ют главное.
Идти мне некуда. Любопытство спит.
Феномен человека в том, что память всех зерен сразу заложена в нем. Поэтому человек полностью зависит от воли и волны «резонанса» того, кто его будит. Что разбужено, то и вырастет. Плоть вторична, поэтому понятна ее ярость в оспаривании первенства называться Жизнью.
Ода одиночеству сладка и бесконечна, слившись с людьми, ты оказываешься внутри стада, отстранившись, ты воображаешь всех — в себе. Сон во сне. Не всякий сон питается плотью. Есть хищники — сны, питающиеся снами!
(Я разорил хозяина квартиры на второй ковшик какао, нашел в шкафу бульонные кубики. Теперь у меня есть будущее.)
Сложное устройство обладает простотой включения. Нажимаешь на кнопку электронного устройства и входишь в волшебное. Ложишься с любимой в постель, и Вселенная трепещет и дрожит, играя симфонию сфер. Случайная капля попадает на зерно, и начинается драма жизни. Высшая простота непостижима.
Свербит на сердце, тянет домой, надоело жить на вокзале. На каком вокзале? В чужом месте и в чужом времени. Хорошо, что у меня есть обратный билет в свое время и в свое место. Поэтому ожидание и есть здесь мой «смысл». Его могло бы подменить на короткий срок любопытство, но ожидающие нелюбопытны. Любопытство спит? Нет, оно мертво там, где жизнь разучилась жить. Мне нравится быть продолжением интересов другого, но никого рядом нет, и я глохну, как мотор без искры.
Надо возить Родину не в себе, а с собой: жену, детей, друзей… Но тогда в них непременно проснется любопытство, и энтузиаст-путешественник будет вынужден стать его продолжением. Это мука — оживать после смерти. Порабощенное одиночество жжет дневники.
Для чего перемещаться, пожирать семейные накопления? Во имя заработка? Так его здесь нет и, скорее всего, не будет. Самопознание? Ладно, пусть «само», хоть это и мазохизм. Является ли умение ждать способом устремленности? Быть готовым неизвестно к чему, чтобы ждать неизвестно чего. А?! Хороший ждет, потому что он верит в то, что он хороший, что это заметят, оценят, выберут, наконец. Не ты выберешь, а тебя, как проститутку на Пигаль. Что ж, пассивная активность — это тоже потенциал, это «русская пружина», которая очень сильна. Но не стоит надеяться на авось: никто не нажмет на спусковой механизм просто так. Сам «выстрелишься»? Ха-ха! Куда? В урну для бумаг? Искусство живет ценителем. Искусство музыки, театра или изображения доступно и для зеваки. Слово для зеваки недоступно. Обладатель и ремесленник языка может рассчитывать только на внутреннее зрелище слушателя, читателя, на адекватное умение и силу его воображения. Зевака исключен в принципе, а, значит, исключается и заработок. На небесах денег нет. Ты находишься на чужом поле, и твоя сила здесь — бессилие: головастик в щучьем омуте! щука в луже с головастиками! Такое вот кокетство, разговор с собой на «мы», расщепленное одиночество, будущий взрыв. Так уж и «взрыв»? А что?! Зреющий взрыв независим от внешнего запроса — он может созреть изнутри, качественно. Это разговор о катастрофе, о русской катастрофе внутри русского человека. Много ли можно показать словом там, где его не слышат? Русское слово — привидение в замке мировой литературы: оно является с приходом мрака, оно стонет и шатается. Творцов много, а ценителя нет, это большой дефицит, редкость. Глаголящих — тьмы! Нужен Спаситель, тот, кто избавит от бремени творчества, бремени мысли. Спаситель должен вмещать бесконечно, как очистные сооружения планеты. Может, это Интернет? Бог оцифрован. Встречи, письма, изображения летят по проводам, друзья зачислены в «адресную базу», и ты зачислен… Письма между людьми превращаются в экспресс-напоминания. Без сердечной нужды электронная «дружба» не знает ответственности, легко возникает и так же легко готова иссякнуть. Крыть нечем. Правда — это печальный наш опыт. Главный ценитель — семья. Им бегать-прыгать хочется, жене с дочкой мороженое кушать, папаню, дурачка, обнимать… Не рви сердце, гад! Зачем ты свою смерть «любовницей» называешь, зачем ты для нее семенами слов насорил? Любовница предаст, а жена спасет.
Катись, колесико дней и ночей, катись, дорогое! Завтра утром надену костюм и — на поезд. Лето! Все едут на Юг. Княгиня прослушала присланную ей по почте кассету — единственная, кто внятен, потому что внимающ. Слушатель сегодня — это и есть покровитель. Голова твоя «бродит», как вино; в России бродяга есть символ свободы, маячит над ним и романтика каторги, и чаяния света. Знаете, как бродит вино? В углекислой среде спирт получается, а в кислородной — уксус. Виноделы знают, бочки специально запечатывают… Ах, Россия, бездонная бочка! Но не добродила — опять распечатали до срока… Теперь даже то, что крепостью было, в уксус превратится. Есть повод отчаянно каркать: ценитель не пробует уксус.
Есть очень светлые люди. Но свет от них, как от звезд, почему-то не идет сам свозь пространство и время. Надо, чтобы люди сами к нему пришли. Светочей свет неподвижен.
Хочется писать о своей Руси с гордостью и любовью, с нежностью и теплом, прикладывать тепло своей жизни к ее теплу, отдавать себя, зная, что примет все, как мама, не забудет, сохранит и не потеряет. Почему же не получается? Горечь и желчь подступают вперед, горечь и желчь. Стоит ли их смаковать? На любовь отвечают любовью, большая любовь обнимает меньшую. Я не бог, и могу любить только то, что любит меня. В России все, что больше меня, — издевательство, все, что меньше меня — препостыдная жалкость. Государство меня ненавидит, история опошлена, вера растоптана. Что тут любить? Родная земля! — вот самое простое и надежне родство на Руси. Через землю, через комочек глины. Как у червяков. Земелька в платочке — языческий пафос, поэзия нищеты. Неужто нет ничего выше? Есть: хлеб да соль. И вроде бы еще выше где-то есть небо… А вот между «хлебом-солью» и «небом» — пусто.
Дракон драконят порождает. Злая моя мачеха все пожгла, ни единой мамкиной улыбки на фотографиях не оставила, отцовские ордена отдала своему внуку на поругание. Отрезали мне память: и при помощи советских учебников, и по живому. Все чужие, всему чужие. Родной здесь только земля может сделаться, да и то — напоследок. На Руси со смертушкой советоваться принято: не обманет, не подведет, не забудет.
Из туристической палатки в любой ливень выхожу запросто, а из каменной клетки — не могу. Уже больше суток сижу у Бена в заточении. Клетка все изменила. Наверное, уеду досрочно. Я устал в России. Я еще больше устал в Париже. Всюду безработица. Меня поймет только безработный. Безработица русской души! Петлю не обманешь, дергающихся она затягивает с особым удовольствием. Вот приеду, обниму свою Родину и буду сопеть ей носом в грудь. Счастье!
Родина мне как-то сказала, что кошка привыкает к дому, а собака к хозяину. Я понял, почему так плохо: здесь меня окружают русские кошки, ставшие французскими собаками.
Клетка все изменила: я хочу быть туристом!
Русские зеки, попав на волю, часто не могут к ней приспособиться и сознательно стремятся обратно за колючую проволоку, не потому, что там дом, а потому, что в нечеловеческих условиях зеки между собою — люди, есть понятия и кодекс, пусть воровской, но чести: слово имеет силу.
Мой парижский сон превращается в кошмар. Я задыхаюсь от постороннего смеха, как карикатура, под которой написано: «Без слов!»
Будильник звонит в 6.00. Просыпаюсь, бегу, успев глотнуть чай «Султан», пачка которого стоит у Бена среди порошков для чистки посуды. Совершенная разбужена моим звонком по телефону. Поезд в Перпиньян отправляется в 8.20. Начинается (как сказали бы инженеры видеомонтажа) «ускоренка».
— Ты должен выглядеть хорошо.
Не хочется надевать костюм, потому что в скафандре под солнцем жить тяжело.
— Надо.
Это слово русские понимают как приказ повиноваться беспрекословно.
— Без галстука можно?
— Ну-ка… Ладно, можно.
Тащу с собой целый баул аппаратуры, в том числе и диктофон-кирпич. Мы опаздываем, подмышки начинают потеть, Совершенная несется впереди меня, скачет через несколько ступеней на лестницах метро, бежит по эскалатору. Успеваю заметить «странное метро», одну из линий, похожую на оформление в фантастическом фильме: стеклянные туннели, простор, зимние сады под землей, поезд, прозрачный, как аквариум и передвигающийся без машинистов, полностью на автоматике. Французы этой чудо-линией гордятся: надрали американцев!
Поезд дальнего следования двухэтажный, весь с иголочки: полная звукоизоляция, чистые большие окна, подсветка лестниц, мягкие самолетные кресла. 980 километров за пять часов! Пейзаж за окном уносится прочь с авиаскоростью. В вагоне тихо и плавно, почти не качает, в туннелях поршень состава создает на скорости перепады давления, слегка закладывает уши, кондиционеры следят за температурным комфортом. Совершенная непрерывно, направо и налево знакомится.
— Посмотри, этот парень полицейский, ты видишь перед собой настоящего жандарма, он недавно спас бабушку от вора, он очень гордится собой. Сиди! Сейчас мы пойдем с ним в бар.
Характер растительности за окном меняется буквально ежечасно. В вагоне приятная прохлада, напротив меня сидит очень симпатичный негр, работяга, здоровяк, мужик-самец, шарм в чистом виде!
Вернулась Совершенная. Уже с другим.
— Этот мальчик живет в Париже всего год, он компьютерщик. Правда, хороший? Посиди, пожалуйста. Сейчас мы сходим с ним в бар.
Бар — дело мол-