ментария — это заметки на полях, уроки чувств и молчания.
— Съешь апельсин.
— Спасибо, не хочу.
Совершенная что-то прикинула в уме, холодно оценила степень сообразительности воспитанника и решила: уже можно.
— Нельзя говорить «не хочу», это получается очень близко, это насильно «приклеивает» к тебе партнера. Лучше выразить свой отказ иначе: не хочется. Действие переводится во вкусовую область, с которой, как известно, не спорят. Чувствуешь? Сразу же появляется удобная, и в то же время не мешающая общению дистанция. Французы очень щепетильны ко всяким таким тонкостям. Могут отреагировать отрицательно и навсегда на неверное слово, интонацию, даже на взгляд. Особенно аристократия. Понимаешь?
— Что-то апельсинчика хочется…
— Молодец.
Позвонила Княгиня. Я услышал ее голос из засады, по-партизански, когда она начала диктовать на громкоговорящий автоответчик обращение к Совершенной. Тут я радостно схватил трубку, переключился на живую связь и возбужденно заголосил в темпе Дня музыки:
— Здравствуйте! Это я! Очень рад вас слышать!
Княгиня от неожиданности поперхнулась. Но все обошлось благополучно благодаря немалой дипломатической выучке одной из сторон.
— До скорого свидания!
— Да, да, до скорого.
Еще один звонок. Родина сообщила, что пришло-таки лето, что полет нормальный, что дети растут.
Звонок от Жизни. Она купила корень женьшеня, заварила и напилась. Времени без пяти минут полночь. Сейчас начнется!
— Я тебе вот чего звоню: хочу про мужика одного русского рассказать. Соловушка из России, его жена привезла во Францию, попытать здесь певческого счастья. Но я не об этом. Этот мужик ко мне за разъяснениями пришел. Как, говорит, понимать: «Подвозит меня ночью после концерта француженка, я с ней прощаюсь, а она не отпускает — ко мне, мол, пойдем. Я ей в сторону пальцем тычу: не могу, жена волнуется, ждет. А она тогда как напрыгнет, как схватила мой палец в рот к себе и давай чмокать! Я ничего не понял: зачем она так поступила?» Эй, ты меня слышишь? Хорошо. Это ведь ключ: она его хочет, а он ее не понимает, он хочет к жене, где они вместе не будут хотеть друг друга. В этом вся Франция, в этом вся Россия! Ха-ха! До сорока лет мужчина ищет разврата, после сорока ищет мудрости. Соловью было за сорок.
Потом Жизнь «перескочила» с одной темы на другую, без малейшей инерции, как электрон, сменивший орбиту, разом. В принципе, можно выстроить теоретическую модель, в центре которой располагается тяжелое ядро женских желаний, а вокруг него бешено вращаются и скачут легкие женские мысли. Ядро ощутимо, но исследовать его можно, только разбив.
— Моя мама сирота была. Никого не слушала, первой в нашей деревне корову заимела, хоть и «низ-зя» было. Нас ведь, русских, доброта объединяет, потому что зло кругом в России, смерть за людьми охотится. А здесь… Один Француз добрый. И семья у них добрая. Богатая и добрая — большая редкость для людей. Француз сам за своей смертью гоняется.
На этой моцартовской ноте мы и пожелали друг другу спокойной ночи. Вспомнилось лишь еще замечание Барона, профессионального франко-русского переводчика: «Даже одинаковые слова вызывают у русского и француза разные ощущения. Скажет русский: люблю! — и всякий соотечественник подразумевает за этим нечто высокое. А для французского уха: люблю! — сигнал к действию.»
Да уж. Одни на земле с размаху соединяются, чтобы взлетать повыше, другие на небесах венчаются, чтобы падать свободно и долго.
Готовность немедленно импровизировать продуктивнее и ценнее обязательности — строгому следованию в намеченном расписании; важна только цель, пути неисповедимы. Жизнь очень быстра, без интеллектуальных излишеств: «Я могу это взять (дать), так как это мне полезно.» Свет личной пользы нагляден и прост, как прилавок. Люди друг с другом сторговывают свою личную выгоду без посредников. И государство признает и поощряет этот эгоизм. Отчего скорость «их» суеты по сравнению с нашей — сверхфантастическая. Движений много, но ни одного «просто так».
В России люди не могут, не научены, не умеют общаться именно друг с другом — им всегда нужен «третий», тот или то, куда они совместно «вывернутся», чтобы так найти общее в понимании, а уж затем только действовать. Много от этого разговоров, философии, обмана и демагогии, перспективных планов, переименований и перепалки; действий — нет. В лучшем случае на роль третьего берется слепая, ритуальная религия или бутылка. В самом худшем — сюда лезет государство. Людоед.
На троих в России — это: я плюс я и плюс «оно». После чего и получается печально знаменитое наше: все, как один. Во Франции есть «он и он», «она и она», «он и она». Мало главной пакости — «оно»!
— Ненавижу Россию! Я там едва не повесилась! — говорит Жизнь очень часто. Это ее самый быстрый «электрон», самый древний, ближе всего притянутый к неведомому ядру эмигрантской души.
И наоборот.
— Люблю Россию! Очень люблю Россию! — Француз сам, как электрон, носится в рискованной близости к источникам опасной русской гравитации.
Техника помогла мне записать многочасовую беседу с Бароном. Его жизнь удивительна, она вся состоит из череды ярких вспышек, неслучайных случайностей, удивления, побед над собой и доброты. Я уверен, что чужих жизней на земле не бывает, поэтому с легким сердцем положу когда-нибудь на бумагу и его мозаичную исповедь. Как документ времени, как свидетельство русского духа.
Из всего того, что я дал Барону на прочтение и критику, он не прочёл ни строчки.
— Чукча не читатель, — сказал он и улыбнулся, как последний солнечный денек перед зимой — тепло и прощально.
Феодализм в мыслях означает феодализм в действиях. К теме «третьего» в России придется вернуться — эта мысль назойничает под черепом, как насекомое. Щас прихлопну, если смогу.
Писатель Одоевский в своих дневниках обронил по поводу русских: «бесстрашные духоиспытатели». И был восхищен своим наблюдением. Так же, как французы восхищены тем, что они бесстрашные естествоиспытатели. Каждый упражняется на свой лад. Однако, чем выше точка зрения наблюдателя, тем меньше у него возможности сравнивать одно с другим; философия чувств и философия мысли интернациональны, великие французы, великие немцы, великие англичане или великие русские — одно. Они, как листья, синтезирующие кислород на планете, создали, не сообщаясь между собой в пространстве, атмосферу причин и следствий человеческого сна — «кислород» смысла, надышали всем остальным интеллектуальное небо, и день, и ночь.
Миром правят не вожди, а представления о нем. В России эти представления, к сожалению, не находятся внутри общества (как при общинно-родовом строе) и, чаще всего, не находятся внутри человека (как того требует понятие Личности), поэтому всегда легко вымываются, делегируются во что угодно третье — в заёмные формы жизни, которые, разумеется, не имеют ни общественной, ни личной твердости и управляют всем реальным с той же безоглядной легкостью, что и фантазия. Русские иронично говорят: «Без бутылки не разобраться!» Но они не шутят: это — метод.
Чтобы поступить прямо, избавиться от непродуктивных колебаний, разум обычно командует сам себе: третьего не дано. И — действует,не мучаясь выбором и не сожалея, как того и требует само устройство нашего дуального мира представлений. Однако Россия без «третьего» — не Россия: фантазия здесь кормится реальностью, а не наоборот. Все по-людоедски питается «человечинкой» — конторы, богоугодные заведения, вампироподобные службы, и даже приватные отношения. Человечность в казенном мире широко декларируется, но это только голословие, приманка, подсадная утка в людоедской охоте по-русски.
Без бутылки не разобраться! Русское государство неоднократно пыталось устранить внутренних своих «конкурентов» — убрать, уничтожить бутылку и религию, свободу и волю, чтобы целиком и единолично встать на их место: «Я! Я все решать буду! Через меня сообщайтесь!» От того и бунты: долой людоеда! долой самозванца-мироеда! Только Некрасова не перещеголять: «Глянь-ка, барина несут! А за гробом — новый!»
Сегодня происходит опасное слияние русских «сверхтретьих» — государства и религии: грядет охота на ведьм; русский демон страшен не ракетами — он есть апокалиптический знак равенства между всем, что течет и изменяется. «Течь» должно только через него. Призвание «знака равенства» — не изменять, а упокаивать навеки.
Описание действий порождает контекст чувственности, описание мысли создает особый вакуум между словами — контекстную тишину, необъяснимую возможность узнать новое из ничего.
О тишине можно говорить бесконечно. Она возникает между жизнью и смертью, между словом и словом. Зачем мы живем? Любые ответы бессильны. Но легко просто видеть результат бытия: жизнь слагается в «прибыль» — в города и книги, в музеи и границы, в подвижническое искусство созидателей и в самозабвенные технологии разрушителей. Одна жизнь — борьба за «прибыль» себя самого, много жизней — «прибыль» истории, места и времени. Ни с каким «третьим» подлинной жизнью лучше не делиться. Обворует, сожрет. Третьего не интересует ни сам человек, ни его гнездовье. Единственная страсть посредника — ненасытность. Мучаясь этим видением и этой брагой русских мыслей, только и воскликнешь: «Чтобы спасти мою Родину, я готов уничтожить государство!» Не ново. Беда в том, что демон вечен. «Третий», конечно, есть и в других землях-государствах, но нигде власть ему не принад-