жские лица, а узнаю в них — русские: колдовство да и только! Но это не мы, не люди колдовали. До нас еще кто-то поработал.
Чем выше точка равновесия общества, тем больше в нем неуравновешенных людей. Количество психологов растет неспроста, потом пойдут в буйный рост психиатры, а уж за ними самый цвет — палачи. Такой мне кажется философия развития всего сложного; именно палачи рубят окно на следующий этаж (или этап?) жизни. В этой роли поочередно побывали и мессии, и цари, и полководцы, и авантюристы, и ученые головы.
Вечером в гости пришла «горная» подруга Француза, Федери, спортивного сложения девушка с лучистыми глазами и смешливым характером — инструктор по горному туризму. Я приготовился слушать рассказ о прогулочных маршрутах выходного дня. А она буднично произносит: Эверест. Трудно привыкнуть к тому, что границы страны не являются для ее людей границами представлений и возможностей.
— Горы, Федери, для тебя самое высшее, что есть в чувстве жизни? Они поднимают и держат планку ощущений?
Совершенная переводит. Федери думает, заметно, что мысленный ее взор витает где-то там…
— Нет. Высшим достижением в жизни для меня являются друзья.
Совершенная переводит голосом тоненьким, лисьим, очень ласковым. А потом, вдруг, обращаясь ко мне, говорит по-русски «толстым» голосом: «Она единственная женщина в мире, кто поднимается на 7000 метров без кислородной маски!»
— Почему без маски?!
— О! В маске у меня нет ощущения гор!
— Ты в горах строгая?
— Ничуть. Как мама-курица, всех люблю.
Понятно. Группа идет на самодисциплине. Горы не шутка, смерть всегда рядом.
— А правда, что половина французов — это клиенты психоаналитиков?
— Правда. Только, наверное, не каждый второй, а каждый пятый.
— Откуда статистика?
— Я решила учиться на психолога.
Вижу и чую теперь больше, чем в первые дни: полно пьяных и бомжей, в душном метро и в узких боковых улочках наличествуют миазматические запахи. Сон ты мой, сон: глазками вверх-вниз, кругом озираюсь, — уже критически, а не затравленно: вот и меня пригрел Париж на своей груди.
— Федери! Мне нравятся хорошие люди во Франции, мне очень хорошо в их компании. Знаешь, Федери, что мне кажется? Что они вот-вот заговорят по-русски! Момент близко, я его уже чувствую.
— Хи-хи! — она просто покатилась со смеху. Очевидно, в других странах и у нее возникала эта иллюзия.
Увы, без языка «своим» нигде не станешь.
— Учись определять дистанцию, когда говоришь с людьми.
Совершенная, как всегда, изъяснятся полунамеками, полуприказами. И строга в лице с землячком — сладкая лисонька не про мою честь: обойдес-ся, мол. Это мудро. Я в свободное время читаю «Книгу воспоминаний» Великого Князя Александра Михайловича (подарили в ассоциации «Урал — Франция») Член царской семьи о царском воспитании рассказывает — не обрадуешься! Отвечаю урок:
— Дистанция! Если сильный собеседник, то можно подойти поближе, если слабый — сделай два шага в сторону, ему так комфортнее. Энергетика! Я правильно понимаю?
— Молодец.
А еще я носки сам стираю и трусы. И сушу их ночью перед раскрытым окном на хулахупе.
Вопросы и вопросики. Для чего учить язык, если не бываешь за рубежом? Для чего ехать за рубеж, если не знаешь языка?
Моя борьба с советской властью еще не закончилась.
Идея всеобщего равенства не тождественна идее социальной справедливости. Богу богово, а Кесарю кесарево; подлость «равенства» в том, что кесарево и богово — в одной куче. Очень уж русский вариант, сказка, сделавшаяся страшной былью. Каток, уничтожающий все, что «высовывается». Энтропия необратима и сегодняшняя реставрация «укатанного» ничего не даст — ни веры в скороспелых, выросших на бандитских деньгах церквях, ни характерного русского воспитания, которое всегда стояло допреж образования.
Чума либеральной демократии витает и над сытой Европой. Декабристы-террористы все увереннее играют музыку смерти — реквием бомб в мире счастья. Страшно не то, что это есть, а то, что это сделалось возможным. Эволюция жизни включила автоподрыв, чертов свой ген! Европа придет к тоталитаризму. А сердцем ее станет Урал. Россия сегодня — ничья. Все произойдет само собой, потому что все уже произошло. Уменьшится густота и высота жизни, бомб не будет, пока не будет. Это мне сон такой сегодня приснился. Начитался я на ночь глядя проницательных мемуаров Великого Князя Александра Михайловича.
Воду из обычного крана наливают в хрустальные стаканы и ставят на стол, по вкусу напоминает родниковую. Наша вода течет по ржавым железным трубам, здешняя — по латунным.
Попросил у Совершенной ее стихи, читаю, представляю, как можно было бы выйти к микрофону вдвоем и устроить русско-французскую перекличку ритмов и рифм. «Судьбу прошу бросать меня все выше, чтобы увидеть больше, чем во сне» — так написано в одной из ее строф. Поэты печальны, но не беспомощны; глубокое постижение жизни заставляет их мрачнеть, но чтобы не потерять равновесия и не идти к психоаналитику, поэты склоняются к эксцентрике и буйству. Творческая личность раздвоена — на крылатую и бытовую, пара похожа на двух альпинистов в связке: если одна твоя часть падает в правую пропасть, другая добровольно срывается в левую; ниточка слов, как страховочный шнур, держит и ту, и другую на гребне печали и радости.
Звонят по домофону. Кто бы это мог быть? Нажимаю кнопку двери, жду, снова звонят, снова нажимаю, звонят! звонят! — спустился вниз со второго этажа босиком, а там почтальон, мальчишка-негр: «Здравствуйте, я принес вам посылку». Здоровенный пакет для Совершенной из какого-то института. Сунул и ушел, как растворился.
— Сенк ю… — бормочу вслед. Ни паспорта не потребовал, ни подписи — избавился от поручения и всё. Простые бумажки над простыми людьми во Франции силы не имеют. (Только непростые бумаги сильны, да и то для непростых лишь смертных — для элиты. Я так думаю.) А наша любая бумажка из долбаной какой-нибудь конторы, что комиссар с ружьем: р-раз тебя к стенке! шлеп без разговоров печатью!
Сравниваю, сравниваю я одно с другим, — видать, не нравственный я еще человек, «расист», представитель страны самоубийственных варваров: надо жизнь любить, а я все думаю, думаю… Думать мы любим больше, чем делать. Мозг пожирает, как широкозахватный комбайн, свою ниву: от Атлантики до Тихого — иллюзии любят размах.
Духовидец Сведенборг, глядя с того света на этот, не без оснований заметил: «Мы не живем на земле. Нами живут.» Эту эзотерику я приноровился ощущать по-своему: будто бы духи всевозможных деятелей, не доделавшие своих дел при жизни, выбирают потом среди плотского люда кандидатов: через кого бы им «доделаться»? Выберут — человек необъяснимое «призвание» чувствует, в ремесле совершенствуется. Нами живут! Мы воплощаем сон судьбоносцев-конструкторов. Я иногда специально стараюсь держать душу настежь, нараспашку, чтобы «они» не томились зря, не стучали дважды: входите, ребятки! Главное в этом развлечении — техника «дыхания», открытости души, что ли. Этим нужно управлять, а то «нахлебаешься». Прыгаешь в облака — дыши, идешь на дно, в быт, — замри. Все остальное происходит запрограммированным чудом: и ты живешь, и тобою живут. Качество взаимности определяется по-разному: в одном месте стаканом спирта, в другом — образованностью, высотой воспитания, родовой памятью. Кому что. Но прыгают все.
Автоответчик взорвался. Позвонила владелица ресторана, та самая, у которой мы провели вечер в загородном доме.
— Это я. Сына не допускают к экзаменам. Надо помогать.
Пи-пи-пи… Бросила трубку. Вот это по-нашему!
В воздухе дурман, пахнет медом. Откуда? Разве могут сны иметь запах липового меда? Ух ты, деревья цветут! Липы или не липы? Вроде бы липы, только соцветия покрупнее. Но все-таки что-то не так, не по-настоящему. Понял: ни одной пчелки на цветках, ни единой! Что-то зловещее есть в этом намеке природы. Сон во сне лишается деталей реальности.
— Зря русские эмигранты заставляют своих детей, родившихся во Франции, учить русский язык как основной. Зачем? Они их ломают психически, а, может, и еще похуже. Искусственно закладывается ностальгия по несуществующей родине. Соображаешь, в чем ловушка? В том, что Родина — это не только место, земля, воспоминания и связи. Родина — это язык! У человека получается две родины. Одна имплантирована ностальгирующими родителями. Покинутую родину нельзя передавать по наследству детям — это их ломает.
Таково мнение Эмигранта. Я понял главное в его «вычислениях»: второй производной от родины не бывает. Это сон, яд для реальности, опиум для души эмигрантов. Умерла так умерла.
Мой дом — твой дом, а твой дом — мой дом. Когда я возвращаюсь в квартиру, то всегда сначала скребусь в дверь, тактично постукиваю, выясняя: есть кто дома или нет? Мало ли, хозяйка может оказаться неготова. Это замечание логично, потому что касается процедуры входа. Оригинально другое — логика выхода из дверей. Например, когда я неожиданно выскочил в комнату после душа из ванной, то в лоб получил сразу же:
— Стучаться надо!
Женщина-друг — это, наверное, как период репрессий: неожиданности со стороны «простого народа» недопустимы.
Если жизнь — это круг, то нет у нее ни начала, ни конца, значит, нет первых и последних. А чтобы они все-таки появились, круг жизни придется разорвать. И в те моменты, когда движение в разорванном круге меняет направление, первые становятся последними.
В толпе возникает физическое ощущени-