, да причина иная: маловата мне Франция! тесно и жмет везде! русские этого не любят! Я свою русскость на французское притворство не променяю — не тот замес. Хорошо здесь, но не интересно, не раздольно для русского размаха. Все вокруг, как в сверхнасыщенном соляном растворе: сколько хочешь теперь в него соль жизни подсыпай, все равно ни крупинки больше не растворится. Значит, разжижить надо раствор для дальнейшего количественного растворения, вот они все, «концентрированные», на Россию и заглядываются.
Месяц назад я купил бутылку молока, открыл, половину выпил, остальное оставил, забыл. Сегодня вспомнил — открыл остатки, глотнул: молоко свежее! Без нечистой силы наверняка не обошлось.
Опять жалуюсь Совершенной.
— Меня никто не читает.
— Жена Барона читала.
— Я не об этом. Не интересно?
— Термин неприменим. Тут другое. Я была в Тибете, там туземцы, когда идут в горы, готовят себе специальную еду, кисю-мисю, куда намешивают всего сверхкалорийного…
— Это хорошо?
— Да, для туземцев. Надо быть туземцем и ходить по трудным горам, чтобы радоваться этой кисе-мисе.
— Аллегория?
— Тебя нельзя читать, тебя можно только «откусывать», этого вполне достаточно. И для этого должны сложиться подходящие обстоятельства.
Как ни крути, мимо Гималаев не проскочишь. Крыша мира, все художники к этой мансарде стремятся.
Винсентский лес — большой кусок зеленого на каменно-коричневой карте Парижа, он перерезан автострадами, но если сделать двадцать шагов в сторону от асфальта, то найдется и крапива, и заросли ежевики, и гнилушки, и сучки под ногами. Народ усердно бегает по тропинкам, туда-сюда наяривают велосипедисты, тишины нет, гудение огромной механической жизни всепроникающе. Похоже, я забрался на самое высокое место этого зеленого угла. Просто все время шел в гору и искал скамеечку, чтобы присесть. А в голове слова, слова, слова: как светящаяся живица в сосновом стволе.
Русский должен строить русскую жизнь, а француз — французскую. Эту данность нельзя преодолеть ни перемещением, ни перерождением.
Традиционных молитв я не знаю.
Жизнь моя милая, жизнь моя ясная! Мы одни с тобой в мире огромном. Я смотрю на тебя, как дитя, как жених и как муж: ты и мама моя, и невеста, и зрелость последняя. От любви до любви все дороги твои. Твоя прихоть есть вера моя. И когда я плутаю, ты манишь звездой путеводной. Тьма во мне повторяет телесную жажду. Ослепление мыслью, гимн бесстрашию духа — Жизнь! Мы с тобою одни. Это значит, я с каждым рожденным в родстве: ведь и он обладает тобою. В едином кольце бытия есть и взлет, и упадок, гордыня и мера, бездомность и дом. Пусть у всех одиночество будет полным, как мир.
Обнимаю, как ветер, любимое племя; охрани его, Жизнь, от себя самого!
Цель беспокойства — дорога к покою.
Уничтожение хаоса является высшим достижением смерти.
Любовь к своему врагу не означает отсутствия врага. Любить свою ненависть к врагу — хуже врага!
Человек — дом. Счастье не может в него войти пока дом не покинет ожидание.
Внешней работы не было, внутренняя работа завершена: двигаться надо!
Потеряв себя, ты будешь искать другого. Потеряв в себе, не найдешь и в другом.
Эй! Липы вокруг цветут! Медом пахнет. И пчелы на цветах появились, и шмели! Жизнь продолжается, потому что она независима от печали.
Сообщил о своем решении отчалить досрочно: «Тоска на родине лучше тоски по ней».
Носков я износил всего две пары.
Придется запастись сувенирами. Возвращение — это сувениры. Сам я, в голом виде, не нужен никому, кроме Родины.
Какой только гадости я здесь не понабрался. Например: если тебя ранят в беседе, то надо делать вид, что ничего не произошло, чтобы другой продолжал чувствовать себя уверенно и комфортно.
Чем больше у тебя возможностей, тем невозможнее большее.
В парке встретились с особенным звукорежиссером, он соглашается работать лишь в фильмах «с содержанием». Однажды в Африке он провел месяц среди пигмеев — записывал фонограмму жизни одного из охотников. Каждый день двое мужчин уходили в лес, не понимая в языке другого ни единого слова; один весь день молчал, потому что охотился, другой молчал, так как держал в руках микрофон; через месяц между охотником и звукорежиссером возникло чувство сильнейшей дружбы — их объединило молчание.
Говорю свою формулу.
— Звук позоляет «видеть» и с закрытыми глазами. Я тоже люблю записывать.
— Да, звуком можно «нарисовать» суть.
Этот обаятельный человек побывал всюду.
— О! Однажды я в Тибете звук записывал…
Парижане бегают, очень много бегающих людей. Кого же они мне напоминают? Вспомнил! Ходоков в коридорах «психушек», где народ от подъема до отбоя ходит туда-сюда-туда-сюда-туда… Не хватает движения, гипокинез, люди сопротивляются, как могут. Чтобы с ума не сойти. Мегаполис — пространство тесное, сбрендить можно запросто.
— Когда человеку тесно, его можно легко обмануть. В силки угодишь.
Жизнь сделалась серьезная.
— Парень у меня был… Помог мне во многом. Потом уехал. И вдруг я письмо получаю: прощай! люблю! завтра со скалы брошусь! Ему так его бог повелел. И не стало человека. А я теперь его помощь внутри своей жизни ношу. Ничего не понимаю: зачем?!
— Он к секте принадлежал?
— Да. Сделали принадлежным. Они это хорошо умеют, те, кто бога поминают часто.
Владея собой, ты владеешь другим.
Билет я поменял, найдя агенство «Аэрофлота» на Елисейских Полях. Общались на английском с милой японкой за столиком офиса. Дополнительно содрали 65 евро.
Буратино сводили в китайский ресторанчик.
— Палочками есть обучен?
— Нет.
Ел руками.
— Я бы хотел, чтобы необдуманной русской эмиграции стало меньше. Наверное, я и пишу-то для этого.
— Две страны тебе скажут большое спасибо. Гран мерси!
Последняя неделя ожидания превращается в один непрерывный период: пора!
Артист, как бабочка: прекрасен, и живет в настоящем. Писатель — червяк: он все «пропускает через себя», и эта продукция грядущему нужна больше, чем нынешнему. Бабочки его утешают: «Не огорчайся! Мы ведь тоже были когда-то гусеничками».
Совершенная принесла три рубашки Француза и штаны. Для моего выхода на пресс-конференцию.
— Меряй!
Рубашки впору, только погладить надо.
— Теперь штаны.
— Не бу-уду!
Жест мгновенный — штаны полетели в урну, на выброс: итальянское сукно! почти новые!
— Ой!
Совершенная продолжает общение, как ни в чем не бывало.
— Француз из Якутии звонил. Передает привет. И еще скажи, почему ты улетаешь? Ты ведь так и не узнал Францию.
— Взаимно.
Культуру не зря сравнивают с глубиной. Это главный параметр. Даже в пределах одной страны «глубина» меняется от города к городу и от десятилетия к десятилетию. В России мелко, Россия слишком широка для повсеместной глубины, ее спасают отдельные личные бездны — подвижники, расковырявшие неведомое в самих себе и за счет себя, благородно написавшие над входом в открытия имя своей страны.
Франция глубока в целом, и в ее недрах водятся великаны. Франция рождает тех, кто рождает моду. Это могут делать только «глубокие в глубине». Россия не имеет такой возможности, в принципе. Она генерирует героев, которые делают свои подвиги вопреки окружающей обстановке, а не благодаря ей. Русский, попадая во Францию, «кессонит» от избыточной исторической и культурной густоты вокруг, и, напротив, француз в России испытывает недостаточность — его разрывает изнутри наша пустота. Можно приучить себя и к тому, и к другому. Есть прецеденты.
Французское национальное радио — это огромное многоэтажное здание в стеклянной облицовке и с круговой внешней стеной без углов. Запись происходит в концертном зале, где все сделано так, что захочешь скрипнуть, да нечем: мягкие покрытия, сверхмягкие и сверхплавные стулья. Уют в музыкальном театре начинается с уха.
Четырехлетний ребенок нечаянно просыпал на пол зрительного зала пакет хрустящих чипсов. Никто даже не пикнул: дети святы!
Аник собирается ехать дальше Питера: «Хочу Урал. Но деревня — нет. Не люблю деревня. Париж люблю!» Интересный зигзаг.
Концерт на радио прошел замечательно. Правда, на вопрос ведущей: «Откуда возникает русская задушевность?» — Жизнь на всю страну стала вдруг разглагольствовать в прямом эфире о том, что в России женятся только один раз и по любви, а во Франции лишь спариваются. Публика справедливо оскорбилась.
Ночевал в апартаментах Француза — это берлога путешественника, писателя, журналиста на последнем этаже в доме постройки 16-го века в богатом квартале Парижа. Комнат много, все завалено книгами и фетишами, привезенными со всего света. Куда ни глянь, всюду находятся надписи «Russia» или «Tibet». Перед входом на кухню висит советский плакат: мужчине за столом протягивают рюмку, а он, глядя перед собой прямо и честно, отвечает: «Нет!»
Утром посетило блаженство, какое бывает, когда ты еще спишь, но уже все слышишь. Будто бы я на лесной рыбалке, в палатке, а со всех сторон чайки кричат, будят. Чайки кричат!!! В огромном городе они легко находят пропитание, летают над Сеной, закованной в бетон и камень, а селятся и птенцов выводят — на крышах!
Совершенная нервничает.
— Я чувствую себя виноватой, потому что не сводила тебя в самые интересные места Парижа.
— Милая, пожалуйста, не чувствуй себя виноватой, чтобы я себя виноватым не чувствовал.
— Но ты же ничего не видел.
— Зато я многое понял, и мне хорошо.
— Правда?
Париж, как огромный инструмент; путешествуя по нему, можно извлекат-