сь бы. Гоблин жестом остановил пришельца и тот послушно замолчал, сделался жалким и весь как-то обмяк, словно лапша на дуршлаге. В молодом человеке вдруг лопнули, не выдержав напряжения, невидимые струны — парень был гитаристом, а не суперменом.
— Какого чёрта вас принесло сюда? — зашипел круглолицый. Именно – зашипел!
Парень окончательно испугался и заплакал.
Крепыш ринулся в ливень, нырнул под полог фургона, почти сразу же вынырнул обратно и торпедой промчался мимо Грэя в свой дом. Гоблин уже много лет был самоназначенным главным и бессменным распорядителем этой окраины, как говорили его городские вороватые соседи, — «держал шишку». Он был легендой не только весьма особого места, но и могучим авторитетом для всей округи. Когда-то он, ликвидатор атомной аварии, сам переехал сюда издалека, чтобы встретить последние свои дни в землях, давших начало его бренному пути. Но проходили десятилетия, а жизнь не кончалась и силы не убывали. Радиация прошла сквозь этого человека без вреда для него. Он чем-то сам напоминал ядерный реактор неведомой конструкции и неведомой мощности. Гоблина боялись и уважали, он был прям в словах и решениях, как сама смерть. Многие его считали «вечным». Так что, не знать этого человека мог разве что тот, кто не знал, что в небе имеется Луна.
— Свяжитесь с «03»! Пусть гонят сюда «неотложку». Срочно! Кипятите воду! — эти слова Гоблин бросил на обратном пути, торпедировав входную дверь так, что она буквально выстрелила в бушующую ночь. С собой он тащил блестящий ящик с медицинским крестом на боку и ворох простыней.
— Возвращайтесь в город, — обалдевший Грэй мягко подтолкнул конюха-гитариста к выходу. — Вы находитесь на территории частного владения, так что…

Хаос внутри повозки свидетельствовал о наивысшей творческой атмосфере, царившей среди обитателей балагана. Предметы походного быта и музыкальные инструменты, мобильный электрогенератор, световая и звукоусиливающая аппаратура, стойки и провода, устройства компьютерной связи и компактные мониторы, ящики с пивом и басовито работающий топливный обогреватель, пакеты с пищей и личный одёжный хлам — всё это было перемешано между собою столь тщательно, что сказочная Золушка не разобрала бы завалы и за сто лет. Однако жители балаганчика прекрасно ориентировались в своём передвижном гнёздышке, нужное находили немедленно и перемещались в немалой тесноте, даже на ходу, с ловкостью летучих мышей — не толкая друг друга и не касаясь отовсюду топорщащихся и торчащих предметов.
Гоблин ввалился в повозку как горячий метеорит.
— Я так и думал, ждать не получится, — прошипел он голосом, который, действительно, напоминал шипение большого и, наверняка, мудрого змея.
Глазам его предстало зрелище: роженица, совсем молоденькая девчушка, возлежала на каких-то надувных штуковинах, залитых отошедшими водами, одна нога её была запрокинута на барабан, а другую держал за лодыжку уверенными руками бритый парень с цепями на шее, который, чтобы никого не смущать, старался отворачивать голову от происходящего, но она почему-то сама то и дело вновь поворачивалась к картине действия, традиционно запретного для внимания посторонних мужчин… Живот бедняжки оглаживали с двух сторон ещё две коротко стриженные синички. Из родового места торчала, застрявшая на полпути, голова малыша — полусфера свекольного цвета. Рожающая не издавала ни звука, только таращила свои большие, иссиня-чёрные глаза и обливалась потом.
Гоблин надавил на живот.
— Дави в таз, голубушка, дави! Какай!
Порывы ветра сотрясали повозку, иногда даже казалось, что ещё немного, и сооружение на блестящих колёсах не устоит, улетит благодаря своей немалой парусности, свалится на бок. Полог хлопал, косицы ветра то и дело выскакивали из различных щелей, нападая на всё подряд: шевелились свисающие с потолка платья, бутафорский реквизит, какие-то ленты и туристическое снаряжение.
— Обогреватель ближе к ребёнку! Ближе! Давай, милая, давай! Чей ребёнок, кто отец? Как твоё имя? Зовут как? Говорите с ней! Следите за зрачками! Говорите!
— Она не понимает по-русски.
— Тогда пойте, чтоб вас разорвало! Она должна слышать. Пойте то, что вы пели с ней вместе.
Девушки, переглянувшись, неуверенно затянули: «Очи чёрные, очи страстные, очи жгучие и…». Молния ударила где-то совсем рядом, всех оглушило. Гитарист в панике покинул своё место под зонтом снаружи и тоже забрался в повозку, спрятавшись от самого себя и от обстоятельств в дальнем углу балагана, — не человек, а зверушка, превратившаяся в мокрый, дрожащий комок.
Пригодился двенадцатилитровый походный котёл, оказавшийся вполне чистым. Грэй примчался с только что вскипевшим электрочайником. Кипяток разбавили дождевой водой, добытой из тех потоков, что водопадами стекали с крыши повозки. Девушка по-прежнему обречённо молчала. Сил на то, чтобы вытолкнуть плод наружу, у неё не было. Гоблин пытался ухватиться за головку плода, но тот ещё недостаточно вышел.
— Дави, дурочка! Дави!

Оборудованный балаган с живой лошадью (зимой мерина держали в старом гараже) принадлежал, единственному в своём роде, городскому Лицею — эксклюзивному педагогическому проекту, где дети учились быть взрослыми с первого класса; их формировала «обучающая среда», которую они конструировали сами и жили в ней вместе со своими закадычными полусумасшедшими педагогами; свободу от распущенности в этом Лицее всегда отделял только один шаг… Ни один традиционный педагог не смог бы успеть проконтролировать лицейских подопечных: мол, это вот можно, а это нельзя… Расчёт делался самый предельный — учиться самоконтролю. То есть не бояться совершать в жизни ошибки и по этим ошибкам подниматься вверх, как по ступеням. Подниматься! Пугливые чиновники вечно воевали с необычным Лицеем: им всегда казалось одно — дети опускаются. Но дозревшие птенцы вполне успешно вылетали в неприветливую русскую жизнь, — и те, кто с тройками, и те, кто с пятёрками. Становились лидерами, открывателями, делателями новизны, легко поступали в самые престижные университеты страны и мира, легко овладевали языками, уезжали в дальнее зарубежье и, окрепнув, — возвращались: Лицей приучил их улыбаться при встрече с трудностями и поэтому в ответ судьба охотно улыбалась им даже в России. Вундеркинды? Нет. Как в обычной жизни: тихони и фискалы, подлецы и благородные рыцари, книжные зубрилы и одарённые лентяи. Обычные оболтусы. Но — имеющие возможность реально жить и реально погибать.

Парень с цепью на шее, сильный, мускулистый, выступавший в агитбригаде с фокусами и силовыми номерами, неожиданно отпустил лодыжку и подхватил молчащую иностранку подмышки. Гоблин мгновенно понял замысел, подставил руки.
— Тряси! Да заткнитесь вы! — синички продолжали вполголоса выводить, как было велено, цыганский мотив. — Давите на живот!
Девочки с двух сторон упали на торчащую из-под блузки гору. Плод выскочил. Пуповину быстро перевязали в двух местах и перерезали скальпелем, взятым из медицинского ящичка. Протёрли спиртом всё, что кровоточило. Бедняжка так и не издала ни звука. Но молчал и ребёнок. Гоблин его яростно встряхивал, с силой шлёпал, шипел на него, гладил, уговаривал, переворачивал вверх ногами и бил по спине… Ребёнок родился мертвый.
Синички заскулили. Парень с цепями схватил Гоблина за одежду и притянул к себе.
— Убил?!
Но тут Гоблин сделал какое-то едва заметное движение, и грубиян повалился на месте. Гоблин даже помог упасть дураку правильно, чтобы в тесноте тот не наделал беды ещё большей.
В этот момент она и закричала. Девочки подали мокрое фиолетовое тельце маме и она всё поняла сама. Крик горя, крик проклятия, крик человеческого бессилия и неистовства пылающей человечьей души, крик оскорблённой, обманутой жизни перекрыл ворчание сил природы: и ночной шум стихии, и бурление вод, и канонаду небес.
Грэй мотал протрезвевшей башкой под дождём; за спиной он отчётливо слышал, как из фургона звуковой молнией рвался навстречу к миллионовольтным небесным сёстрам-молниям этот душераздирающий визг: «Я-уу-а-аа!!!» Крик был очень пронзительный, потусторонний,
непривычно и страшно звенящий на одной высокой металлической ноте. А потом он вдруг оборвался. Будто по телу звука ударили саблей, разрубив его надвое. Один крик, вечный и непрекращающийся, остался внутри человеческого слуха, в обезумевшей, замкнутой на себя саму, памяти мыслящего существа. А другой, как бы немой крик природы, до конца иссяк снаружи, в бушующих струях и темноте — в мире вновь воцарилась тишина. Если можно, конечно, назвать «тишиной» прекрасную летнюю грозу над ночной городской окраиной.

Иностранка была стажёром из Кентукки, а парень-старшеклассник в цепях являлся отцом её ребёнка. Бывшим. Они хотели пожениться. Удачное или неудачное начало жизни нового человека, зрелая или незрелая его смерть — всё есть судьба, всё, словно специально, изменяется по причине своей неготовности к изменениям…

Честно говоря, иностранцев горожане-работяги недолюбливали, хотя и заискивали перед ними при случае. Люди есть люди, они не по своей воле рождались в застойной провинции, они рвались за моря изо всех сил, но далеко не у всех хватало средств, сил и азарта жить в движении; люди гасли, втягивались в какую-нибудь случайную работу, хмуро и навсегда оседали на одном месте, становились безынициативными, но отчётливо помнили свои несбывшиеся порывы юности — уехать! испытать себя в других условиях и в другом месте! Увы. Поэтому умиротворённые лица вернувшихся откуда-то земляков-изменников, полноценно и сыто сбывшихся в своём отдельно взятом мирке, многих раздражали. В густоте сплетен, трепотне и словесных перепалках на обывательских кухнях нет-нет да и слышался неодобрительный ропот в адрес успешных. Счастливых на Руси не любят. Особенно мечтающих и не пасующих перед неизбежностью. Свободные мнения и слова лицеистов, часто появляющихся в городе и говорящих с не местным интеллектуальным «акцентом», смущали и постепенно «заводили» коренные умы, как пружину бойка над патроном. Большинство ребят были не столько образованы, сколько раскрепощены и поэтому легко мыслили в категориях общего круговорота жизни, а не только той её убогой части, что ограничена обязательной школьной программой, телом и временем.
Фантастическая детская идея создания блуждающей агитбригады на конной тяге в самом своём начале никаких особых препятствий не встретила ни со стороны властей, ни со стороны населения, и воплотилась просто — деньги родителей и спонсоров превратились в явление, которое местные газетчики сразу же окрестили завистливо-ироничным именем «Караван».

Первые не ведают пути. Потому что они сами и есть этот путь.
Когда вокруг поющей повозки начались проявления агрессии и вандализма, лицеисты стерпели, а власти струхнули. «Караван» уже привлекал к себе внимание всего Города, он аккумулировал в себе немалые пропагандистские средства и обладал внушительной суммарной репутацией, добытой весёлыми выдумщиками-добровольцами. Дружные «караванщики» кололи глаза скучающей шпане. На их стоянки и костерки не раз нападала глуповатая сельская гопота или моторизованные городские бандиты. Впрочем, многие ссоры и разборки превращались в братание — обменивались девчонками и номерами мобильников. На головы чиновников сыпались иногда строго вопрошающие правительственные звонки из Москвы. Местные власти, приученные мыслить масштабом своего «болота», терялись и пугались не на шутку. Будь их воля, вокруг нестандартного Лицея и его обитателей они бы в мгновение ока возвели за счёт казны неприступный каменный забор с невыключаемой лучевой сигнализацией.
Иностранцы, чувствовавшие себя в стенах этой школы как дома, к противоборству относились с горькой иронией и пониманием: Россия!

Гоблин в третий раз пронёсся мимо будки Грэя. На руках у него качалась бледная, как выцветшая сирень, неудачница, она была без сознания, тем не менее, мертвой хваткой молодая женщина прижимала к груди бездыханное малюсенькое тельце. С ног её капала кровь. Навстречу уже спешила переполошенная жена фермера, травница и признанный мастер по выведению бородавок. Пожилая, добрая женщина, предсказуемая и безобидная, как гора сдобного теста.
— В дом таш-ши! Таш-ши в дом скорее!
Где Гоблин научился премудростям жизни? Поговаривали, что он не просто служил в особом спецподразделении, а буквально с пелёнок рос среди людей, которым неведомы слова «не умею», «не могу», «не знаю». Для которых игра со смертью — лучший стимул жить, а достойная встреча с ней — форма здоровья. Казалось, Гоблин мог, умел и знал всё на свете. Его одинокую лысину замечали то в поднимающихся клубах мотоциклетной пыли, то склонённую над томами богатейшей заводской библиотеки Города, то во врачебном кабинете, то он возился с теодолитом на склоне холма, а то и просто наслаждался физическим трудом с лопатой в руках. Он был также всеведущ, как и вездесущ. На жизнь Гоблин зарабатывал в основном разведением нутрий. Но особой его страстью был другой житель планеты — калифорнийский червь! Червь, король жизни! Червь! Который мог работать круглые сутки, попутно размножаться на своём рабочем месте, передавать трудовую эстафету таким же старательным деткам, а что удивительнее всего — превращать заведомо патогенную среду, чумную гадость всевозможных отходов в начало новой жизни — в восхитительный гумус, в маленькие шарики-копролитики, в «пропущенную через себя» жизнь после жизни.
О том, как и кто в России способен сделать «из говна конфетку», Грэй слушал и изучал с особым вниманием. Он уже успел изрядно поколесить по округе и воочию убедился: главный и неиссякаемый стратегический бизнес-потенциал России — это говно. О, теперь Грэй почти знал, как превратить его в золото!
…Чрезвычайная ситуация с рожающей молодёжью очень некстати прервала рассказ Гоблина о чудо-червяках на самом интересном месте. И Грэй досадовал.

До приезда «скорой помощи» Гоблин колдовал над принесённым телом. Он никого не позвал на помощь, действовал быстро и решительно: удалил плаценту. Тела матери и ребёнка увезла «неотложка», которая наконец-то прибыла, — заляпанная глиной, видавшая виды колымага, и такой же, видавший виды, равнодушный её, как сама эта земля, экипаж. Заполнили бумаги и уехали. Гроза ушла. Над миром готовился торжествовать рассвет. Надрывались безмозглые птицы. Гармония и красота восхода благосклонно покрывала временный мир человеческих знаков. Гоблин не сказал врачам ни слова. Ему не о чем было с ними разговаривать, а их мало интересовала какая-либо жизнь вообще, поскольку мало интересовала даже своя собственная.

Наступил день.
Повозку отогнали в центр территории полигона. Балаганщики заякорились, натянули палатку, устроили бивак с костром и, судя по всему, не собирались никуда уезжать: летняя жизнь их не имела какого-либо жёсткого регламента или сценария, — вольные, как ветер, и беспечные, как все артисты, они иногда подходили к Грэю и гнусаво спрашивали насчёт здоровья своей иностранной подружки. Негр, уязвлённый бесцеремонным вторжением в пределы частной собственности, отвечал сухо и односложно.
— Не беспокойтесь. О ней позаботились. А сами вы не пошли бы!.. — Молодёжь шумно обижалась и даже пробовала хамить; в их глазах слишком строгие взрослые любви к человечеству не добавляли. Возникло отчётливое противостояние. Силач с цепями умудрился набрызгать из красящего баллончика какой-то отвратительный колючий знак на ворота подземелья — некие кренделя вокруг свастики. Грэй посерел, когда увидел испорченную свою живопись — так местные свободолюбцы, по обыкновению, утверждали своё право на власть в мире значимостей. Проклятье! Кренделя закрасили новоделом спину Господа и зад Адама. Придётся реставрировать.
Всё бы ничего, но уже к середине дня вокруг повозки сгруппировался стихийный лагерь пацанвы, экзотическая пестрота и моторизованность которого впечатляли — как плесень, нарастала некая первобытно-общинная масса полупьяных молодых людей, совершающих дикие выходки и размахивающих всевозможными орудиями драк, некоторые были вооружены по-настоящему, тем, на что требовалась специальная лицензия; молодые постоянно шевелились в образовавшемся своём гнезде, как заправские шершни, шумели, заводили моторы, жгли новые костры, чтото орали в свои аппаратики сотовой связи. Фургон разом «намагнитил» на себя весь этот кошмар. Но что хуже всего — пополнение прибывало ежечасно. Как саранча, они проникали сквозь проломы и дыры в периметре, дикари ободрали все местные кусты, вытоптали и без того пожухлые травы, порезали на дрова часть деревьев из соседнего перелеска.

Грэй, не долго думая, вызвал милицию, спецназ.
В креслах двух прибывших автобусов армейского образца, находившихся в отдалении, сидели одинаковые, как пули в обоймах, специалисты по усмирению демонстраций — в шлемах, со щитами и дистанционными парализаторами наготове. К автобусам никто не приближался. Но и «специалисты» вели себя нейтрально — ждали какогото приказа. Автобусы уютно расположились в тени холма. Ни дать, ни взять — грибники приехали.
— Убийца! — крикнул ктото вышедшему из дома Гоблину.
Странно было видеть эту стихию страстей, разгоревшихся неизвестно отчего. Впрочем, кто вспоминает ту, первую искру, когда пожар уже бушует? Разве что судебный дознаватель, потом, разбирая головни, будет искать её, виновницу.

Глаза Грэя, налитые гневом и возмущением, казались просто огромными тёмными ямами, — очи чёрные! С тем же успехом можно было смотреть в открытый космос и с жутью вдруг понимать: открытый космос не нуждается в том, чтобы на него смотрели — он не видит того, кто его видит. Вечность — ничего не отражающее зеркало — заставляет смотреть лишь на себя самого. Прямо и бескомпромиссно. Иногда — чересчур прямо.
— Первый урок. Один — ноль. — Грэй подытожил свой проигрыш. — Ха-ха. Ха. И ещё раз: ха.

Одноплемённая компания расхипованных «ходоков» прихотливо блуждала по закоулкам полигона, то смешиваясь в небольшие воркующие стайки, то рассыпаясь для наслаждения одиночеством.
— Хорошенькое начало! — задумчиво протянул Грэй, не зная, что предпринять. Лотерейный барабан русской жизни вертели неведомые силы, а билетики выпадали из него — один несчастливее другого.
Крики рокеров-бунтарей долетали до ушей Грэя, но он не хотел, не желал их впускать внутрь перегретого черепа: зачем ему, весельчаку и авантюристу социальные молодёжные вспышки?! А, может, ничего особенного? Вспыхнет — погаснет. Молодые любят покуражиться. А не погаснет — всегда есть справедливое и всесильное государство, которое защитит… Этого правильного течения мысли почему-то не разделяла охрана. Они заметно нервничали, вели нескончаемые радиопереговоры с невидимым начальством, несколько человек делали какие-то приготовления по периметру.
Грэй для успокоения нервов залил в себя чекушку. Не по заведённому распорядку. Почти с утра. На бессонную голову.
— Забавно! Мы словно находимся внутри тюрьмы! — разглагольствовал он, сидя на завалинке около своего вагончика. — Нет, вы, господа, не знаете, что такое «свобода» в России! Это когда вы сами владеете ключами от собственной камеры и замок закрывается только изнутри. Ха-ха! А копы лишь следят, чтобы в вашу дверь никто не лез. Забавно, правда? Ха-ха!

Случайное волнение закончилось закономерным результатом. Грэй пошёл драться, но его успел перехватить и утащить к себе в дом Гоблин. Потревоженные рокеры заблажили пуще прежнего.
Внутри у Грэя перегорел какой-то важный проводочек, посредством которого электричество разума управляло чувствами, — ему на время «сделалось всё по барабану», как говорили русские. Он лишь смотрел в небо и вспоминал чтото своё, далёкое, трепетно и смутно чуя пустоту мира, как высшее родство с ним. Надо же! Условности русской жизни, оказывается, и составляли её суть. Гуманитарные лицеисты, не разобравшись что к чему, позвонили тем, кого презирали и избегали, — негуманитарным рокерам, а те, в свою очередь, приехали спасать и мстить. Кого? Кому? Оказывается, здесь это совсем не важно. Был бы повод… Низкий повод — высокая месть: всеобщая мобилизация!
Грэй устало закрыл и вновь открыл глаза: так и есть, на смену одному жизненному сну пришёл д-