оже идут кругом. Но здесь уже нет времени, а есть сочетание в голом виде: мысль на мысль - ба-бах! Времени нет. Нет времени. Нетути! Есть только любовь и нелюбовь. Точка.
Я сказал:
- Внешнее свинство мира можно компенсировать только наращиванием свинства внутреннего. Дерьмо никогда не кончится, значит, самый перспективный путь - поиск супериммунитета. «Теория каки» называется.
Неожиданно вдруг он стал читать стихи. Непонятный, чужой гортанный язык дышал степью и тоской его предков. Я смотрел на его смуглое лицо, на горящие темной тайной глаза, на его покачивания в такт стихотворному ритму и мне сделалось жутко, словно смерть, действительно, с ледяным свистом махнула бритвенным крылом над самой макушкой... Он кончил декламацию, поворошил угли.
- Ты не шути, - сказал он печально, - смерть не любит, когда с ней шутят.
- А что она любит тогда?
- Она любит... Она любит - когда ее любят!
Полный абзац.
Тут, пожалуй, требуется ассоциативное добавление - зарисовка по памяти. Касается она моей незабвенной бабки, ласковой моей бабуси, совавшей внучку в штаны крапиву за любую провинность. Но не этим потрясла она детское воображение, а тем, что с великим упоением и счастьем обсуждались в нашем доме вечерами... похороны бабуси. Бабка обычно восседала во главе таких же престарелых соседок, раскладывала накопленные за долгую трудовую жизнь платья, платки, чулки, какие-то книжечки - говорила, что кому потом взять. Бабки спорили, ругались, мирились, целовались и зажигали тоненькие свечки, когда в очередной раз окончательно договаривались о порядке культовых ритуалов, о том, какой гроб сделать и как покрасивее положить.
Короче, так. Пока бабка готовилась к отходу, в течение нескольких лет, пока ее окончательно не парализовало - она становилась день ото дня все спокойнее и счастливее. А когда тихо, переполошив весь дом, в пятом часу утра умирала - я видел, стоя у изголовья, ее глаза. Глаза... как бы это сказать? Глаза - работали! Словно, действительно, рождалась освобождающаяся душа и радовалась этому. Так бабка при жизни объясняла свою радость- тело умрет, душа родится.
Не тогда ли возникло подозрение, что если при жизни душа станет главнее тела - она же его в дугу гнуть будет. Она же ему, как колода на ноге! Значит, надо найти то, что ровняет всех и всегда. А это - Любовь или Смерть. Тонкое дело! Только стихами сказать.
Я мысленно дернул себя за волосы, но ничего не получилось. Барон больше не махал шляпой и не щекотал шпагой горб за спиной, где - хотелось верить - хоть куриные, но есть крылья.
Опять осенило! Оказывается, в результате жизненных сочетаний мы, в конце концов, попадаем в разные «плоскости», где и пребываем, где и довольствуемся существованием. «Плоскость» узколобого хулигана, например, я бы назвал для удобства и условности - «одномерной». «Плоскость привычной, добропорядочной жизни, обеспечивающей воспроизводство материальное и духовное - только воспроизводство! - это привычное: в длину и в ширину, с медленной перспективой - в толщину (за счет «выдернувшихся» выскочек). Это двухмерность. А какая плоскость у Бога? Трехмерная? Четырехмерная? Хрен его знает, но туда - охота.
Правда, за каждый шаг из «плоскости» в «плоскость» придется заплатить покойником прежней своей сущности...
Да. М-да...
Если уж сочетаться в мыслях с природой (с Богом, по Батору), то лучше, конечно, в сторону Любви. А Любовь сидит на самом краешке Смерти и ножки свесила. И весело ей от этого. И от этого она - вечная. Близко никого не подпускает, даже поглядеть не всем удается. Внизу - тьма бездонная, над ней Любовь сияет, того гляди, сверзится. Ну, это, конечно, самый конечный продукт сочетаний, самый финиш. Но одно понятно. Как сказал бы дядя Боря о факте существования Любви - «Фаза!» И правильно. От нее «дергает». До смерти может дернуть.
А «ЗАЧЕМ?» Я поискал знакомую табличку на ковше Большой Медведицы. Таблички не было. Погасла куда-то к черту.
- То, что ты испытываешь, - это радость прощания, - сказал Батор. - Прощания с каждым мгновением, прощания с ощущением уникальной неповторимости каждого мгновения. Это реквием. Это и музыка, и плач...
- Не ставь мне градусник в мозги. Остыли. Ты-то все откуда знаешь? От попа?
- И от попа тоже. Хотя много других источников. Попа, кстати, я один раз лишь видел, когда креститься ходил.
- И все?!
- Все.
- Значит, ты не настоящий верующий.
- Нет, настоящий. Просто я не фанатик.
- И как тебя такого девушки терпят? Должны клеймить.
-Не знаю, не трогают почему-то. Я ведь недавно совсем окрестился... Мать болела... Я свечку сходил поставил - она выздоровела. А так все, списали ее врачи было.
И тут он сказал:
- ЖИЗНЬ - ЭТО ШУТКА ПРИРОДЫ!
Вот это да! Как тут не приценивайся, а для шутки не годится мерка ни с точки зрения вышеупомянутой «выгоды», ни с точки зрения всевышнеупомянутого «блага».
Короче: если все, что за века веков насочеталось друг с другом - шутка, то нынешнее разнообразие - кажущееся, - и мало чем отличается от первичного «электронного супа» без «фазы». То есть опять надо ждать. Господи! Кто-то там терпел, а нам-то зачем терпеть велел?
В небе светилась дырявая крыша огромного балагана.
- Может, мы все хотим стать суперменами? Бегаем, копошимся. Где руками-ногами не успеваем - воображением щупаем, - заворчал я в его сторону. - Девок, допустим, во сне раздеваем.
- Это не суперменство. Это тренинг, моделирование ситуаций, проигрывание будущих возможностей.
- Брось ты! Иногда такое привидится, что вообще быть не может.
И тут он опять сказанул:
- БЫТЬ МОЖЕТ ВСЁ!
И снова крыть нечем. Опять абзац.
- А что тогда, по-твоему, «суперменство»? - Я жевал какую-то сушеную жилу, которую он называл «строганиной». Булькали в темноте, внизу, тела водяных жителей, которым было абсолютно наплевать и на «плоскость» нашего существования, и, тем более, на невидимые соразмерности, длины и долготы мыслей двух подвыпивших молодых людей. Хотя... Хотя кто знает? Древние тоже упрямились. А пошли в одну сторону и обнаружили, что земля круглая. И подтвердился принцип: исходная точка может быть конечной. И если долго и упрямо думать в одну сторону, то, наверное, придешь опять туда, откуда вышел. Места будут те же, а ты - другой. В этом смысл. Может, доказательство замкнутости и есть суперменство? А?
Быть может все. ВСЕ! Но это - если непрерывно и непредвзято двигаться. Чтобы доказать Круг. Тогда возникает закономерный вопрос: «Зачем?» И двигаться уже не хочется. И тогда уже ничего быть не может.
Такой парадокс. Шутка.
- Суперменство? - переспросил он задумчиво. Крякнул и пошел брызгать на природу.
Минут пять молчали, слушая, как костер стреляет в небо свежей порцией искр от занявшегося лапника.
- Суперменство - это когда делаешь то, что делать невероятно...
- По формуле «быть может все»?
- Да. Я считаю, суперменами хотели стать апостолы, пошедшие за Христом, суперменом хотел стать Иуда... Не вышло. Весь финт в том, что дубль - это не супермен. Дубль всегда ищет выгоду...
- И получается какая-нибудь пакость вместо того, что нужно.
- Ага, - Батор теребил шнурок от крестика, - в стремлении к суперменству, в общем-то, нет ничего плохого. На наш язык перевести - это стремление к новым возможностям жизни. Только когда из этого стремления делают знамя - получается свинство. Крестовый поход. Или нацизм. Или расстрелы в тридцать седьмом. Пускать кровь именем Идеала - самый верный способ укокать и тело, и душу, и человеческого Бога. Аминь!
Тут он сматерился.
Я опешил.
- А государство?
- Что государство? То государство, что мы знаем, полностью построено на зависти! Ты можешь это принять? Я - не могу. - Он приблизил лицо. В темных зрачках плясали язычки отраженного пламени.
- ?.. -
я немо вопрошал.
- Почему на зависти? Потому что уравниловка - дитя зависти.
Точно! Этого я принять не мог. От этого у меня над переносицей начинало болеть.
- А как же тогда? - спросил я в полной растерянности.
- Не знаю как, куда, знаю лишь - зачем.
- Зачем? - спросил я с видом сноба-эксперта-специалиста.
- Затем, что надо двигаться. Иначе - амба.
И мы стали бороться, потому что тела уже глубоко почувствовали ночь и закоченели. Надо было разогреться, вот и разогревались, как могли. Батор быстро прижал меня на обе лопатки, и металлический крестик, попав нечаянно между борющимися, больно впился в ключицу. Я, счастливый, заорал. Вдоль Туры, прыгая над глянцевой смолью воды, к горизонту помчалось эхо.
Нам было хорошо вместе. Жизненная случайность подарила нам эту встречу. Она же ее и забирала. Со своим идиотским «зачем?» я не вписывался в систему Любви по Батору. Он, подобно индийским медитаторам, приспособился дотягивать свой личный эгоизм до боговой многомерности, минуя промежуточную стадию - общественное сознание. Есть, мол, я и Бог, остальное тоже есть, но не в первую очередь. Такой расклад мне не нравился даже в шкуре Сан-Саныча.
Утром в берег, отреагировав на мое призывное махание руками, ткнулась глиссирующая по Type «Заря».
Я торопился дальше, в никуда. Он возвращался к моему сизому чемоданчику, брошенному вчера в прихожей его дома. Сизому и пустому. Пустому и сизому.
- Я, наверное, сопьюсь, - сказал он.
- Офонарел, что ли?