воём привычном и уютном логове. Собственно, Дух в очередной раз перемещался из страны в страну не только с целью долговременной смены места жительства, но и по обычным своим делам — в качестве представителя международной гуманитарной миссии, будучи экспертом-аналитиком, распределяющим грантовые фонды. Из непривычного к привычному объёму хлопот добавлялась только одна новая забота — Ро. Да свербела где-то в мозжечке не до конца ясная, не оформленная в какой-либо план мысль: он напишет в России свою лучшую книгу.

Грэя в России интересовало только земное — прибыль и приключения, Дух надеялся не только на приключения, но и на «прибыль» в мире науки. Мировая легенда о некоей «особости» страны навязывалась миру, чаще всего, самими русскими. В ядовитое облако этой легенды, в атмосферу рефлексивной значительности попадали и зарубежные любители рискнуть не только головой, но и душой, — вдохнув опиум «особости», они тоже становились апологетами России. Подростковая страсть — дойти до дна и ковыряться в своём внутреннем мире для того, чтобы постичь всю Вселенную или даже Бога — поражала, как проказа, до абсолютной неизлечимости всякого, кто проявлял к этому интерес. Титаны от литературы и философии «наковыривали» немало интересного, показывая миру своего персонального Бога, управляющего их персональной Вселенной. Этот подвиг не мог не восхищать. Но что вызывало усмешку и досадную неловкость, так это то, что и необразованные люди, даже воры и разбойники, занимались здесь тем же самым. Их самодельные идеалы были невелики и примитивны. Но они — были! Миллионы самых различных микроскопических «богов» и «вселенных» традиционно спорили друг с другом на территории огромной печальной страны, превращая её существование в перманентное состояние гражданской войны — в мирное время невидимой, как затаившийся пожар. Внешние исследователи и аналитики в конце-концов раскусили эту национальную загадку и, когда границы России открылись, всевозможные зарубежные институты воспряли — и религиозные общины, и образовательные центры, и чьи-то правительственные овцы в овечьей шкуре, и спецотделы разведуправлений, — все, кому не лень, ринулись «разоружать» и «учить» не толерантного соседа по планете, который в истерическом припадке очередной гражданской войны запросто мог погубить и себя, и многих вокруг. Ехали — помогать. Но не России, а себе. Дух, собственно, катился на гребне этой же волны, поднявшейся вдруг и плещущей со всех сторон на необитаемый, с точки зрения разума и порядка, остров — Русь. Люди здесь были умны, но не настолько, чтобы ошибаться управляемо, они здесь были глупы, но не настолько, чтобы не знать об этом. Люди плавно кочевали от одного берега разума к другому, угрюмо приветствуя при встрече и не в меру жизнерадостных новичков, и старых знакомых.
Идеологического страну-эпилептика следовало контролировать. И смирительную рубашку, кажется, уже надели и завязали. За стороннюю услугу клиент-эпилептик дорого заплатил: духовным дебилизмом, пьяным геноцидом населения, подкупленными марионеточными политиками, переобученными на несобственный лад детьми, погубленной промышленностью, разграбленными недрами и располосованной феодальными «суверенитетами» территорией. Дух, учёный-аналитик, был недоволен действиями обеих сторон. Он ехал «вложиться» в Россию — так патриот-доброволец отдаёт свои сбережения на благое.

— А для чего ты думаешь, Дух?
— Как для чего? Для того, чтобы думать, наверное. Мир вокруг нас — загадка. А когда человек думает, он этот мир «отгадывает». Логично?
— А загадки и отгадки у всех одинаковые?
— Нет, Ро… Не одинаковые…

Город встретил Духа главным своим отличительным свойством — он был равнодушен, как станок. Равнодушием он встречал приезжающих, равнодушием он провожал покидающих его, равнодушием он окутывал всякого, кто жил внутри этого конгломерата. Конечно, время от времени, зажёгшиеся какой-либо идеей подвижники будоражили туман равнодушия, создавая в нём призывные сигналы и световые вспышки талантов; иногда на эти отчаянные маяки-зазывалы к Городу подваливали крупные корабли с настоящих глубин — рок-группы с мировыми именами, или магнаты-миллиардеры, владельцы межконтинентальных корпораций и синдикатов. Первых привлекали сюда гарантированный восторг аборигенов и гастрольная романтика, а дельцов — торговля оружием; смерть — непревзойдённая красавица в мире сверхприбылей! В такие периоды в Городе наступало массовое единение по кастовому признаку: тот, кто мог себе позволить купить билет на концерт по цене среднемесячной потребительской корзины, орал и бесновался часок-другой на стадионе, а тот, кто вообще не знал цен, ехал в бывший пионерский лагерь, ныне переоборудованный и перестроенный в показательный пятизвёздочный отель, — вливать в уши магнату русский бизнес-елей, а в рот элитную водку «Взрыв».
Город-станок вдохновенные подвижники одухотворяли как могли — на всё сразу сил ни у кого не хватало, одухотворяли какую-либо отдельную часть «станка»: деталь основания, ручку, ремень, осветительные приборы, поддон, шестерёнку, масляный насос, шильдик-табличку или главный вращающий вал… О, на какое-то непродолжительное время это даже удавалось! Одухотворённый какой-нибудь «масляный насос» от какой-нибудь городской комиссии «по поддержанию инициатив» получал иное качество своих обычных действий — осмысленное и зрячее — среди тех, кто вращался просто так. Все подвижники ошибаются одинаково, думая, что от одухотворённой детали «заведётся» и всё остальное. Из искры возгорится пламя. Этой, казалось бы, такой простой и чудесной мечтой не раз оболванивали жителей русских болот. Этой же искрой поджигались пересохшие болота в сезон
сухостоя.
Никому в мире не удалось сделать машину — живой! В отличие от обратного влияния: в машинном мире люди легко становятся рабским продолжением своего цивилизационного детища. Почему это происходит? Законы механики проникают в мозг и в душу.

— Дух, а почему люди спят?
— Ро, вы задаёте глупые вопросы.
— Совсем не глупые! Когда ты меня будишь рано утром, я не хочу просыпаться. Почему?
— Потому что вы любите спать.
— Все любят спать!
— Пожалуй, вы правы… Ро, я буду рассуждать, а вы следить за моими рассуждениями. Хорошо?
— Угу.
— Люди продолжают спать даже после того, как они просыпаются! Ночью они спят в постели. А знаешь, где они спят днём? Пьяницы — в бутылке, богомольцы — в своём суеверии, фанаты — в увлечении, писатель — в книге, генералы — в войне…
— Так получается, что все спят, что вообще никто никогда не просыпается! А ты тоже спишь?
— Сплю, Ро.
— А ты проснёшься когда-нибудь?
— Я постараюсь.
— А я не люблю спать! Просто у меня глаза закрываются, когда ты меня будишь.

Атмосфера городского равнодушия спасла фантазию Духа, прыгнувшего в новую судьбу без обычного парашюта, сшитого из осторожности, сомнений и оглядки; равнодушие Города, как бездонная перина, приняло в свои объятия очередного заморского камикадзе. Фантазия Духа ушиблась, но не разбилась, прочно застрявши между небом и землёй. Бездонное молча поглотило пришельца и сомкнулось вокруг него.
Ро, в отличие от учёного опекуна, не имела представления об этом мире и поэтому не страдала. Ей всё было интересно и она много спрашивала.
Дух, чтобы ориентироваться в новой обстановке, буквально прочёсывал Город вдоль и поперёк, интенсивно знакомясь с различными людьми и выделяя в Городе особые точки — интересные, имеющие собственное содержание, места. Ро всюду была его неизменной спутницей. Отвечая на её многочисленные вопросы, Дух с изумлением обнаружил, что ответить ребёнку труднее, чем написать диссертацию.

— А почему в Москве красиво и чисто, а в Городе грязно?
— Потому что Москва — это лицо страны.
— А здесь тогда что?
Из столицы Дух добирался к Городу по железной дороге. Судя по Москве, Россия быстро догоняла европейскую обустроенность. Но за окном вагона, едва поезд покинул каменно-асфальтовую часть русского мегаполиса, замелькали курени — почерневшие деревянные избы, какие-то ангары с чадящими трубами, так называемые «коттеджи»… Впечатление было одно: всё равно — курени! Дух почему-то ярко запомнил картинку, мимолётно чиркнувшую по рассеянному взору купейного наблюдателя: в чистом поле, на холме-возвышении стоял четырёхэтажный курень-особняк, обнесённый капитальным каменным забором, поверх которого шла, как блестящая новогодняя мишура, режущая колючая проволока — никелированная для долговечности и эстетической красоты. Землепашеское поле, некогда находившееся во владении какого-нибудь развалившегося колхоза, было давно заброшено крестьянами и оттого щедро, до дерновой крепости, заросло васильками и ромашками. Картина была идиллической. На крыльце дома, на мраморных ступенях, взбегающих к парадному, сидел ребёнок и с интересом смотрел на проходящие мимо поезда. Ни школы, ни друзей, ни мороженого на углу посреди ромашкового поля не было. В атмосфере «картинки» царило нечто, более всего подходящее для спокойного доживания оставшихся дней… Нега наступившего русского лета не возражала против наслаждения скукой и бездельем. Хотя можно было легко догадаться, что родитель, ставший не только «новым русским», но и «новым деревенским», мечется в собственных делах, как челнок.
Дух постепенно привыкал оглядываться на своего нового советчика в жизни — на опекунскую ответственность. Он попеременно чувствовал себя то другом, то отцом ребёнка, то старым дураком, согласившимся по недомыслию на непосильное мероприятие. Назад пути не было. Дух, мучимый ответственностью и отсутствием детского педагогического опыта, часто теперь думал: изменения в жизни взрослого фатальны для детской судьбы. Дети — беззащитны. Мальчик, сидящий посреди ромашко-василькового безбрежья, заставил Духа поёжиться.

За пределами Москвы Россия была сплошной деревней, одинаковой, как полузаброшенное барское хозяйство. Дух, чей вкус был воспитан на пике русской литературы, на классических произведениях девятнадцатого-двадцатого веков, покрывал вполне понимающим взглядом бесконечно текущие за окнами просторы — литература «во плоти» в России продолжалась. Уж не оттого ли, что небесное время здесь однажды остановилось?! Что ж, это правда, в национальном русском часовом механизме неоднократно случались ужасные сбои: то историческая пружина лопнет, то маятник разума остановится и превратится в застывшую намертво «веру», то стрелки украдут, а уж про гири и часовую музыку и говорить нечего — неразбериха полная!

ДУХ И ГОБЛИН

Дух не скучал. Он редко приезжал на полигон, так как нашёл массу дел в Городе: много и с удовольствием общался с работниками в Музее истории, познакомился с архитекторами Города и даже с его мэром, объездил соседние городишки… Всюду идея культурного «спасения себя» в условиях ментальной войны — всеобщей и неукроти-
мой ассимиляции — находила отклик. Но Дух видел: ктото мечтал просто «прокатиться» на необычной идее, а ктото готов был вложить в неё личную жизнь. Люди отличались друг от друга не по тому, что они говорили, и не различием в блеске их глаз, а по тому невидимому огню, что хранится в сердце каждого — по умению любить и быть в любви. Этот древний огонь беспощадно делил людей на тех, кто, собственно, им и был, и тех, кто в нём мог исчезнуть. Почти эзотерические наблюдения сделали Духа чуть более замкнутым: своим мистическим зрением он пытался представить: игры с духовным огнём необратимо «поджигали» в человеке нешуточное очищение его качеств, выгорание всего нечестного, непорядочного, грязного, злого и тщеславного. О любви здесь много говорилось публично, но дальше деклараций дело не шло. Быть любящим было очень невыгодно, а быть любимым очень хотелось. Так, по крайней мере, Духу виделось. В мирное время духовной силы у России вообще не имелось, поэтому каждый добывал желаемое, как мог, в одиночку. Самозванцев и самозванство беспримерный поход подводил к власти или самоистреблению. Дух много размышлял.
— Не советую делиться этими мыслями публично, — Грэй наслаждался, глядя на игру заката. За минувшее время мужчины успели не то, чтобы подружиться во второй раз, а скорее слиться в общем видении кое-каких новых предметов.
Дух уважал советы Грэя; характер негра был таков, что он ни за что не успокоится, пока не «намотает» на себя абсолютно весь клубок впечатлений. Россия — клондайк для его чувственных открытий!
Гоблин разделял вечерю. Горел небольшой костерок.
— Дух, вы, мне кажется, сильно преувеличиваете роль символического в жизни русских. Пожрать и пое… Прости меня, Господи, грешного!! Я не хочу вас ничем оскорбить, но надеяться на то, что какие-то иностранные усилия оздоровят нравственную атмосферу городского общежития, — это вызывает улыбку, — сиплый шипящий голос Гоблина перекрывал потрескивание поленьев, лунообразное его лицо было неподвижно и лишь чёрточка говорящего рта то и дело ломалась и складывалась в ироничную линию. Гоблин был набожен.
Июнь. Лето добивало последнее сопротивление холодов. Избы част-ного сектора оттаяли, оттаяли и их жители. Пожилые люди вечерами выносили стулья на веранды и слушали окружающую жизнь, в которой сообща солировали кашляющие людские глотки и певчие птахи. Ночами было ещё прохладно, но уже не морозно. Мельничное колесо русского года провернулось в очередной раз, перемолов на жерновах минувшей зимы старые страхи и глупости.

Дух время от времени держал в инфракрасных лучах костра ломтики подсолёного хлеба, нанизанные на прутик. Получались смуглые, хрустящие ароматные тосты, пахнущие дымком. Гоблин занимался тем же и хрустел за обе щёки. Дух кусал сухарики аккуратно, интеллигентно поднося к губам костровое произведение.
— Я слышал, вы хотели преподавать? — поинтересовался Гоблин.
— Чтото вроде того.
— И вам дали от ворот поворот.
— Да... — Дух смотрел в огонь. — В мире накопилось критическое количество дурного. Качественность разумного, несомненно, страдает. Эволюции человека нужна простая и эффективная развязка. Религии свою роль давно отыграли. Тем не менее, люди повсеместно всё настойчивее твердят о какой-то «духовности», призывая её в качестве спасительного средства. От чего они хотят спастись? От того, что причин умереть становится больше, чем причин жить, не правда ли? Нравственный прогресс всегда отставал от технического, но сегодняшний перекос может оказаться последним. М-да… Мечтающий о духовности в нашем мире вызывает, как на войне, огонь на себя! Психосоматические реакции — основа всех чудес… Люди погибают сначала психически, а потом и физически. Жизнь — это кнут и пряник в одной руке. Здесь, в России, существуют, как и везде, конфликты между людьми, но есть уникальность места — нет конфликтов между людьми и… смертью.
— Значит, Господь так предусмотрел и не в нашей власти знать Его промысел. Но вам это интересно? — Гоблин шипел, как старый компрессор, нагнетая в пространство беседы давление.
— Да. Как война порождает воинов, так огонь испытаний порождает огненных…
— Дух! Давай мы тебе бабу найдём, а? — Грэю сводило скулы от таких разговоров. — Пойдем, мужики, я вам бурты для навоза покажу.
— Спасибо.
Дух продолжал говорить сам с собой.
— Я видел молодых людей с очень сильным внешним проявлением стремления к независимости. Они — ходячий вызов для всех, кто не способен перейти на иной горизонт мышления и чувств. А значит, и возможностей. Они опасны для людей из прошлого. История отношений зависла на грани своего повторения: прошлые обязательно постараются убить будущих. Неужели вы этого не понимаете? Впрочем, процесс планетарный, он носит неизбежный, глобальный характер. Как его сделать мягче и не катастрофичным?
Грэй хохотнул.
— В игре! Пережить трудности не играючи, но — играя.
Дух тоже усмехнулся.
— Я очень глубоко изучил историю этих мест и вижу её как некую метафизическую карту на просторах времени. Смерть, воплощение абсолютного равновесия, действительно, королева края. И здесь — её лучший дворец. Понятие «смерть» мы толкуем с вами, я надеюсь, одинаково: не как «конец всему», а как максимальный стимул к новому пробуждению. Я прекрасно вижу, что нравственный вакуум в мире увеличивается и, вместе с ним, растёт голод на так называемую духовность. Люди ищут надразумную целесообразность. Люди хотят получить супероружие, которое победит самого трудного врага — слепоту в них самих.
— Похоже на проповедь! — Гоблин сипло засмеялся.
— Проповедь — словесный способ «вести за глаза» того, кто привык видеть лишь поверхность. Но вас-то это не касается, друзья! Вы опытнее меня в земной проницательности. И я вас не агитирую. Просто мне нужен совет.
— Давай дёрнем по стаканчику! — Грэй оживился.
Гоблин с хрустом потянулся.
— Ваша жизнь, Дух, и ваши мысли наполнены страстотерпием. Надеюсь, я правильно употребил термин? Вы, или вам подобные, нужны обществу на стадии его идейного оплодотворения. Вы — детородный орган. И вряд ли эгоистичное общество вспомнит о вас после получения своей новой «беременности». Вы готовы к этому? Господь вас испытывает! Вас запрячут куда подальше, а красоваться будут совсем другие. Вы надеетесь, что ваше старание, как священный напалм, выж-жет людскую скверну. А я вижу, что на этом огоньке большинство будут успешно варить свой бизнес и свою карьеру.
Молчание было долгим. Трещали поленья, слышно было, как потрескивала раскалённая смола.
— Вы думаете, в России своих страстотерпцев не хватает? — Гоблин прошипел это так, как если бы каждая буква была горючей каплей, скатившейся в угли костра.
— Простите?
— Хе-хе. Смерть всегда была русской любовницей! Особенно для стареющих иностранных рыцарей…
— Гоблин! — Грэй встал на защиту друга.
— Ладно, не дуйтесь. В детство впадают не сами старики, а их гордость. «Мёртвым душам» любовь не страшна. Вы же видите: души нынешних людей похожи на пепел. Они сгорели ещё в утробе праматери.
— Для верующего вы очень пессимистичны, Гоблин.
— А вы?!
Грэй расхохотался, глядя, как два умника убеждают друг друга, что глянец на чёрном — это и есть свет.
— Пессимизм позволяет сохранять здравость рассудка в безбожном мире, где всевозможной «веры» и «верующих» стало слишком уж много.
— Согласен.
— Знаете, Дух, о тайных ваших помыслах и сомнениях лучше не говорите никому. Вас либо поднимут на смех журналисты, либо убьют фанаты. Смешно, правда? Однако, как только будет замечена хоть какая-нибудь гибельная тенденция, вас, пришлого гуманитарного бузотёра, немедленно обвинят, словно средневековую ведьму, во всех бедах. Всякий Город — равно чистилище. Заводская жизнь — процесс, в котором смертные могут участвовать, только умерев, заживо переродившись в деталь огромной и сложной заводской машины... Так угодно Господу нашему. Вы хотите чиркнуть спичкой в нужное время и в нужном месте. Даже некая бутафорная репетиция вашего гуманитарного «пришествия» чревата крайними опасностями. Батюшка специально предостерегал вас, глашатаев, от соблазна поучать; вы погибнете вместе с нами! Я когда-то учился прогнозировать события и управлять ими. — Гоблин произнес монолог на одном дыхании и на одной ноте. Он, скорее, ворчал, чем говорил на важные темы.
Дух шлёпал комаров, Грэй курил. Дух шлёпнул очередного москита и понизил голос.
— Догадываюсь о вашем опыте. Что ж, персонального театра с казнью на кресте и чудесными вознесениями на этот раз не случится, вы правы. Персонального Спасителя нет и больше не будет. Храмом становится сам человек. Его универсальная вместимость. Даже воюя, люди ищут путь к очищению…
— Ха-ха! Вы полагаете, что после очередной такой «дезинфекции» противостояние человека человеку перейдёт в прямое противостояние света и тьмы?
— Да.
— Знаете, как называется ваш опыт у обывателей? Шизофрения. Нам нужна вера! Только святая вера спасёт Русь!
— Разум платит безумием за каждый свой шаг в неизвестность.
Грэй зевал и уже пару раз сбегал в вагончик, чтобы приложиться к полюбившемуся сорокаградусному напитку русских.
Гоблин встал, походил по траве, подкинул в костерок дополнительные поленья. Он был рациональным человеком. Но испытания жизни и практический опыт научили его со вниманием относиться к подобным чудакам: