то о капитуляции думаю.
Перейти через Гималаи по земле, пожалуй, легче, чем через Гималаи внутри меня. А, может, там и не горы вовсе, внутри меня, а пропасть? Тогда без крыльев не обойтись. Тут у местных статуй я видел подходящие крылышки, тоже, небось, не просто так наросли.
Меня «выгнали» из дома на время беседы Совершенной с продюсером. Он ее хочет. Так она сказала. Это означает: он согласен с ней работать. Все очень целомудренно. Чуток лишнего, хотя бы даже намек — работы не будет. Сегодняшнее искусство интриги заключается в этом, а не во флирте.
Апельсины, которые мы едим дома, — не для стола. Из них сок в кафешках жмут. А те, которые к столу, выращивают специально: большие, с тонкой корочкой, мясистые и сытные. Я сегодня двумя такими пообедал.
Слова — боль души. Душа словами лечится. Здоровая душа молчит.
Вечером изволили быть в театре. Я надел костюм с галстуком (зря, что ли, вез?) и от жары чуть не кончился — в полном зале на триста человек единственный такой был, в «термокостюме». А давали в театре Марину Цветаеву, «Последний день Казановы», на французском, разумеется. Постановка замечательная! Театр — это место, где рождается недоговоренность, и эта недоговоренность — зритель! Мне это нравится, потому что смысл возникает из пустоты.
В России — матрешка, а в Париже — театры! Их тысячи, горожане ходят в театр, как кофе попить, — в искусстве воспитана естественная потребность. Вся Франция — огромный театр, а в ней таится другой театр, Париж, а в Париже сцены и сценки, а на сценах и сценках — миры говорящие! «Матрешка» Франции — игра! экспрессия! подмостки и площадки! живая мимика и актерские нотки в быту! — театр! — родство в родстве.
У нас Илья Муромец деревья с корнями выдирал, театр царского двора недолюбливал, а у них — Казанова. Оба богатыря в деле побывали, каждый на своем поприще отличился. Народы теперь гордятся.
Глупый от дурака отличается принципиально: глупый счастлив, а дурак социально опасен.
«Что делать?» — этот вопрос задают лентяи и бездельники, маскируя таким образом настоящий свой вопрос: «А что дадут?»
Кладбища здесь удобные, развивающиеся по семейному принципу. Строится этакий каменный домик, склепик, и семейство-династия туда свой прах в порядке неживой очереди ссыпает — кто век, а кто и больше. У некоторых, наверное, сундуками уже серый капитал исчисляется. Даже смерть здесь работает «на плюс».
Самый верный путь указвают самые злые демоны.
Потрясающая у Французов чувствительность! К Совершенной пришел в гости популярный шансонье, она его потчует, а он не ест почему-то. Не может, узрел кроссовки под шкафом, они оскорбляют его эстетику. Заверните, говорит, в полиэтилен, пожалуйста… Завернула. Смог тогда глотать.
Нам не понять. Пара наших русских мужских носков, как пара космонавтов, запросто могут существовать в автономном полете, без смены экипажа, год, или даже больше. Русский дух, он ведь как силища богатырская, во всем чувствуется! И с аппетитом у нас тоже просто: русские глотают, не только не глядя, но и не жуя.
Мне, кстати, от гостя-шансонье остались макароны с грибами-лисичками и капустой. И много! Содержимое тазика средних размеров я осилил в два приема, с перерывом на потянуться. У нас когда-то соседка была, держала дога, кормила скотину по науке, раз в два дня, примерно по столько же, тазиком.
Можно погибнуть геройски, а можно спланировать свой «расход» с пользой. С пользой — это когда жизнь продолжается в материи, а не в легенде. Помните штаны Француза, в которых Совершенная явилась однажды? Их больше нет, они погибли, преобразившись, — теперь это шорты.
Я ахнул.
— А что теперь Француз скажет?
— У него еще есть.
Француз генерал, а штаны — его солдаты. И они счастливы погибнуть в огне любви.
Как это понимать: дракон из притчи кусает свой хвост? Символ-то понятен, а как быть насчет распределения ролей? Кто Дракон? А кто Хвост? Круг жизни слишком велик для того, чтобы человек мог приложиться к нему целиком. Кто-то лишь чешуйка на Драконе, кто-то его «аппендикс», кто-то коготок… Драконы бывают большие и маленькие, как судьба. Интересно, я сам «кусаю» свое прошлое, или оно меня?
Что я хочу? Что у меня получится? Что заставляет «выпадать» из своей привычной жизненной лунки и двигаться? На столе у хозяйки моего загрансна появилась невесть откуда принесенная брошюрка «Плоды истинного покаяния» сиигумена Саввы: «… плач о грехах — вот что важнее всего в деле покаяния. Ну, а если нет слез? Что тогда делать? Не надо отчаиваться!»
Дескать, будут, будут еще слезыньки, покаемся с размахом, и Америку, и Европу догоним и перегоним, и на Марсе будут яблони цвести. Фу! Пойду-ка я лучше лицо с мылом умою, а то как будто паутины нахватался. Паутины в русских снах, как в лесу!
Редкий случай, когда женщина находит в мужчине то, что ищет — силу и верность. Многим женщинам ненайденное с успехом заменяют хороший автомобиль и деньги.
Французы копают не глубоко. Поверхность земли над ветками метро вибрирует.
— Бонжур! — говорят мне при встрече совершенно незнакомые люди.
— Бон-жу-ур!
Народ вежливый, как в наших самых глухих деревнях.
Французы любят быть великими, и поэтому они становятся великими. В России иначе: ничтожество опирается на велиречивость, а гигант обычно скромен и прост. Поэтому русские открытия — после всех. Француз пищит да лезет!
— Я люблю французов за то, что они всегда делают то, что говорят.
Совершенная, как всегда, категорична. Вокруг нее всегда много мужчин. Она безжалостно превращает их в друзей: «Сердцу не прикажешь!» — и они навсегда предоставляют свои нежные души и свои земные возможности в ее распоряжение. Дружба умнее любви.
В парке долго наблюдал за катанием мальчиков на роликовых коньках. Ни налокотников, ни наколенников, прыгают высоко, делают пируэты, иногда падают, обдираясь до косточки, — даже не морщатся от боли! продолжают катание! — нет, это не маменькины сынки (которые по не очень справедливым словам Жизни «носятся со своим телом и не знают, что с ним делать»). Русская лень порождает кусачую зависть. Тело — главный фундамент бытия и «носиться» с ним очень даже хорошо. Фундаментальная основа не даст упасть впоследствии ни качающимся чувствам, ни склоняющемуся к чему-либо разуму. В здоровом теле — здоровая независимость. Французы это знают без напоминаний.
На крепком фундаменте дворцы можно строить: прадед начнет, правнук закончит. А на четырех кольях — избушку разве что… Получается, что именно тело — основа преемственности, залог будущего и гарантия истории. Пьяных в Париже я не видел, курящих тоже мало. Фундамент — дело важное. Браво, Франция!
Жизнь когда-то была деревенской девочкой, училась в провинциальном «кульке» (культпросветучилище), где ее держали за Маугли: говорить не могла, всего шугалась. Кто-то обижал, кто-то, наоборот, прикрывал — все позабылось за время парижской жизни! Той Жизни больше нет, другая родилась и выросла, не русский морозоустойчивый сорт с кислинкой — субтропическая ягодка, уникальная скороспелка.
Приехала однажды в гости, в родной кулёк.
— Говорю им: здравствуйте! А они меня не узнают, изо-всех сил Маугли ищут, хотят видеть то, к чему привыкли. Здравствуйте! Не рады, другая какая-то явилась, самозванка. Здравствуйте!..
Злись, Жизнь, злись, тебя это не портит — ты женщина толковая, умеешь сама себе слова говорить: «Русским привычного хочется, одного и того же, ортодоксального канона бытия на веки вечные: никто не изменяется и поэтому ничто не изменится. Привычного давай, одного и того же давай! Очнись, Русюшка!»
— Почему они хотели видеть в тебе старое?
— Они хотели видеть во мне то, что есть в них самих.
Девчонки делали запись на старейшем частном радиоканале. Пели, балагурили, хохотали. Атмосфера легкая, дружеская, на частном радио политики и цензуры нет. А в павильонах иного ранга роль цензора выполняет страх, боязнь не то ляпнуть, не так подать, не с тем встретиться. Как у нас, точно так же.
Страх делает интригу жизни мертвой.
А в частной студии жизнь клубится. Ведущий за девчонками ухлестывает, как перпетум-кобеле.
— Хотелло промахнулся? — смеюсь.
— Точно, точно, Хотелло! Он очень обаятельный, хороший, но на всех кидается. У него с женой плохие отношения.
Ну, вот. Весь юмор мне испортили.
Спектакль продолжается. Пришел Пьеро, его зовут Давид, тихий, застенчивый полноватый корсиканец, безнадежно влюбленный в Совершенную, композитор, дарящий свои диски с улыбкой печали.
Театр Карабаса — большой зал «Ла Сигаль». Опять фейс-контроль на входе, огромное количество народа, а внутри огни, дым сигарет, тьма и вспышки, на сцене джаз с африканским уклоном, играют сочинения Давида. Совершенная ушла через пятнадцать минут после начала концерта, я через двадцать. Влюбленный Пьеро затерялся где-то в визжащей и прыгающей толпе.
На рок-концерте мне показалось, что весь мир устроен по принципу рок-группы, в театре поэзии и пластики весь мир мне почудился таким же, а на джазе я понял: земля — это джаз!
Массовые концерты позволяют пожинать плоды музыкальной неграмотности незаметно.
Мужики хорошо играли, громко, а тот, что на клавишах, музыкальным образом бился, как в припадке. Наши тоже так делают, но на них смотреть неприятно — настоящий припадок напоминает.
В парке обнаружился огромный платан. Я представил его годовые кольца и в воображении стал постигать глубину времен, закольцованных в