нность не считается с цензурой.
Размышления о смысле жизни привели меня к основанию пирамиды: семья, туризм и работа. Все остальное прах и не служит пользе того молчания, которое останется после моей смерти.
Друзья по «электронке» прислали депешу: «Здравствуй! Рады сообщить, что сегодня примериваем тельняшки и завтра уходим на яхте. Уходим на месяц. Так что, ждем тебя, француз проклятый, в любое время на берегу Волги». Двигаться, двигаться надо! Скоро и я буду — рот в три зуба до ушей! — радоваться в кругу зубоскалов, не очень умеющих «себя вести», но умеющих любить так, как «проклятым французам» и не снилось!
Любовь и самолюбие несовместимы. Только в неволе душа летает, как ангел.
Париж не располагает к тому, чтобы влюбиться. Мелковато здесь для наших заоблачных щучьих велений. Совершенная меня объясняет мне же.
— Ты достиг своего возраста.
— Это случилось много лет назад.
— Ты заболел?
— Ха-ха! Старость — это когда перестает интересовать зоология, а мудрость — это когда безразлична и сама старость.
— Тебе здесь никто не понравился?
— Понравились! Очень многие понравились! Но я не соединяюсь с людьми ни «там», ни «здесь». Понимаешь?
— Бедняжечка!
Да уж. Русский бука пытается доказать: какой это кайф — не жить. Здешним весельчакам понятна совсем другая «не-жизнь».
Вокруг меня милые логики, рационализаторы и пропагандисты себя самих. Совершенная — полуисключение, она вкладывает недожитый ее натурой русский размах в каждого встречного.
Вот и еще один день прошел.
Мия по мне прыгает, как козочка, привыкла, мы вполне понимаем друг друга.
— Ухо видишь?
— Уи.
— Это великое и могучее русское ухо!
Сегодня исчезнувший отец Мии прислал по Интернету свою фотографию — осчастливил дом изображением папы. Когда-нибудь техника дотянется до неисчезающего банка памяти Вселенной, сбудутся пророчества, мертвые восстанут: можно будет по специальному «сотику» побеседовать и с пра-прабабушкой, и с Наполеоном, а по спецсвязи — с будущим сыном.
Россия значительно ниже Вселенной. Судьба банка ее памяти похожа на судьбу не очень-то удачливой библиотеки: книги то сжигают и выбрасывают, то заполняют полки новыми. Хозяева у русской памяти меняются. Внушаемое прошлое спорит с настоящим.
На экране компьютера в доме у Жизни постоянная заставка — величественная картина: Солнце, восходящее над горами.
— Представляешь, эту фотографию сделал мой друг. Он пешком, за неделю один перешел Тибет.
Конечно, представляю: в этих горах от французов никакого спасу нет.
В последний раз обнялись с Бароном. Барон всем-всем помогает, поэтому очень одинок.
На 12 евро купил два килограмма черешни. Съел немытой почти всю. Болит живот. Смотрю телевизор. Слушаю радио. Полдня прошло.
Что такое «Супермаркет»? Многоэтажный лабиринт прилавков, а под землей — многоэтажная, на сотни автомобилей, парковка. Средний класс приезжает сюда раз в неделю с детьми и на весь день — это для многих единственный способ социализации, выход в люди. Магазин заменяет все: путешествие, театр, творчество.
Француз (из Якутии) просит написать для него вопросы — мы планировали интервью для русского журнала.
Моя Франция — это древо обыденной жизни да листья бумаги; я заполнил пустое, как все: черным по белому, белым по черному.
Моя Россия — это древо обыденной жизни да листья бумаги; я заполнил пустое, как все: белым по белому, черным по черному.
Скоро зима.
Высокая, тонкая связь между людьми таит в себе угрозу неожиданных «низких» поступков — ревности, вспышек неудовольствия, резкого самоотторжения. Воздействие такое же, как если бы тело избили: апатия, сердечная сдавленность, ломота. Несдержанность души ранит сильнее, чем прямота поведения; в последнем случае просто больно, а с поврежденной душой — жить тошно.
— Кто купил черешню?
— Я.
Хозяйка пришла и ушла, передернув брезгливо плечами. Что к чему? Я с ненавистью смотрю на остатки черешни… Домой! Домой! Пока я не умер в несобственном сне.
Вот уж вечер подходит, скоро лягу спать. Завтра — последний день. Ах, Париж, Париж! Я ничего не видел, но я все понял.
У кого ведь что болит, тот о том и говорит. С точностью до наоборот. Говорят всегда о дефиците: русские любят твердить о душе, французы о любви. Самообман объединяет людей куда сильнее, чем правда.
Русское счастье — это мучения добровольно.
Свобода холостяка одинакова и перед ним, и за ним; свобода семьянина имеет за спиной неприступную крепость. Поэтому бедняк на богатого смотрит, защищаясь, — снисходительно.
До отлета осталось 37 часов 59 минут.
Никто не звонит.
В Париже холодно.
До отлета осталось 37 часов 56 минут.
Я люблю свой дом, своих детей, женщину женщин — жену.
Жизнь не важна. Важно то, что она с нами делает.
Кое-что набросал для Француза: переходя через горы и тайгу, что ты «переходишь» в себе? все в жизни круг, какая сила заставляет тебя двигаться? у каждого есть свои точки отсчета, успехов и неудач, что находится между ними? почему среди французов так много первооткрывателей? похожа ли Россия на магнит и что ты ждешь от своих опытов с этим «магнитом»? путь к простоте очень сложен, в чем состоит твой? что ты слышишь, когда молчишь, что ты видишь, когда глаза твои закрыты, не станет тебя, что заменит тебе глаза и уши? сильные одиноки в своем пути, слабые — в неподвижности, что из этого тебе знакомо? реальность от сна отличается лишь одним — последовательностью (мысль Паскаля), в чем последовательность твоей жизни? о чем ты думаешь, не зная, о чем ты знаешь, не думая? какой лжи ты боишься? кто ты на земле?
До отлета — 35 часов 51 минута.
Язык не важен сам по себе. Важно, что он приводит нас к молчанию.
Вера — это вечность внутри нас.
Трудность состоит не в лингвистическом переводе, а в «переводе» тем на разговор с самим собой. Однажды, помнится, написал: «Какое горе: разум — мотыльку!» Здесь я об этом думаю чаще, чем дома. Разговор с самим собой — неожиданное «внутреннее освещение» внутреннего мира. Подходящие слова от этого сюрприза обычно разбегаются кто куда, остаются лишь самые слабые: даты, перечень предметов и мест, названия, имена…
Русская тоска французскую легко обставит. От нашей беги хоть на все четыре стороны, а от французской — только в Гималаи. Или в Россию.
Мотыльки во Франции счастливы. Вот что обескураживает! Придется инвертировать: «Какое счастье: разум — мотыльку!»
Девы здесь, как курочки перед духовкой, ножки ощипаны до последней пушинки, до глянцевого лоска; мода диктует, промышленность крутится — люди послушно идут туда, откуда исходит внушение. Как рыбки на искусственный сигнал. Внушение — инструмент браконьеров. А что делать? Самовнушение не лучше. «Генераторы» снов состязаются: чей будет громче, тот и реальность. (А у моей Родины ножка обыкновенная, живая. Доведись, ей придется в штанах ходить среди модных курочек, а то ведь заклюют.)
Жизнь бесконечна благодаря быту.
В последний раз у Бена. Там-там похож на странную сказочную помесь, как если бы на ступу Бабы Яги сверху упал деревянный морской штурвал, обтянутый грязновато-серой кожей доброго молодца.
Земля — пространство замкнутое, точка в бесконечном мире. Путешествия делают планету маленькой; неумение наслаждаться мелькающей новизной могут подвести человека к предчувствию безысходности.
Когда французское время дойдет до нуля, мое «место» опять начнет меняться. Для русского провинциала этот кульбит сделать намного сложнее, чем среднему парижскому буржуа.
Непревзойденное «эсперанто»: молчание, смерть и деньги — это то, что способно спаять всех и вся. Вера, надежда, любовь — вот что логичных людей разобщает!
Француз любит себя в человечестве и ненавидит человечество в себе. Он ездит в Россию, в страну этического «беспредела» (этого слова пока нет в словарях) и духовных экспериментов над людьми. Зачем? Чтобы лучше понять и почувствовать свою крепость, свой несокрушимый тыл, свою Родину; жена Француза — Франция! Вот ведь до чего можно дорассуждаться напоследок. Но это так: мужчина, сознательно или нет, выбирает в качестве спутницы жизни идею, символику, музыку устремленности; а земная жена, увы, чаще всего, вступает в спор с невидимой соперницей. Земная жена сильнее, потому что ближе. Остановится пульс одержимости, ахнет тогда земное: «Ну-ка, встряхнись!» Поздно. Бюргер сильнее, чем Бог. От горизонта до горизонта — миллиарды мужских чучелиных распятий с горшком вместо головы.
Стемнело. Сквозь тонкие стены я слышу соседей — это звуки общежития: поют, кричат, стучат швейной машинкой, шумят унитазом. Квартал, где живет Бен, густо заселен арабами и неграми. Если эти люди замолчат хотя бы минут на десять, их, наверное, разорвет от переизбытка внутреннего давления. Русские северные эмоции выходят молчанием, а южные — горлом.
Для чего я пишу? Воображаю, небось, что мною, как авторучкой «пишутся» время и место. В общем, вопрос есть, а ответа нет. Русского это подбадривает.
Рассвело. Уверенным жестом я открываю кухонный шкаф Бена, кипячу воду и сыплю в нее порошок какао. Погода прекрасная: летная! летная!
Высший пилотаж, мертвая петля, самолетик моей жизни сделал ее… Отец, служивший во время войны в авиации, говаривал: «Кто у летчика главный враг? Земля!» Эй, родная земля, ты меня слышишь?
Совершенная сводила меня в музей, чтобы никто не говорил, мол, вот, был в Париже, а музеи игнорировал. Это на Пигаль. Это — музей секса.