рвые услышала и прочитала на выпускном вечере старшеклассников детдома, поведут ее дальнейшую жизнь. Мама очень сильно плакала, но ничего нельзя было изменить.
Вяжу и я свое лыко в строку.
— Россия относится к своим деткам, как мачеха, как злая чужая тетя. Это — огромный детдом, сиротское место.
— Ты так думаешь?
— А ты забыла? России во мне куда больше, чем меня в ней.
— Это…, это… мощно!
Жизнь все позабыла, отрезала черный свой хвост, отреклась. Она даже мыслит теперь на другом языке. Я не ее практика, хоть и дышу носом, я для нее — кино.
Каждый смотрит в себя самого: слепой и слепой.
— Здесь стоянка запрещена, но мне надо выйти к моему массажеру.
— К массажисту.
— Ну, да, к нему. Если придут менты, молча заведешь машину, объедешь круг и встанешь на это же место.
Француз с друзьями лазает по самым высоким парижским соборам и храмам, до самого верха, туда и обратно. Полиция, если не успела перехватить озорников-экстремалов внизу, в дальнейшее восхождение уже не вмешивается: берегут жизнь смельчаков, не раздражают напоминанием о правилах, не отвлекают от поединка с очередной смертью.
Высота кружит голову.
— Француз очень хороший, он меня замуж зовет, но… Знаешь, когда к нему приходят друзья, он с порога заваливает их сообщениями о своих подвигах. Я этого боюсь.
Совершенная собирается везти Француза в особое путешествие — к маме в Россию. В самую яму. Там нет Гималаев, но люди все равно погибают от слишком разреженной атмосферы, от медленного удушья. Вы когда-нибудь видели огород в полтора квадратных метра? Из окна щелястой маминой «хрущёбы» таких пятачков, ее и соседей, — до самого до черного сарая, что напротив. А люди ковыряются — хорошо им. Наши люди. Маму кормит коза Белка, чистенькая, с человеческим выражением во взгляде, ласковая, белая-пушистая. А на козьем лице — улыбка Моны Лизы. Я думал: почудилось. Сфотографировал — нет, не почудилось: возвышенная красота на козьем лике. Первый раз такое видел. И Француз, бог даст, разглядит, зайдет, согнувшись в три погибели, в стайку и — разглядит. В русских ямах поразительные чудеса водятся! Страна такая: Чудь!
— Он людей не любит за то, что их очень много стало.
— Ты говорила.
— Да. Он никого не слышит.
— Ну и что? Он же творческая личность, из него и так избыток хлещет. Всякий творец — тетерев.
— Он говорит, что я нужна ему.
— Хорошо.
— Вот это и пугает.
Совершенная в большом смятении. Судьба предлагает совершить новый шаг, но слишком уж часто сегодняшнее «люблю» назавтра оборачивается петлеподобным «терплю».
— Самолюбие делает человека глухим и слепым. Особенно, если человек не пуст.
— Все мужики эгоисты и самолюбцы.
— А мне что делать?
— Не говори «нет».
Творец всегда одиночка, и личная жизнь может подрезать ему крылья под самые лопатки. Где взять умение и силу на этот немыслимый «высший пилотаж» — оставаться собой, находясь в паре с другим? Законы искусства беспощадны, как огонь, они — вне пола.
Совершенная любит Француза, он любит ее, Шекспир угадал: «Любовь и голод правят миром» — классик вычислил формулу, в которой, как в точке, сходятся двое: высокое и низкое. Вместе они порождают страх.
— Тексты в книгах Француза описательные, или он старается постичь большее?
— Пожалуй, описательные, хотя, есть и размышления. Э-э-э! Чем умнее говоришь, тем меньше у тебя читателей. И, вообще, скажи, почему люди хотят «изречься»?
Без иронии о серьезном не скажешь.
— Ну, так делал Мессия: первый смог сказать то, что распечатало уста остальным. Научил силе слов язык и душу. Теперь все так делают.
— И?
— Все ждут Второго пришествия, думают, что Он еще что-то скажет. Не дождутся, Он уже все сказал. Второй раз Мессия придет с зашитым ртом. Он опять придет помогать людям, облегчить их страдания — Он будет их просто слушать. Вмещать.
Совершенная вздрогнула.
— Я не хочу «вмещать» никого и не хочу сама никуда «вмещаться». Мне еще своей жизни выше крыши хватает!
О том и речь: судьба — это азартная игра «в темную» с самим собой.
— Не говори «нет»…
— Ты что, тоже курсы по психологии проходил?
— Нет.
Меня на несколько дней переселили в квартиру к Бену, юному барабанщику. Бен в отъезде. Мимо злополучного подъезда, где случилась ошибка с ключом и дверью, хожу на цыпочках. Кстати, в тех домах, где я бываю, всюду есть Африка: музыкальные инструменты, картины, божки. И на концертах, в клубах африканскому звуку — полный вперед: ритм, сила, молодость! Заунывная Россия, увы, такой культурной экспансией похвастать во Франции не может. Балалайка да деревянные ложки — вот и все, что звучит иногда на земле мушкетеров.
Унитаз у Бена без «сидушки», электрочайника нет, компьютер без кириллических шрифтов, диван не раздвигается, соседи страшные, в квартире холодно, а в голом холодильнике — два холостяцких яйца. Велено продержаться два дня.
Потом поедем к Княгине на поезде: утром — туда, вечером — обратно. Совершенная заплатила за билеты 280 евро. На эти деньги в России моя семья жила бы месяц с лишним, включая квартплату и прочие расходы.
Напрашиваюсь неловко в финансовые помощники.
— Возьми у меня доллары. Я их из России привез.
— Буду совсем в гэ, скажу. Пока все нормально.
Совершенная — моя приглашающая сторона, она хозяйка и действует, как хозяйка; я чувствую себя альфонсом, от которого ничего не ждут и ничего не требуют. До меня в квартире Совершенной жил кот Тюня.
Ладно. Дареному унитазу в… э…, ну, в общем, не смотрят.
Совершенная сильнее меня и потому восхищает. Я хочу ей хоть в чем-нибудь помочь, но не представляю, в чем и как. Поэтому, как Буратино перед Мальвиной — просто слушаюсь, наивно полагая, что это ей доставляет удовольствие. Даже заискиваю.
— Мужчины ведь, как дети.
— Детей я сама наделаю! Мне мужики, которые все сами могут, ценнее.
Утёрла. А сам думаю: ну, погоди, приедете вы с Французом в Россию! Франция — не моя территория. А вкрадчивый кто-то внутри меня смеется: а Россия — твоя? Поневоле запоешь заунывное, глядя на частную грядку размером с могилу, под балалайку и ложки.
И вот еще что: репродуктивная функция людей во Франции — тема культовая, стараются в этом деле и стар, и млад больше всех в мире. А детей мало. Это ведь, наверное, признак чего-то?
Если я правильно чувствую, французы, действительно, не любят «тяжелых» вопросов: почему? каков смысл? для чего? Достаточно: кто? когда? с кем? сколько? Причина жизни во Франции немая, зато как звучно и красочно ее следствие! То есть, реальность.
В России наоборот: сны говорливее жизни. Во сне «тяжелый» вопрос, как пушинка! Любую тему поднимем на дыбы! И бросим… А чего ее жалеть-то? Сон ведь!
Побывал в руской книжной лавке: книг много, очень много, покупателей мало, очень мало. Поговорили, получил визитку. Тут к прилавку подходит ветеран-славянофил образца эпохи Александра-I и спрашивает.
— У вас есть книги, изданные Миклухо-Маклаем?
Продавец буднично отвечает.
— Есть.
Я соотнес читательско-писательскую очередь во времени и понял, что черед нынешних сочинителей придет не раньше 2250-го года.
Глупость присуща только обывателям. Не стоит оскорблять тех, кто создал шедевры зодчества вокруг меня, кто не «разрушил до основания» то, что принадлежало предкам, кто дал миру литературу и науку. О какой глупости мне говорят, кивая на веселый народ в пестрых одеяниях? О моей, может быть?
Конечно, у всех где-нибудь свербит. Но это еще не глупость. Если свербит в голове — это русский.
Мысль является посылом для действия, действие, в свою очередь, способно разбудить следующую мысль; жизнь — игрушка заводная, надо все время вертеть ключик, чтобы она не остановилась. Хуже всего бездействие, самая страшная усталость — от лени.
Я сижу в пустой квартире Бена и тупо пялюсь на композицию в углу: африканский тамтам рядом с пюпитром. Смешно: они тут, что, по нотам барабанят?
В детстве моя бабуся неоднократно наставляла внука: «Деньги человеку даются не для того, чтобы он их тратил». Истинно так. Деньги у меня есть, но в магазин я не иду: скучно обслуживать свой желудок. Аскеза — дело полезное: очищающее и возвышающее; в питании хорошо быть монахом. С этой тоскливой уверенностью я лежу под одеялом до двенадцати дня. Думаю о чем-то. О чем? Конечно, о еде. Монаха из меня не получилось, крадусь к буфету, нахожу порошок какао с сахаром и окаменевший хлеб, кипячу воду и приступаю к употреблению найденного: жить становится лучше, жить становится веселее. Кого это я сам себе напоминаю сейчас? Ха! Я знаю кого, домашних насекомых — они живут тихо и питаются всем.
Одиночество очень отзывчиво. Если ты полюбишь его, то оно придет и останется рядом навек. Одиночество — это один из путей пробуждения. Глупость хохочет от карнавального счастья, а одиночество чертит формулы «мира в себе».
Человек, как водонапорная башня; если удается перекрыть утечку жизненных энергий в животной основе, блокировать «низ», то соки жизни вынуждены подниматься по стволу бытия все выше и выше. В этом искусство делания себя. Глупость разумна, и монахи это знают. (Ишь, как на чужой-то какаве заговорил!)
Семя! Вот где загадка Создателя! Семя таит в себе сон бытия. Разбудишь семя, и на сон нарастает явь, слепая плоть подчиняется силе схемы: одинаковые зерна — одинаковые сны. Сон ныряет в реальность и проходит свой путь — от зерна до зерна — с умножением. Погубить по-настоящему — это погубить семя. Глупцы, в отличие от дураков, не трога-