орошо было Духу рядом с родной его мамой когда-то, которой он не помнил… Разум до сих пор сопротивлялся случившемуся, а душа, захватившая управление поступками, ликовала. Жизнь и впрямь — кино! Да-да! Мы буквально «втягиваемся» в то, что нам «покажут», или, кто может и способен, — «рисуем» свои шаги сами. Причём, шоковые потрясения, видения, откровения, одержимость и прочие необъяснимые бзики в голове могут действительно всё поменять разом. Как если бы перед зрителем в кинотеатре вдруг неожиданно возник альтернативный экран с альтернативной темой. Такой зритель уходит в иное через иной просмотр.
Дух развернул карту, Грэй зажмурился и наугад ткнул пальцем приблизительно в середину изображения.
Дух вздрогнул. Большой знаток России, он читал карту как энциклопедию.
— Город. Оружейный город. Много железа, слишком много железа. К тому же, кругом болота. Может, ещё разок попробуешь?
— Провидение не искушают дважды, — отказался таким образом улучшать выбор Грэй.
Город! Приуральская военная амёба, по царскому указу героически лёгшая несколько веков тому назад на непроходимые топи и леса. Технический хищник, победивший природную дичь.
— В этом месте не может быть ничего.., — неопределённо пробормотал Дух.
Насчёт России у него имелась своя собственная оригинальная концепция, которой он охотно делился в любой форме — и в серьёзном академическом изложении, и в шутливой реплике. Дух нашёл, что в каждой стране обязательно имеется доминирующая национальная идея, напоминающая прокрустово ложе — всё лишнее, не подходящее под размер общепринятых представлений, отсекается, предаётся забвению или даже преследуется методами современной цензуры и инквизиции. А маломерное — искусственно «дотягивается» до требуемого стандарта. Так пропаганда и инквизиция превращают в общественный самообман патриотическую готовность — страстью жертвовать собой во имя жупела. Россия в этом примере была математически ясна. Правда, само прокрустово ложе русских идей непредсказуемо менялось в истории, становясь то карикатурно-коротким, как нары в холодном карцере, то непомерно свободным, как хаос. Из точки жизнь устремлялась здесь не меньше, чем сразу в бесконечность, или происходил обратный процесс. Где-то по дороге из одной крайности в другую многим поколениям русских чудилось диво-дивное, сказочная остановка, счастливый конец на все времена — «твёрдая рука», мера определённости, данная свыше, а не достигнутая в результате труда и последовательной эволюции.
Прокрустово ложе — размерность жизни. В русском варианте всё, что ни есть на нём, — смерть. И тысячекилометровые просторы, и религиозное убожество.
Школьники обычно пишут в начале задачи: «Дано». В общефилософском плане под этим можно подразумевать лишь данность самой жизни. А всего остального придётся достичь. Суммируясь поодиночке, либо объединившись в управляемое течение. И только русские под чертой данности ставят исходную непреложность иначе: «Дай!» После чего начинают делить жизнь «по справедливости»… Делить! Внушая себе при этом, что жизнь прибавляется…
Люди, не привыкшие к чёрному юмору, вздрагивали и отходили от «шутника» в сторону. Прочим Дух иногда пояснял: «Мы наблюдаем планетарный феномен, точку универсального «обнуления», почти сказочное место, абсурдное настоящее, в котором всевозможные «было», «есть» и «будет» истребляют друг друга с особой тщательностью. Эволюционное равновесие всегда находится здесь в самой своей нижней точке, оно не признает и не приветствует никаких качаний жизни, и оно агрессивно-консервативно к любым новшествам».
Эти формулировки Дух выработал не случайно — ездил, читал свободные лекции в различных университетах. Студенты, интересующиеся Россией, приходили на пару академических часов послушать то, о чём не было написано ни в одном учебнике. Вольную интерпретацию. Студенты — свободные люди! — они, разумеется, не верят никакой субъективной отсебятине, но очень ценят умение её создавать. Дух весьма щедро создавал перед молодой аудиторией необычные образы, делал смелые подходы и рисовал захватывающие гипотезы. Тема смерти становилась на уменьшающейся планете весьма «модной». За это его и ценили. Что ж, жизнью всегда владел не тот, кто следовал её алгоритмам, а тот, кто умел их красиво конструировать. Из ничего создавать вполне прочные построения: из дерзкого нахальства, из опыта и фантазии, из шёпота наитий.
— Ро управляет моими желаниями. Она хочет, чтобы мы переехали жить в Россию. Я её боюсь. — Дух заказал третью порцию кофе.
— Она просто мечтает удрать из интерната. Чем не повод? Формальности опекунского оформления уже завершены? Завершены. Что ты теряешь? Ничего. И скажи: в твоей жизни было хоть одно настоящее приключение? То то! Ты научился думать, конечно, по-своему, но ведь жил-то ты, как все. Как все! Значит, ни черта твои эксклюзивные мысли не стоят — без поступков! Я тебе так скажу: настоящее приключение возможно лишь в самом ненастоящем месте. Угадал, теоретик? — Грэй ворчал, как дизельный движок, ровно и неутомимо.
— Ах, Грэй!.. — внутри у Духа продолжало происходить какое-то тотальное опустошение. Словно внутренняя природа приготовляла невидимый мир человека к новому сезону — властно вела его сквозь осень увядающих мыслей, сквозь слякотное разочарование в себе, сквозь зиму чёрно-белых чувств к будущей реинкарнации — к новому сердечному теплу, к возрождённому цветению, к восхитительной влюблённости и неясной пока ещё надежде.
Городом, собственно, Дух называл всякое промышленное поселение русских, предназначенное для массового использования-поедания человеческих жизней — рабочих и директоров, умных и безумцев, взрослых и детей, бывших и будущих участников Молоха. Каменно-железный людоед в русском варианте с мастерской скупостью обустраивал свои общественные угодья — селил людей в пятиэтажных тесных гетто без горячей воды, в деревянных трущобах, держал их в закопчённых цехах металлургического производства; зато он, людоед, щедро раздавал громкие обещания и блестящие медали, орал в репродукторы о фальшивой славе, карал несправедливо и обогащал несправедливо. Город! Сюда-то, в невзрачную точку на русской карте, и ткнул, шутя, судьбоносный негритянский палец.
Тема мёртвого русского Города присутствовала в лекциях Духа постоянно. Просвещённые лектором студенты знали, что Город был «ненастоящим». Самым ненастоящим в мире. Просто наивысшим образцом городской ненастоящести! То есть он возник не в результате естественных исторических процессов, а был образован — зачат во времени и пространстве чьей-то решительной подписью на бумажном листе. Городу, глубоко в дремучих лесах спрятанному чудищу, привязанному к земле в стороне от удобных дорог, этому существу с деревянной душой предписано было стать оружейной кузницей страны. Интеллектуальную техническую элиту России и Европы сконцентрировали некогда в новом месте крупные деньги, новое дело да царская воля. Рабов же на железоделательный завод набрали из местных жителей, которые отличались непередаваемой смесью качеств: вредным характером и абсолютной покорностью.
Слово и Дело! Жизнь здесь забурлила именно от «дела». А «слово» — передовые традиции и безбоязненная духовная сила — пока находились исключительно внутри приезжих носителей «большого мира». В смысле образования собственной культурной среды, какую так или иначе накапливает всякий настоящий Город; культурным имигрантам её ещё предстояло «надышать», вложившись в создание городской «атмосферы» усилиями нескольких поколений и выдающихся подвижников.
На лекциях Духа студенты хаотично восседали кто за столами, кто на подоконниках, а кто то прямо на полу. Дух импровизировал перед ними, поглядывая на аппетитные молодые ножки студенток, едва прикрытые сверху короткими шортами.
— Господа! Я рассказываю вам земную историю лишь для того, чтобы иметь возможность строить аналогии дальше. Чтобы можно было сравнивать и соотносить явления жизни, возникающие в мире… э-ээ.., ином. В мире управляющих идей, скажем. Качество, уровень организационной сложности и экологичность транслируемых в земную жизнь образов напрямую зависят от способности принимающей стороны взять их, не исказив и не извратив. Идея превосходящего Образа Жизни, идея Бога, если угодно, необходима для нашего интеллектуального видения. Поскольку разум — это удивительное око, которое видит и с закрытыми глазами. У каждого из вас, молодые люди, имеется при себе аппарат для мгновенной связи с любым человеком планеты и с любым её информационным банком. Этот же аппарат показывает координаты вашего пребывания на земле. Вы знаете, как эти координаты вычисляются? Правильно, сопоставляются данные с нескольких спутников и указывается точка на карте. А что укажет наше местопребывание на карте чувств? на карте смыслов? на карте эволюции? Теперь внимание: всегда для этого навигационного трюка нужен кто то отстранённый, абсолютно посторонний, чтобы была возможность «посмотреть на себя со стороны», чтобы объёмно понять уж если не «кто я?», то хотя бы определиться: «где я?» Физический мир, как вы знаете, трехмерен, а смысловые миры обладают бесконечной мерностью. Именно религиозные технологии и эзотерические упражнения помогли людскому разуму на заре своего развития масштабировать себя в открытых, космических координатах. Вывод для нас, господа, банален: если не существует некоего Нечто, превышающего наш уже известный опыт, то, увы, всякий практический опыт теряет стимул прирастать новыми попытками жить. Именно по этому параметру вы всегда можете отличить людей, живущих в рамках окостеневших религий, и тех, кто способен назначать эти рамки себе самому, — людей, действующих в так называемой «новой вере». Представьте себя в роли ангелов-конструкторов: именно образ, мотив жизни определяют форму её овеществления. Как вы натянете в своём саду опорные нити для вьющихся растений, такой рисунок они и повторят. В понятии «мотив» есть что то роковое, не правда ли? Беда, друзья мои, случается, когда всё происходит наоборот, когда в старые мехи-мотивы льют свежие вина…
Однажды тёмноглазая студентка в короткой блузке, с изумрудинкой, выглядывающей из впадинки пупка, спросила.
— Профессор, кого или что вы называете словом «человек»?
Дух воспылал!
— Жажду! Жажду им стать!
Чашечкой крепкого кофе Грэй не удовлетворился. Он заказал для себя целую батарею малюсеньких дегустационных бутылочек и довольно скоро набрался хмельного до того, что виртуозно прошёлся степом вокруг кресла, в котором покоился Дух. Световой день заканчивался, в ресторане зажгли дополнительные светильники-световоды, покрывающие потолок скоплениями причудливых волокон. Пылающий затылок тёмно-красного солнца заканчивал свою работу в этом месте земли и готовился нырнуть за морской горизонт.
Грэй икнул несколько раз подряд и плюхнулся рядом с Духом.
— Можно продолжать, — сказал он. — Выкладывай начистоту, какая муха тебя укусила?
— Старость, Грэй, старость. Старость це-це. Есть такая муха.
— Да брось ты! На тебя ещё девицы глаз кладут.
Это была правда. Дух сохранил сухое пружинистое тело, позвоночник его был прям и голова на нём сидела крепко. По лицу читалось,
что обладатель его избегал в жизни излишеств, был спокоен и не приобрёл горестно-страдальческих морщин, какими обычно награждает судьба недовольных жизнью. Наполовину седая шевелюра была забрана в косицу-хвост, отчего наблюдение за возрастом становилось фактором второстепенным; на первом действующем месте оказывались живейшие глаза — узко посаженные на довольно красивом, скуласто-чеканном лице, мелковатые, но немигающие и цепкие, как два дружных капканчика. Попавшийся в эти капканчики уже не мог иметь собственного зрения — его как бы вели на поводу, попутно насыщая комментариями слух пойманного собеседника-путешественника. Что ж, лекторами, пасторами, детективами и психическими манипуляторами становятся не все подряд. И это, наверное, справедливо. Обычно Дух предпочитал носить спортивную одежду. Впечатление счастливого союза зрелости и силы в его существе не было обманчивым. Молодёжь к Духу так и липла.
Грэй ещё опрокинул в себя пару маленьких бутылочек.
К вечеру в ресторан пришли несколько посетителей, слегка потянуло дымком, запахом сигарет. Но боковой зал с мягкими креслами и огромным окном по-прежнему был пуст. Некая особая интимная индукция окутала пространство. Дух почувствовал, что должен объясниться с Грэем подробнее, иначе этот импульсивный негр может неожиданно подпрыгнуть, грохнуть каблуками и умчаться в неизвестном направлении, даже не попрощавшись. Кроме Грэя у него не было никого в жизни, с кем бы можно было поговорить не просто «на тему», а гораздо глубже — через прямое переливание, душа в душу то есть.
— Грэй, у тебя были… галлюцинации? Такие, чтобы ты не мог их отличить от реальности? — мускулы на лице Духа слегка передернулись.
— Не бойся, я не буду потешаться над твоим вопросом. В качестве ответа расскажу лучше один случай, произошедший со мной при нулевой видимости в узком воздушном коридоре на высоте полутора тысяч футов над землёй и на скорости девятьсот двадцать миль в час. Я шёл на базу в аварийном режиме, снижаясь в «молоке» на свой страх и риск. Радар погас, связь заткнулась. Если ты спросишь, молился ли я? То отвечу — да, матом. Вдруг прямо в «молоке» передо мной возникло лицо моего давно умершего отца, и он оглушительно заорал: «600 футов вниз! Немедленно!» Я нырнул, ни о чём не думая, появилась видимость, плохая, но всё-таки видимость; так и дотянул до базы, благо она была уже почти под брюхом. А там… Всё начальство высыпало! Они по радару следили, как я в облаках лоб в лоб шел навстречу транспортной эскадрилье. Причём, заметь, самолёты эскадрильи на своих радарах меня не ловили. Чертовщина какая-то! Я в рапорте об отце не писал и никогда об этом случае никому
не рассказывал. Так что, Дух, ты только что побывал на премьере. Ну, ты удовлетворён? Экзамен на ненормальность я сдал?
— Сдал! — Дух рассмеялся. — Эта видеоштука случилась с тобой лишь однажды?
— Не считая зелёных чертей, которые мучают меня по утрам с похмелья.
— Ты хороший человек, Грэй. Очень хороший… Послушай и ты мою фантазию. Хотя… Мне иногда кажется, что я сам — чья-то фантазия.
— А на тебя-то что накатило?
— Да так… Во сне видел, как строю большой деревянный дом… В России.
Грэй присвистнул.
— Одно к одному!
Ро, тёмноглазая малышка, возникла в жизни Духа как сигнал побудки. Она его «включила в себя» сразу же, как бесцеремонный инопланетянин, неожиданно появившись на чуждой официальной территории — среди ритуальной тишины кабинетного учёного, среди предметов-фетишей и специфических запахов мужского жилища.
— Ты мне нужен, — произнесла она вместо начального приветствия, едва они остались наедине впервые, и бесцеремонно стала рассматривать Духа, как клоуна в цирке. — Забавно!
— Что забавно? — он был сух и учтив.
— Пойдём, погуляем по городу. Здесь я чувствую себя как птичка в клетке. В такой обстановке невозможно петь. В переносном смысле, конечно, — она хихикнула.
Они долго шли по набережной молча. Прислушиваясь к своей новой способности — прислушиваться к голосу другой жизни. Подобные молчаливые прогулки — инструмент весьма точной настройки одной человеческой волны на другую. Когда волны в очередной раз совпали, Ро произнесла.
— Когда я вырасту, ты станешь моим мужем.
Дух пробовал себя в новом амплуа наставника, с ехидной ухмылкой отражая бестолковые, но неожиданные подачи-провокации детской фантазии.
— Вы уверены, детка?
— Конечно. Иначе тебе придётся покончить жизнь самоубийством.
Дух замер, медленно повернулся, взял девчушку за плечи и стал «в неё» смотреть — тупо и безучастно, считывая сенситивным образом некие импульсы, которые позже можно будет превратить в знание, в трактовку, в образы вариантов судьбы. Девчушка была пуста, пуста, как и он сам. Знание молчало. Дух не смог скрыть своего удивления.
— Вы необычны.
— Такое ты можешь сказать любой девчонке и она подумает, что ты так заигрываешь с ней. Но я знаю, что ты не заигрываешь.
— Ну-ну.
— Я знаю: мы с тобой скоро поедем жить в Россию. Эту страну зовут так же, как и меня. Правда, я даже не представляю, где она находится…
— Россия — это знак, превращённый в реальность. Понимаете, Ро, знак! Ничто вещественное для него не имеет значения. Знак понимает только язык других знаков.
— А можно попроще?
— Ах, дитя!..
— Дух, я не хочу думать о смерти! — Ро прижалась к ноге своего спутника. — Дух, возьми меня на руки, меня уже сто лет никто не брал на руки.
Дух изумлённо подчинился детскому приказу, он поднял худышку и прижал к себе.
— А вы о ней думаете?
— О ком? — на руках довольная девочка-командир уже успела забыть предыдущую свою болтовню.
— Ну, о смерти, получается…
— Ничего я о ней не думаю! Пусти сейчас же! — она сердито спрыгнула обратно на асфальт.
Ничего больше объяснять и не требовалось. Очевидно, каким-то эстафетным образом «русский ген» зашевелился и в этой девочке-полукитаянке. Она буквально вставила в закрытого Духа, как в заржавевший замок, свой дурацкий вопрос и повернула его там как ключ… Ключ идеально подошёл к замку! Родство душ не ведает возраста и роднит сильнее, чем кровь. Дух растерялся. Ему не о чем было с ней говорить, поскольку её проблема — это его проблема: всю жизнь он носил в мозжечке тот же самый «ген», как врождённую программу, как энергетическую заразу, маниакальную склонность к «обнулению» базовых понятий, склонность, благодаря которой он, тем не менее, научился видеть и понимать мир во всём его грандиозном размахе — одномоментно охватывать во всём и жизнь, и смерть, понимать и принимать их вечные взаимные объятия, подчиняться их величественному качению сквозь неизвестность; что ж, музыка мира всегда писалась в мгновении, в точке немыслимого кипения бытия, в которой рождение и умирание — одно целое, однако во власти человека всегда была возможность выбора: склонить интонацию звучащих сфер в мажор или в минор. Дух, подчиняясь инстинкту созидательного самосохранения, предпочитал строгий мажор. Минорными помыкали, минорные исчезали сами.
— Вы кого-нибудь любите, Ро?
— Да. Папу и маму. Их теперь нет здесь и поэтому мои папа и мама — ты.
— Что ж, хорошо, пусть будет по-вашему.
— А ты меня любишь? — детская непосредственность не позволяла ответить уклончиво. Дух присел перед ребёнком на корточки.
— Да... — и вдруг он понял, что говорит задеревеневшим языком чистую правду. Это его очень испугало и взволновало. Девочка заметила замешательство взрослого и зашлась в самодовольном звонком хохоте.
— Поклянись, что никогда не бросишь меня.
— Клянусь!
— Поклянись, что спасёшь меня от злых чар.
— Спасу!
Двоим гуляющим по набережной моря стало легко-легко. Точнее, легко стало Духу. Ро изначально была естественна и непосредственна, как море, как воздух вокруг, как облачка в перевернутом синем блюдце над головой, из которого глаза пили всеобщее неистощимое и бесплатное счастье. Взрослые даже не представляют, насколько живое могущество детей превышает силу взрослого!
— А бог есть? Дух, а ты — Бог?
— Помилуйте! Бог — это сказка для взрослых. Умные дяди и тёти рассказывают её себе сами.
— А глупые?
— А глупые запоминают сказки других. Ро, речь вообще идёт о той силе, которая будит причину жить: инстинкты, цели, видения… Всевозможных сил в мире много, но ни одна из них не принадлежит нам до конца, а вот осознанная причина жить — штучка действительно собственная и единственная. Эти вещи трудно описываются словами. Вы меня застали врасплох, Ро, чуток испугали. М-да… По моим наблюдениям, большинство людей планеты не различают смысла слов «покойный» и «покойницкий». Хотя различие их несопоставимо. Впрочем, это моё лишь мнение, не претендующее на истинность.
— Дух, ты говоришь сложно, потому что ты глупый?
— Конечно! — Дух от души расхохотался, увидев вдруг своё неуместное учёное фанфаронство со стороны.
— Понимаешь, после той прогулки ночь я провел, духовидя.
— Чего?!
— Не важно. Это перевернуло мою устойчивость. Мне показали…
— Кто, зелёные человечки?
— Не перебивай, прошу. Я видел