ие. Только замаскированные. Веру ведь можно искать и на уровне денег, и на уровне престижа, и на уровне духовности... Я не смею сделать заявление, что нашла - свое. А то, что преподнесли - не приняла полностью. Например, «заветы отцов наших и дедов» велено передать от поколения к поколении. Как передать: не изменяя? Но это же, действительно, духовная смерть!
Я не запуталась. Меня - нет, словно сгорели предохранители...
Все. Тут они снюхались. Она встала, потянулась, безо всяких пошла за ним. Она - печальная. Он - умный, сосредоточенный. Я видел. Я - подглядывал. Они напару понесли в вагон-ресторан своих внутренних «паразитов» - судьбы, действительность, характеры, чтобы подтвердить найденное: бегство от действительности - тоже действительность.
На душе у меня появилось не мое свинство. Я почувствовал, как неведомая сила приподнимает меня над «плоскостью».
Вырваться из плоскости - задача-супер.
У меня был дядя. Алкоголик. Дядя Боря. С детства я слышал о его природном таланте электрика экстра-класса и его золотых руках. И первое, и второе он безнадежно променял на бутылку. Даже его собственная мать, моя полуграмотная бабка, от всей души желала дяде Боре «околеть», «сдохнуть», «не мучать «ироду проклятому». Он дотянул до восьмидесяти с лишним лет. Пил и курил нещадно. Еще песню пел: «Фигаро здесь, Фигаро там...»
Обычно его появление происходило так. На углу, недалеко от нашего дома, стояла голубенькая пивнушка, которую в часы своей вечерней жизни посещал рабочий класс. Дядя Боря объявлялся в заведении, доходил до кондиции, кое-как в сумерках тащился, перебирая руками штакетки палисадников, до наших ворот, бабахал в ворота и, если ворота долго не открывались - писал на них.
- Ирод! - орала бабка. Кормила его супом и хрумкающей капустой из подполья.
Храпел дядя Боря зверски. Но до того как окончательно заснуть, он исполнял некий ритуал - хвалил себя. Нет, сегодняшнего - пьяного и нехорошего - ругал; хвалил того, что с золотыми руками и «экстра-класс». Помнил ведь! Доставал из кармана неоновую лампочку-пробник, совал в розетку, глядел, как призрачно дрожит красный огонек, многозначительно произносил: «Фаза!»
Короче, он вполне удовлетворялся воспоминаниями о своем былом умении. Он разрушал себя и находил удовольствие в мужестве возрождения. Все ломал. Все бросал. Но - каялся, клялся, менял работу. Жена рожала ему очередного ребенка и все повторялось.
Дядя Боря ходил по кругу. Но чтобы иметь для себя самоуважение, он на этом кругу устраивал завалы. Преодолевал их и - самоуважался. Это создавало иллюзию действительного преодоления. Увы. Дядиборина плоскость была не просто плоскость, а - замкнутая плоскость. Круг. Заколдованный, если хотите. Называется - алкоголизм. Глупость от слепоты, то есть.
У него не было шанса выдернуть себя за волосы в какой-то иной мир, в иное измерение. Потому что сначала надо было разорвать замкнутый круг с препятствиями.
Такое желание отсутствовало.
Вообще любопытно: он никогда не задавал вопроса «зачем?»
Так вот. В отличие от «эффекта барона Мюнхгаузена», эффект, когда есть движение, но нет развития, я назвал «эффектом дяди Бори». Они, конечно, почти антиподы, эти два эффекта. Но есть что-то общее, как, например, подвиг отличается от суеты сует только количеством измерений... Относительность - модная вещь, что хочешь объяснить можно! Зачем только? Тьфу! Опять - «зачем?»
...Собака, когда болеет, идет и жует именно ту травку, которую в данном случае надо пожевать. Потому что собака знает, не думая. Знает, не думая! Без всякой относительности! Живет-живет не хуже дяди Бори - знай себе чувствует да хочет. А приспичит - все знание природы к услугам. «Эффект барона» получается. Инстинкт. Темная вещь!
«Эффект барона» позволяет отличить внутреннее свинство от внешнего, а «эффект дяди Бори» - нет. Моща не та. Слабо самого себя за маковку дергать. Только гладить не слабо. А это не благо. Это - выгода.
«Эффект барона» - это фаза. От нее дергает, как от высокого напряжения, даже при слабом, чисто символическом, заземлении. От этой фазы загорается на Большой Медведице неоновый пробничек: «Зачем?»
В общем, о смысле жизни, наверное, надо задумываться до тех пор, пока не задумаешься о смысле смерти. Потом соединишь эти две ипостаси тоненьким проводочком мысли. И - взрыв! Вечный двигатель. Перпетуум мобиле.
«Эффект дяди Бори» в чистом виде - ноль. От него не дергает. Нужен проводник между тем и тем. Тогда появится ток.
Отец при случае говаривал дяде Боре:
- Такой мастер и так себя губишь!
Мастером дядя Боря уже давно не был, да и гибнуть, собственно, перестал, поскольку достиг определенного дна, уровня алкогольной деградации и существовал там вполне припеваючи. «Фигаро здесь, Фигаро там...» Это была его «плоскость». Пятачок, по сути. Но в одном дядя Боря был прав, говоря:
- И-э-эх! Веселый я человек. Даю благородный минимум наоборот: в-третьих, нужно жить для себя, во-вторых, для людей, а во-первых... Знаешь, для чего нужно жить во-первых?
- Учиться хорошо. Слушаться, - пытался я подхалимничать.
- Дурак. Во-первых, нужно жить для Бога, для Природы. При-ро-ды! И-э-эх! Фигаро там, Фигаро тут. Ик!
- Я не дурак. Бога отменили в одна тысяча девятьсот семнадцатом году от Рождества Христова.
- А природу, по-твоему, тоже отменили?! В каком году? Не-ет! Природу не отменишь. Она нас любит! И я ее люблю...
- Домой не идешь, к детям, так хоть спать ложись, кобель проклятый! - кричала бабка, замахиваясь полотенцем.
- Эх, Боря, Боря... - кряхтел отец, укладывая на сундук, застеленный старыми пальто, слабеющее тело.
Сам свой «благородный минимум» дядя Боря признавал только в третьем пункте - жить для Бога, для Природы. Минуя первые два, земные. Полностью их игнорируя. Поэтому о нем надо было заботиться, как о ребенке, и давать деньги на водку и пиво.
Бабка часто плакала, молилась на темно-коричневую неясную икону в своем углу, доставала из-под матраца замызганный узелок и совала-таки спящему ироду в карман то трешку, а то и больше. Мать брату денег не давала никогда. Мне даже казалось, что в целях перевоспитания она его запросто бы даже расстреляла.
Проспавшись, дядя Боря изрекал иногда вещи странные и таинственные.
Например:
- Секрет долголетия - в отношении к смерти...
К смерти он никак не относился. Когда одного нашего близкого родственника зарезало трамваем, дядя Боря нес его отдельные, сочащиеся кровью ноги, под мышками. Был случайно трезв. Но вопящие, причитающие женщины все равно боялись: вдруг поскользнется и выронит ноги...
Или:
- Нельзя из грязи - в князи! Нельзя из князей - в грязи! Почему нельзя? Можно! Только когда в восемнадцатом веке лезли в князи - получались Ломоносовы, а когда в том же веке лезли из князей в грязи - получались защитники народа.
Нет, ты нынче посмотри! Когда лезут из грязей в князи - получаются суки, штрейкбрехеры... Калашный ряд, а рыла все свиные... Папочка - начальник, деточка - скотина. Подонки получаются, а не защитники народного Ломоносова...
В минуты таких разглагольствований мне казалось, что душа дяди Бори замыкала на «фазу». Замыкала и светилась.
Неожиданно он мог продекламировать частушки неизвестного авторства:
Висит Гитлер на березе,
а береза - гнется,
погляди, товарищ Сталин,
как он навернется!
- Дядя Боря, а ты воевал?
- Ага. В Африке. Там немцы русских с тылу обходили. Рожи сажей мазали. Под негров маскировались...
Иногда он рассказывал, как топили подводную лодку и получили потом все по важной награде. Какой? Не важно. В следующем своем военном рассказе дядя Боря уже летал на штурмовиках и его трясущиеся руки вдохновенно нажимали на воображаемую гашетку.
- Не свисти, - вмешивался отец, действительно получивший когда-то перелом позвоночника от падения с неба в железной коробке с заглохшим мотором.
- Кто свистит?! Я свистю?!
К сожалению, свист был натуральный. На войне дядя Боря не присутствовал.
Однажды мы всем семейством ужинали на кухне. Вдруг крышка подполья, деревянный люк с квадратной прорезью для кошки зашевелился и стал приподниматься. Мать вскрикнула и схватила меня в охапку. Бабка шипела какие-то молитвы и скоростным образом крестилась. Отец резко дернул крышку за металлическое колечко. Внизу, в темноте, весь в паутине и пыли, мутно вытаращив на нас глаза, стоял дядя Боря. В руках у него была совсем новая книжка, невесть как попавшая в эту нелепую ситуацию.
- Антихрист! Наливку вылакал! - орала бабка, себя не помня.
- Это тебе.
Я взял. Книжка называлась «Приключения барона Мюнхгаузена».
В Тюмени я умер. Не весь, конечно. Просто я отчетливо ощущал, как какая-то важная часть меня перестала существовать. Может, это было тщеславие, может, упрямство, может, самолюбие... Не важно. От такого-то сякого-то, с такой-то фамилией и с таким-то имечком, отваливалась подростковая шелуха - идиллические иллюзии насчет человечества. Ни больше ни меньше. Произошел парадокс: столкнувшись с реальной тяжестью жизни (что я на фиг никому в этом мире не нужен), я вдруг словно «полегчал» - со мной разговаривали на равных НА ФИГ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЕ. Именно от этого, видимо, происходила общая наша нужность. А это уже кое-что.
Башка, тем не менее, болела нестерпимо. Огненный шарик над пер-