное перепроизводство букв и слов. Как следствие, девальвация магии слова. Прекрасные речи не делают человека прекрасным. Слова существуют лишь для того, чтобы создавать напряженные паузы между ними. Актеры знают. В этих молчаливых «дырках» заключена огромная сила — мотив жизни, ее смысл. Слова сегодня притерлись вплотную друг к другу; всем тесно, все торопятся, все жалуются на суету и бессмыслицу. Жизнь больше не «нарастает» на литературные схемы — ведущее место в воображении заняли высокие технологии.
Понятие «текст» для сегодняшнего меня — это прямое действие в реальности, а не его моделирование на бумаге или его пост-отражение. Жизнь выдумывает меня, и я ей это позволяю, а не наоборот. Защита от ошибки в том и состоит, что человек человека «пишет» напрямую, без бумажного посредника — в труде, в бою, в быту, в походе. В совместной среде! Там, где совпадают у живущих время и место. Это — текст. «Я буква бытия…» — написала в заглавии своей книжки знакомая поэтесса. Социотехнология, мне кажется, важнее сегодня, чем чистое сочинительство. С этой мыслью был организован отряд подростков, и мы добровольно и бесплатно трудились летом. Для чего? Ведь не по соцализму же соскучились. Человек делал Человека, «прошивал», как сказали бы компьютерщики, важной информацией его основу — душу. Я в то лето не написал ни строчки. Очарование и выход — в банальности, в обновлении простых жизненных правил. Ничего нового: первое, разочарование в тексте — читай разочарование в суете; второе, разочарование в контексте — читай смущение в философии. Бумага заметно оживает на второй фазе игры. Очарование — в простоте.
— Ты чего какой?
Хороший вопрос: два в одном.
— Как только поставлю последнюю точку, запрошусь домой сразу же.
— Как это куда?
— Ладно, считай, что пошутил.
Она все слышит, сказанного не вернешь. Вылетит, иной раз, зубастенькая маленькая идейка, да тебя же и тяпнет. Поделом, не рисуйся. Многие слова — тоже хищники, людоеды.
Совершенная показывается лишь иногда, проведать. Сегодня днем лег спать от скуки. Как дедушка.
Поэзия не одинакова по своему «хирургическому» предназначению: она успешно осуществляет трепанацию черепных убеждений, смело режет скальпелем новизны омертвелые мысли, и она же вскрывает сердце, чистит там что-то.
Совершенная пишет стихи, скоро в Париже выйдет ее сборничек — напару с Французом. Стихи у нее устроены наподобие личной жизни: знаков препинания нет вообще, а заглавного много: «Ты меня помнишь Меня любишь Возьми сменя С собою навечно.» Техника стиха для чувственной жизни не важна; паутина чувств, сквозная прозрачность — вот что создает искренность и пульс; рассудочность в присутствии подлинной женщины молчит или срамится.
Сон вокруг меня постепенно превращается в расписание. Овеществляется. Поэтому, может, во время дневного почивания привиделась притча. Будто бы на камерном творческом вечере знатная красивая дама попросила автограф у автора; проколола стену насмешек и — вышла к нему смело, непревзойденная! а он взял в ответ свою книгу, раскрыл белый форзац, проколол острием палец и капнул кровь на бумагу: расписался небывало! — и в глаза даме посмотрел:
— Примите!
— Ты молчанием пользуешься?
— Пользуюсь.
— Расскажи.
— Это мистика.
— Все равно расскажи.
— Я молчу, когда мне для дела, для победы и успеха не хватает силенок. А когда мне не хватает против-