е абсолютной «неважности» отдельной человеческой особи. Миллиарды отдельных голов! В каждой голове булькает и варится нечто — но именно одинаковость этого «нечто» объединяет головы в готовое «блюдо». Если бы не коллективный сон, не было бы и коллективной жизни. Даже инстинкты — сон. Правда, не наш собственный.
…Двадцатилетнюю девочку К. мы недавно похоронили. Я нес гроб и бросал глину в холодную яму. Девочки нет. Сон продолжается.
Барон уже дважды пересказывал мне сюжет рассказа кого-то из французских классиков: «Старушка пришла, как обычно, в свою церковь. На этот раз — уже после своей смерти. А там все родственники, которые умерли досрочно, улыбаются, приветствуют ее. Сам Господь комментирует веселье: мол, они здесь только лишь потому, что ты за них молилась! И ты избавила их от грядущих страданий своей молитвой: они умерли рано и счастливыми благодаря тебе.»
Говорящие сновидения умеют гипнотизировать и красиво оправдываться.
Барон из-за болезни почти лишился движения в жизни. Врач запретил выходить из дома. Барон теперь не ходит даже в православную церковь, где служит старостой. Бог для него — персона, и это понятно так же, как детский рисунок. Наша встреча тоже персональна, и Барон осторожно исследует: есть ли Бог во мне? Персона в персоне. Кто в ком? Так посмотреть, то весь мир матрёшка, весь мир — Россия.
Уничтожать смерть нельзя, это опасно для жизни. Атомы и вещество моего тела, листочки на деревьях, органическая пища, плодородная земля — все это «первотрупики» того, что жило до меня. Я даже физически, целиком собран из останков, из усвоенной пыли. Я живу ими, они живут мной. Так, в результате, прибывает «плодородный слой» бытия. Мы все живем друг другом, и по вертикали, и по горизонтали, и как хошь. Время во времени, слой в слое; считать количество превращений и составлять мартирологи участников — занятие бесконечное, оно не охватывает реальности. Поскольку реальностью является не то, что можно пощупать, а то, что это самое «пощупать» создает — воображение, зажатое в силу принципов.
Точка. Круг. Шар.
Круг земной жизни разорван, в нем есть первые и последние. Если последних надоумить и вооружить идеей «справедливого равенства», они превратятся в грозную лаву, которая всех развернет, а продолжающих упорствовать — уничтожит.
Круги ада не замкнуты. Величина «зазора» постепенно увеличивается: между бедными и богатыми, между умными и глупыми, человеком и нечеловеком. Первые и последние поочередно заставляют друг друга прыгать через пропасть.
Чем жить? Не проблема. Пропасть легко завалить вещами, мельтешней и ритуалами. Истратить время на себя, либо себя — на время. Закавыка в ином: жить-то, зачастую, и «некем»… Нами не живут, и мы потому очень одиноки.
— Это ты Бога ищешь, — определил Барон.
— А чего его искать, он всегда на месте.
— Правильно. А ты — ищешь.
— Барон, я на нерест поднимаюсь, чтобы гумусом стать. Понимаешь? Мне, между прочим, не нравится, когда тела людей сжигают и возвращают природе лишь пепел в сундуках. Жизнь делается меньше!
— Не понял…
Негру-почтальону я не дал на чай один евро. Не знал обычаев. Я — его «минус». И я на деле доказал, что иностранец, не являющийся стандартным туристом, работает в чужой стране «на вычитание».
(Хотя во французском посольстве с меня перед получением визы потребовали справку о «плюсоспособности»: сколько денег при себе имею? Если меньше малого — визу не дают. Это вам не Россия: плюс-минус лапоть.)
В обществе «Урал — Франция» тоже начеку. Спрашиваю:
— Можно я на свою пресс-конференцию приглашу друзей?
— Хорошо, конечно, конечно! Только обязательно скажите им, чтобы они сделали в нашем кафе заказ.
— Хорошо, конечно, конечно!
Халява, как пепел, лишает круг жизни устойчивой целостности.
Вечером позвонила Родина, стала расспрашивать.
— Не голодаешь там?
— Нет.
— А что голос такой?
— Мыло кончается.
— Какое мыло?
— Ну, то, что ты мне дала с собой в дорогу. Они ведь носки выбрасывают, а я стираю. Мыло кончается! Нет у них здесь «Хояйственного».
— Ну, держись как-нибудь.
Родину я люблю, у нас с ней и место, и время, и язык одинаковые — скоро встретимся. Много языков — много ностальгий, один язык — одна ностальгия. Мыла бы мне надо.
Жизнь вернулась с работы, из ресторана, в третьем часу ночи, вид у нее был усталый и очень растерянный. Пришлось встать, одеться.
— Что случилось?
— Не знаю. Я сидела, как обычно, с клиентами-друзьями за столиком, пела, вдруг налетела Хозяйка, стала кричать, хамить, обвинять людей непонятно в чем и гнать их вон из ресторана. Все были в шоке. Что теперь делать? Я дружила с Хозяйкой, работала в этом ресторане только из-за нее.
— И что?
— Сына ее к экзаменам не допускают в школе. Учился отлично, а к выпускному классу вдруг «завихрился», первый прогульщик стал, вот ему шлагбаум и перекрыли, не зачлась прежняя святость. А мамаша бесится, школу грозится разнести вдребезги, в ресторане, как фурия.
— Отпрыск в курсе?
— Нет, зачем ему знать проблемы? — добрая мамочка и так горло перегрызет первому встречному: стресс свой снимет… Это что, нормально?
— Нормально. Она же русская. Она любит его и поэтому живет вместо него. А француз себя любит и другим живет, как самим собой.
Мы выпили крепкий кофе. Потом еще кофе. Жизнь отвыкла от диких выходок людей, пытается думать о хорошем — не может: симпатия, как дар бытия, штука одноразовая. Патрон хамства выстрелил — съежилась дружба, сжалась до свинцовой точки, ухнула, полетела, как пуля, ранила в сердце.
— Любви в Париже нет. Все только и делают, что притворяются. Интрижки, интрижки! два-три сотовых телефона у каждого — по количеству любовников или любовниц. Это в обществе не осуждается, потому что все так живут, потому что — удовольствие! Какая любовь? Когда любят, пару ничем, даже смертью не разлучить. А тут… Им так удобно, эгоизм научился быть изящным, утонченным. Но это ведь не то.
— Тебя чего понесло? Четыре утра уже.
— Любви хочу.
Жизнь не заплакала. Суровые и постоянные перегрузки научили ее экономной уравновешенности; артист во Франции — беглец по канату, артист-иностранец — беглец по бритве.
— Пацанов терпеть надо, — говорю, чтобы хоть что-то сказать.
— Почему?
— По себе сужу. В ножки сегодня кланяюсь памяти тех людей, кто меня, дурака, вытерпел, заплатил собой, своей выдержкой за идиотские, бывало, выходки. Не опустили, удержали грызуна. Это ведь урок благородства, тихий и очень долгий. Не было бы меня без них.
— Красиво говоришь.
— Мне бы молчать красиво научиться.
Жизнь, наконец, улыбнулась. За окном начало светать.
— … Я ведь в деревне выросла, видела перед собой только кур да коров, лучше всего знаю их характер. Поэтому все мои сегодняшние сравнения происходят на том же деревенском фоне: большинство женщин — куры. Это правда, всю жизнь «несутся»: ко-ко-ко! Важничают вокруг своих яиц, бегают, высиживают, защищают или думают: что бы еще разэтакое «снести»? Куры хоть активны. А коровы — те просто коровы: всю жизнь траву жуют. Соотношение «кур» и «коров» в разных странах разное.
— А мужчины с кем ассоциируются?
— Ни с кем. Их нет. Они либо слишком маленькие для меня, микроскопические, незаметные, как таракашки, либо чересчур огромные, недосягаемые в своих амбициях, силе, духовности. Ни те, ни другие мне не подходят. Им тоже не дано любить.
— Эк тебя скандальчик-то раззадорил: не угодишь.
— Ха-ха! Не угодишь! А никто и не пробовал!
Кофе подействовал, Жизнь впала в игривое настроение. Спать! спать! а то случится перебор: с устатку после смеха — слезки на колесках.
Жизнь почти любит Барона. И Барон почти любит Жизнь.
— Он бы мне подошел!
Мягкий, отзывчивый, умеющий молчать красиво. Но он не может «подойти», у него есть Бог, есть жена, и есть врач, который запретил ходить. Колесо человеческой жизни никогда не бывает круглым.
— Я думала, что мы к Хозяйке еще в гости съездим, и не раз…
Не съездим. Ниточка оборвалась. Жизнь смотрит на судьбу, как начальник пароходства.
— Все в этой жизни — пристань. Приходит срок, и надо плыть дальше, искать новое место для причаливания.
Я понимаю: привязанное отвязалось. Одна из сторон рубанула так, что связь лопнуа. Что за связь такая? Одних людей канат вместе держит, других — паутинка. Собственный сценарий бытия архипрост: почти всегда он настроен на продолжение понравившегося сна жизни, он бесконечен, как пряжа. В отличие от небесных конструкторов, которые «нами пишут» совсем не так: п-у-н-к-т-и-р-ч-и-к-о-м!
Быть в страшном не так страшно, как видеть его со стороны. Поскольку в аду привычка спасает, а сравнение губит.
— Неужели и я буду слепой мамашей?! Не хотелось бы.
Молчу, как умею. Получается неплохо. На часах — трудовое утро.
Барон попросил перейти на «ты», от холодных, взимоотталкивающихся «выканий» его передергивает. Экскурсия по квартире: обои на стенах не видны — плоскости стен всюду, от пола до потолка, закрыты картинами или стеллажами книг. Диктофон пишет, видеокамера снимает — я добросовестно, как истинный советский садоогородник, «консервирую» сочный момент. Дом наполнен следами веков и автографами знаменитостей.
Наверное, в коллекционировании есть свой необратимый порог, за которым «критическая масса» накопленного разворачивает течение личной жизни господина коллекционера вспять; он сам становится частью своей коллекции, не в силах более владеть тем, что завладело им. Насколько хороши частные