ника, я специально, наперед выбалтываю все свои планы, как последний трепач, и тогда их осуществить намного труднее. Молчанием можно регулировать уклон жизни: в гору или под гору. Понимаешь?
— Ты русский, управлять своей невидимостью — для тебя актуальная привычка.
— И чего что?
— Для тебя весь мир Русь перекатная…
— А ты не молчишь?
— Молчу. Даже больше, чем ты, молчу. Не потому, что экономлю себя, а просто не с кем упражняться-то; все решает улыбка, а не ум. Французы от философской нагрузки валятся, как от тяжелой артиллерии. Избегают. Зачем им это? Интеллектуальные гири — удовольствие для избранных. Согласен?
— Оно конечно.
Я несу божественную скрипочку Совершенной, мы шагаем по пригороду Парижа, где поселилась подружка-Жизнь, среди домов и садиков, одинаково изящных, как конфеты в подарочной коробке, все у всех есть, не хватает только бантиков над крышей.
И вот я опять дома, в комнате воняет дустом, мухи покинули стены и сидят теперь на моей кровати. У меня появилась цель в жизни: я должен пережить мух.
Демоны, демоны вокруг шуруют! И мухи эти окаянные! И погода испортилась. И самолет опять упал где-то. Пусть. Надо улыбаться. Улыбаться и молчать, как дурак. Я так и делаю здесь.
Все говорят на нескольких языках, это норма, потому что необходимость. Меня при встречах бодро вопрошают.
— Парлюа де франсе?
— На… — мычу.
— Ду ю спик инглиш?
— Литл-литл…
Совсем тупой. И я в момент делаюсь для собеседника “невидимкой”, языковым и коммуникативным трупом.
Вечером одинокий труп заставил себя прогуляться. Дошел до Монпарнаса, купил два бутерброда, перевел на «наши» — роту за такие деньги накормить можно! Посмотрел на Париж сверху: камень, камень, камень. Зелени мало, но картина завораживающая: город! — серое вещество думающего времени и места, сумма сложившихся поколений, плодородный слой истории! детская игра-складенчик, мозаика Бога, которую много веков подряд, крошечка к крошечке, складывали прекрасные ангелы.
Жизнь не раз советовала:
— Не ленись, пройди Париж пешком от окраины до окраины.
Не пойду. Одна пара носков уже с дырками. Жизнь прожить — не Париж перейти.
Итак, я жую всухомятку, я ложусь на кровать и вижу напротив, на гвоздике, в рамке судьбинушку — с хомутом и оглоблями. Это картина. Слева черная пашня, справа плотная зелень, посередине — стрелою! — межа, натянутый луч, летящий за горизонт. Лошадь видна сзади, будто бы возничий-художник привстал на телеге; острые ушки лошадки торчат, и межа между ними видна, как в прицеле. Черное справа, зеленое слева: н-нно! бороздой!
Подпись к картинке висит в туалете, пойду, наизусть заучу: «Владей собой среди толпы смятенной, тебя клянущей за смятенье всех…»
Отправляясь на свидание с ассоциацией «Франция—Урал», я прихватил с собой все имеющееся «железо» — довольно-таки большую свою видеокамеру и магнитофон, плюс через плечо вторая сумка, поменьше, с ключами, картой города, проездным, очками, лупой (ничего не вижу, когда мелко и близко) и салфеточками для промокания телесных жидкостей. Вперед! Сопровождающих нет, но я заранее изучил свой путь по карте. Прибыл рановато. Справляюсь у дворника на кривом английском насчет номера дома и названия офиса. Не понимает, перечисляет понятные ему языки, в том числе и «рюс».
— Русский? — переспрашиваю.
— Я русский! — Обрадовался, потащил меня к себе в конурку при богатом подъезде, напоил чаем. Серьезно сообщил, что закончил философский факультет когда-то.
— Знаете, что я сегодня читаю?
— ?!
— Библию!
И он рассказал мне об ошибках человечества и его светлом будущем — Апокалипсисе. Полыхнем напоследок. Привет — пока! Как в сказке: есть направление движения в жизни, а сценарий дней и лет открывается по принципу экзаменационных билетов: вытянул случайный — отвечай, что знаешь. Свобода! Одни, и их большинство, понимают ее как свободу в скорости бытия и в широте его выбора. Другие понимают свободу как свободу замереть. Вероятно, свобода — это сам человек. Свобода бывает большая и маленькая, свобода внутри и снаружи. Большая свобода в тебе и ограниченная вокруг — это мука, карцер судьбы. Впрочем, есть варианты и компромиссы.
На рандеву я опоздал.
— Сколько у меня есть времени для беседы?
— Теперь меньше, — неопределенно и слегка ехидно произнес Президент.
В течение часа я уяснял историю славного пути, пройденного общественной организацией, а в течение последних пятнадцати минут — «грузил» своё: мол, ищу единомышленников, мол, ничего не прошу, особенно денег. Последнее обстоятельство Президента порадовало. Русские обычно приезжают, чтобы найти инвестора. Деньги для многих моих соотечественников — цель жизни. Средство не может быть целью, это полнейший абсурд, которого голодным, хитрым и злым не объяснишь.
— Франция успела высоко подняться за счет колоний, — Президент как бы извиняется за свое благополучие. — А чего вы хотите достичь своими действиями?
Беру быка за рога.
— Безопасности. Чтобы бандитов на улицах не было, чтобы одна страна другой не боялась. Земля — не такой уж и большой самолет, и мы в нем заложники друг друга.
— Глобально.
Я осекся, будто неприличных слов в воздухе понаделал, испортил воздух… Помолчали чуток, очухались, снова на твердь вернулись. Теперь Президент шороху дал.
— Наше общество выступает за то, что Урал — это новое сердце будущей Европы, границы которой должны простираться от Атлантики до Тихого океана. Урал — сердце!
Тоже будь-будь! По фюрерски! Но на Россию нельзя идти с танками — идти следует с проектами Нью-Васюков, получится как по маслу! Запад это понял, молодцы. Иван с ржавой гранатой среди пассажиров летящей Земли никому не нравится. Кто-то ведь головастый додумался: не бодаться с Ванькой надо, а брататься, — последнюю рубаху сам с себя снимет! И хорошо. Взамен костюмчик получит, на курсы по английскому побегает, деток своих на съедение в новую школу отдаст. Преувеличиваю, конечно, процессы ассимиляции не остановить. Получается, однако, что у каждого свой реваншизм в речах присутствует: кому мёд, кому желчь.
Назначили дату моей пресс-конференции на тему: «Урал — сердце Европы». Ну, ничего, я им еще и Заратустру припомню, он ведь где-то в наших местах бродил, глобализуем тему до предела: «Урал — колыбель цивилизации».
И чего ёрничаю? В ассоциации работают очень милые, хорошие люди, которые меня приняли и были приятны. Все-таки это русское: кусаться. Девушка-журналистка в «Русской мысли» дала об ассоциации полосу, в тексте есть описание одного эпизода: знаменитый русский оружейник раскритиковал французский автомат-аналог в пух и прах. Наш человек: главное — укусить сначала, а уж потом разбираться, любить, каяться. Крокодиловы слезы сами по себе не получаются, а без них — не жить русскому!
Жизнь, как этюды. Кажется всегда: успею, вернусь, допишу картинку жизни до шедевра. Не бывает этого. Жизнь всегда пишет один раз и набело, а если и есть черновик — то это ты сам.
Простите, если где передернул: исследую тему математически — при минус бесконечности, плюс бесконечности и в нуле. Перебор только в картах опасен, а в литературе — это вид осторожности.
Спасибо всем, кого я обидел.
Вирджиния приехала. Я, растерявшись, глазел из приоткрытой двери на то, как она перла свой огромный чемодан по отвесной винтовой лестнице. Пока соображал: помочь или не успею? — чемодан доперся. Я отдал ключи, «набонжурился» и с облегчением закрылся на замок.
Прилетала всклоченная Совершенная, сообщила о невероятном событии: «Мы помирились с Французом! Я его простила!»
— За что?!
Тишина. Лучше ни о чем не спрашивать, ранимые они тут все, как эндемики. Франция! Заповедник сверхчувствительных: шевелить языком следует еще аккуратнее, чем руками. Русское людоедство на французское не похоже: «человечинка» по-разному понимается, добывается и употребляется. Человечность, то есть.
Совершенная пришла лохматая, что-то бормотала о заболевшем парикмахере. Подозреваю, что сегодня она расчесывала волосы вилкой. Очень вероятно. Все гениальные ходы в мире повторяются.
Француз прислал мне еще одну свою книжку с рисунками, где собрана изо-коллекция повешенных. Даже дополнительную петельку на титуле дорисовал, эксклюзив с надписью: «Лев, к которому я привязан».
История — нить, одни ее тянут, другие рвут и запутывают, третьи обратно собирают. Я такой процесс в сумасшедшем доме однажды видел, «трудотерапия» называется. В масштабах Земли — божий промысел, непостижимая паранойя. Составлять целое из разорванного интересно: писать книги, делать фильмы, стягиваться в точки встреч, превращаться в живое насыщение полу-обездушенного урбанизированного пространства вокруг. Легенды возникают ни до, ни после человека, они — истина, выраженная в мечте. Мечтать не вредно. Но очень дорого!
Думаю, что меня, как и всякого малоподвижного иностранца, в Париже мучает несоответствие кое-каких «плотностей» жизни; в моей традиции много «тяжелого»: мысли, характер, мировосприятие, — поэтому среди легких французов я тону, как уральский булыжник, и, боюсь, случится обратное, доведись оказаться в плотнейшей культурной атмосфере — окажусь слишком «пустым», все, все будет выталкивать меня прочь. Хоть так, хоть этак, жизнь получится «наразрыв». Дома почему легче? — раскоряки друг другу красавцами кажутся. Придется сознаться в неприятном: не «тяну» я пока на Париж, домой рвусь. И хорошо, и плохо. Молодец, что душа дома живет. Плохо, ч-