коллекции, настолько же скучны казенные!
— Вот мои гитары, вот кассеты с моими песнями, вот мой пра-прадед, адмирал Беннигсен, вот чай, пожалуйста!
Из соседней комнаты-кухни выглядывает рослая псина по имени Братик. Входить в жилые комнаты Братику запрещено, Барон панически боится собак.
Старый магнитофон заедает и я пишу с досадными техническими перерывами.
— Я немного расскажу о своей родне, откуда я взялся.
И он на полтора часа зарядил повествование о генеалогии рода, начав с 900-го года, с викингов.
Есть две памяти: та, что проецируется на наше сознание, и та, что приобретается только путем личного опыта. В волшебной реторте живущего человека они перемешиваются, становятся чем-то единым, чтобы только в таком виде и качестве быть готовыми к дальнейшей проекции — эстафете родов и эстафете воспитания. У простого русского Ивана личный опыт богат, а проекция всегда кастрированная — и коротка, и несодержательна. Поэтому плюсовать и перемешивать бывает нечего: много ли надо? проверено на себе и — точка. Чем-то похоже на две фазы человеческого сна, быструю и медленную.
Барон родился в 1944-м году, в Риге, с нацизмом столкнулся в грудном возрасте.
— Немцы в лагере всех раздели донага, для дезинфекции: мужчин, женщин, детей. Грудных — отобрали, а потом, помытых, рядами выложили на бетоне и разрешили матерям искать своих чад. Меня нашел четырехлетний старший брат, узнал по крику. Надеюсь, что я — это я.
Мытарства увеличивают личную память и, наверное, вредят «медленной фазе».
Смотрю в иную жизнь, как в клип.
— Это вы кушаете? Пшёна каша. У нас это африканское блюдо «кус-кус».
На самой верхотуре стеллажа, над книгами примостился родительский ламповый приемничек, раритет-самоделка отца, супергетеродин, судя по количеству колебательных контуров, высший класс для самоучки конца сороковых!
Я дарю друзьям кое-что из своих привезенных сочинений, книги. Но читать парижанам некогда, а те, кто все-таки заглядывал в дареные строчки, спрашивают: а почему герой так сделал? а для чего он поступил плохо? а вы это все выдумали? нет?! а для чего тогда написана книга? Французы, как дети, их завораживает сюжет, а контекст не интересует вовсе. Все равно что танцовщице объяснять о пользе радиоволн в ее ремесле.
Кучу оставленных мною текстов Барон и не читал, только прослушал пленку с мелодекламациями. Дал какие-то адреса, с кривой улыбкой бормоча невнятное: «Масоны кругом, масоны…» Что ж, пойду к масонам.
В тот момент, когда я все свое уносил с собой, и без пяти минут полночь мы торопливо прощались с Бароном в прихожей его двухкомнатного рая, вдруг погас свет — неожиданно, во всем квартале. Демоны.
Бегу скачками к последнему поезду на метро, при этом успеваю замечать потеки у стен, запахи, собачьи «мины»под ногами, двух негров-любовников, бомжа с хрустящим пакетом, расхлябанный стук какой-то железки под брюхом мчащейся машины… Я привыкаю к новому окружению, и привычка, заменившая первое любопытство и любознательность, немедленно обнажает убогость.
Океан космоса породил рыбку разума; мечется она, ищет свое место, страшилок боится: глубоко нырнешь — темно сделается, высоко взлетишь — дыхание остановится. Где же ты, золотая серединка? Удобное место, удобное время? В жизни или по соседству?
Ребенок все понимает по-русски, но не говорит.
— Покажи язык, — Мия послушно выставляет наружу розовое шильце. — У тебя французский язык. А теперь я покажу свой.
— Се куа?
— Что это? Это, моя дорогая, великий и могучий русский язык. Видишь, какой большой?
— Уи.
— Хочешь такой же?
— На! На!!!
Жизнь съездила в лес, в избушку к волшебнику-универсалу. Вернулась, как после реанимации клона, обновленная, усовершенствованная и повеселевшая. В неведомой для меня избушке анахоретом живет спортсмен-психоаналитик.
Парижане не купаются. Негде.
Что-то назревает, я чувствую напряжение в воздухе. Совершенная устала от бездомности, от ночевок по разным пустым квартирам. Меня следует куда-нибудь деть.
Действия чужака в Париже похожи на рыбалку: я насаживаю на крючок самого себя и стараюсь аппетитно шевелиться — авось, съедят. Этим здесь все занимаются. Я сообщил о своем «рыболовном» сравнении Президенту ассоциации «Франция — Урал», он кивнул, не улыбнувшись. Видит: «шевелюсь» по-русски, бесплатно, от всей души, а не из рассчета. Значит, и съесть могут просто так, как принято в России, а когда голый крючок останется, то «возродившийся» опять на него полезет. В условиях благополучия искусство продаваться опережает все остальное.
Усы и бороду я постригаю особым образом, безопасной бритвой, а не ножницами, отчего концы срезанных наискось щетинок напоминают заточку медицинских игл. Француженки со мной целуются в воздух — чмок! чмок! — только один раз, укалываются и в дальнейшем — подают при встрече лишь руку.
— Это твой пояс верности.
Так мне Родина сказала.
Отнес диск с «русскими фотографиями» (прихватил с собой коллекцию товарища, профессионала-фотографа) в общество «Франция — Урал». Два часа проговорили о боге и людях, пили кофе, писать ходили, как в России, «на двор» — в соседний дом, в клуб престарелых; своего туалета ассоциация не имеет.
Нынче всенародный праздник — День музыки. Совершенная припорхнула домой почистить перышки перед вечерним муз-гулянием. Я получил задание: «Съездишь в пустую квартиру к моему другу, вот адрес, вот код двери с улицы, вот ключ от его почтового ящика, в ящике найдешь ключ от квартиры, возьмешь и поднимешься на второй этаж, — самая правая дверь от лестницы. Посмотри аппартаменты, если понравится, переедешь туда жить, там есть Интернет.»
Поехал. Проник. Достал. Иду на этаж, а двери расположены почти что по кругу… Которая тут «самая правая»? Осмотрел все скважины, сравнил с профилем ключа. Выбрал, как мне показалось, самую подходящую дверь и полез ключом в замковый механизм. С той стороны двери заорали истошным женским дребезгом! Я — извиняться. Она — орать того пуще. Потом затихла, куда-то сбегала, а вернувшись, заговорила вдруг очень ласково. Я опешил: сейчас приедет полиция, и иностранца «домушника» возьмут на месте с чужим ключом в кармане. Несколько дней в каталажке — это реально. Дадут, наверное, сделать один звонок, я в кино такое видел: «Здравствуй, Совершенная! Я в тюрьме.» Ретировался, извинившись. Упал в метро, доехал до парка, где растет гигантский платан, сел на скамейку, гляжу на уточек в каменном озере: ушел!
Да, с французской беспечностью нужно быть осторожнее; расслабился, решил, что уже могу шнырять, как зайчик. Рано, не долго музыка играла…
У меня стресс. Мне нужен психоаналитик.
Гоним по ночному Парижу, Жизнь за рулем, с «бензином в крови» родилась: ас! В одном из мест дорога с односторонним движением вдруг делится на две самостоятельные параллельные полосы, разделенные аж гранитным поребриком. Машина виляет на левую полосу.
— По какому признаку? — тычу я в дорогу пальцем.
Женская логика — калейдоскоп: крутнул — гляди, что получилось. Жизнь, разумеется, зрит в корень и объясняет сразу самую суть.
— У нас в Париже мэр голубой.
Хорошо. Едем дальше. Пытаюсь уловить связь между особенной дорогой и особенным мэром.
— Он красоту любит. По правой ездят только такси и автобусы. Это его предложение.
— Он голубой по слухам?
— Нет, сам об этом публично заявил. Молодцы, парижане! Их не интересует: кто, с кем и как? Им человек понравился. Молодцы. Уважаю.
Начал различать запахи города: цветочные, человеческие, нос подстроился под здешнюю «гомеопатию» в мире обоняния. Здесь даже выхлопные газы машин пахнут утонченно, но многие парижане-велосипедисты все равно ездят в респираторах.
Француз прислал в подарок большой кусок мыла. Удивительно: я никому, кроме далекой Родины, о кончине пенообразующих средств не сообщал. Очевидно. я распространяю вокруг себя флюиды гигиенического толка. Все-таки какие чувствительные люди вокруг, экстрасенсы, все о моей жизни знают!
Француза опять в Россию понесло, доснимывать репортаж. А Совершенная боится чего-то неясного. За Француза переживает заранее. А вдруг у него там мыло кончится? Кто подаст? Я так думаю, что это у них — любовь.
… Она пришла с жареной курицей.
— Режь и ешь.
Я умял половину.
— Ключ принес?
— Да.
Виновато улыбаясь, я рассказал о казусе с дверью. Совершенная сначала нахмурилась, потом покраснела.
— Ой! Я забыла тебе сказать, что идти нужно в следующий подъезд.
День музыки в Париже — это название отражает время происходящего неточно: это ночь музыки. На всех углах до утра бабахали по всему, что звучит. Очень красиво и очень громко. Чуть-чуть походил по улицам, но надо быть молодым фаном, чтобы выдержать этот музыкальный шквал до утра: куда ни глянь — всюду одинаково хорошо. Русского это утомляет точно так же, как «все одинаково плохо». Активность нашего любопытства зависит от перепадов, контрастов, углов и ударов лбом об стенку.
Был дождь, холодно, я нашел в домашнем гардеробчике какую-то шерстяную безрукавку, надел. На улице Совершенная мимоходоми заметила:
— В этой курточке Француз на Эверест поднимался.
Сразу стало тепло.
Не показывай тому, кого поднимаешь ты, того, кто поднимает тебя.
Не стоит даже намекать на то, что тебе известна изнанка другого человека, — инстинктивное чувство отвращения к «изнанке» заставит собеседника закрыться.
Воин останавливает войну, убийца рушит мир.
Оставлю сформулированные афоризмы без ком-