он видел, что логики обычно достигали своих целей, а чудаки — и были этими целями…
Дух не обращал внимания на полупьяные издевательские реплики Грэя, он почувствовал в Гоблине достойного оппонента. Во многом он и Гоблин были одинаковы, но перед костром жизни один был ещё сырым поленом, а второй уже почти сгорел… «Сырой» Дух изрядно разогревался от того, что русская правда жгла не только снаружи, но и изнутри.

Тормозов в том, кто одержим идеями, нет.
— Вернёмся ещё раз к мотивам. У нищего, опустившегося человека очень мало поводов поддерживать своё существование. Но — парадокс! — так же мало поводов жить у людей, достигших того или иного потолка в своём развитии. Вы читали о моде на массовые интернет-самоубийства среди молодёжи? Социологи твердят, что они это делают изза карьерной тесноты, мол, старшее поколение стало слишком долго жить и работать — не освобождаются, мол, места. Чушь! Нет мотива!!! Оттого растёт число безмотивных преступлений. Нет поводов жить… Но всё больше поводов убивать. Человечество, придя к некоторому своему насыщению в развитии, опять оказалось-таки в «подзаборном» состоянии. В качестве основных поводов для войн уже не используются экономические или территориальные споры. История причин вернулась к языческому своему началу. К религии? И да, и нет. Религии не в силах дать современному человеку мирный выход из нравственного кризиса, зато каждая из них — великолепное знамя смерти. Религия по-прежнему позволяет объявить «неверного» и создать вокруг него «смысл борьбы». Мы ведь только из книг теперь знаем, что «честь» не хуже тюремщика сковывает алчность… Честь! Где она? Когда внутренние обязательства людей превосходят их внеш-нюю «договорность» на какой-нибудь бумаге или в клятве. Повсеместной идиллии нет и не будет.
— Бред собачий все эти разговоры! — Гоблин ещё раз с хрустом потянулся. — Дети и вера являются смыслом жизни! Вы согласны? У меня в доме есть шахматы. Могу предложить.
Через полтора часа белый король Духа получил сокрушительный мат. В утешение Гоблин произнёс:
— Не огорчайтесь. Хорошая игра никогда не бывает вничью.
Когда Дух вызвал на городскую окраину такси, отказавшись ночевать в доме фермера, Грэй уже храпел в своём вагончике.

ЛЕКЦИЯ

В зале Музея истории, оформленном в стиле обстановки полуторавековой давности, собралось несколько десятков человек. Все они хорошо знали друг друга, поэтому начало очередных городских «посиделок» напоминало встречу завсегдатаев-одноклубников. Обсуждали кто с кем женился-развёлся, кто где был и что привёз, или что нужно сделать, чтобы получить грант… С каждым из этих людей Дух успел познакомиться в отдельности и почти подружиться. Крепкого, высокого дядьку с его уверенной манерой вдохновенного мальчишки городской бомонд принял благосклонно. Дух был открыт и ни в чём не скупился.
В очередной раз он с удивлением обнаружил феномен «толпы интеллигентов», присущий, впрочем, любой русской промышленной провинции: могучих интеллектуалов-одиночек ничего постоянного не объединяло в небесах местной культуры. Как если бы собрались вместе хорошие, всем оснащённые корабли, а моря бы для плавания — не было… Каждый здесь плавал лишь в собственном...

Дух был подтянут, специально ради этого вечера он купил дорогой костюм и накануне несколько раз репетировал своё выступление.
— Друзья! Начать свою речь я хотел бы с эпиграфа: «Основания всего великого и живого покоятся на иллюзии. Пафос истины ведет к гибели. Прежде всего к гибели культуры». Фридрих Ницше.
Среди присутствующих я вижу немало тех, кто верит, что новую жизнь можно добыть из ямы прошлого, оживляя его и поклоняясь ему. Господа историки и политики, вынуть жизнь из могилы времён нельзя. Это — опасное заблуждение. Имитируя прошлую жизнь, любя её, вы сами рискуете «скормить» призракам своё настоящее. Извините, что я начал столь мрачно. Но культурная тема Города часто понимается именно в историческом лишь аспекте. Как человек, верящий в высший разум и существование предназначений, я хотел бы понимать связь с прошлым не как манифестационную дань героическим предкам, а как возрождающую силу сегодняшнего дня.
Кафедральная манера речи Духа восхищала и завораживала собравшихся — он это чувствовал.
Среди публики присутствовали и завсегдатаи подобных собраний, и новички: городские чиновники, учёные из местного университета, школьники-энтузиасты, хмурая группа из трёх человек с гитарой
наперевес, педагоги, несколько журналистов, музейные работники, деятели промышленного сектора. Дух сосредоточил своё внимание на юной девчушке, выделявшейся среди тяжких лиц городских «думателей» особой просветлённостью и чистотой, — она слушала внимательно, слишком внимательно для своего возраста, ничего, конечно, не понимая, но буквально светясь, как огонёк свечи, навстречу каждому слову Духа. Ах, милая Ро, она очень помогала и подбадривала выступающего! Тем более, что вещать приходилось односторонне, в полнейшую тишину, без обратной реакции; никто пока вопросов не задавал, выжидали — собирали камни.

— Формальная жизнь — схема, претендующая на звание самой жизни. Любой из вас хорошо знает это из повседневной практики и собственных, чаще всего тщетных, усилий преодолеть косную запрограммированность человеческого поведения, поведения в самом себе и в окружающем разнообразии… штампов. Поскольку сказать действительно чтото новое удаётся крайне редко, а уж сделать эту новизну — случай и вовсе исключительный.
Город — дитя указов и промышленной технологии. В его культурной основе лежит слишком мало легенд, удивительных событий и культурных потрясений. Насколько я понимаю, здешняя интеллигенция всегда спасала свою здравость, оригинальность и высоту мировосприятия в одиночку, путём личного подвига, либо сбиваясь в небольшие, недолго живущие — не долее жизни лидера — клубы, кружки, сообщества по интересам, в автономные оазисы, где человеческая душа могла полноценно, полной грудью дышать и говорить. К сожалению, «оазисы» не слились в единый культурный покров, не стали преемственным фундаментом, основанием для культурных построений более крупного масштаба и не наслоились друг на друга.
Таких городов, как ваш, на территории России очень много. Это — город-завод, город-цех. Промышленный Город создал, с точки зрения культурного развития, свой собственный феномен — отсутствие традиций, преемственности, привычки и потребности личностно вмещать в себя нетехнологическое богатство времени, жизни и ближнего, а также ответно знать о востребованности собственных ценностей и действий.
Господа! Друзья! Сделать себя невозможно, если только «брать». Обязательно должна возникнуть и поддерживаться во времени возможность более высокого порядка, иная фаза саморазвития — возможность дать себя, реализоваться, опустошиться, вложиться. А это, как вы понимаете, целиком прерогатива внешнего мира. Готов ли он принять предлагаемое? И ещё вопрос: нужны ли ему человекоразмерные «спонсоры»? Духовная аналитика ситуации ведёт к очень странному ответу: что ж, если я не могу дать себя миру СЕЙЧАС, то… мира СЕЙЧАС вокруг меня не существует. Проблема смысловой ориентации. Софистика на практике. Из этого тупика есть два известных выхода. Первый — искать другие миры, второй — создавать свой собственный здесь и сейчас и воспитать детей, которые продолжат это создание, не теряя ничего предшествующего, не губя себя и не обрубая будущего. К сожалению, традиция русской культуры обрубочна — «на мой век хватит». Убогость живёт здесь! — на временном отрезке длиною в жизнь одного поколения, — а приращение культурных ценностей происходит не путём общественных усилий, но опять же путём личного подвига. Культура вынуждена суммироваться в титанах-подвижниках, делая после их физической смерти личностные достижения культовым достоянием нации. Симбиоз благородства и безнадёжности.
Внешней востребованности в «самосуммировании» индивидуальных жизненных достижений в единый непрерывный поток вещей, памяти, традиций и действий не образовано. Именно коллективной востребованности. Любой активный человек вынужден «вкладывать себя» в общую историю, чаще всего, вопреки, а не благодаря сложившемуся укладу жизни.
Возможно, русская общественная традиция вообще не пригодна для того, чтобы законы внутри человека диктовали свою волю законам внешним, безусловно вторичным по отношению к тому, что мы именуем Жизнью. Общественное мнение — безошибочная сила, — в здешних местах примитивно и инфантильно; лишь слухи и манипуляция гражданским сознанием — предел возможного.
Почему?! Остаётся гадать да сетовать. Например: соотношение между внутренними поведенческими мотивами и внешними силами было неверно, а возможно, и умышленно, расставлено ещё на заре русской цивилизации. Я намекаю на упадническо-смиренческие архетипы, положенные в основу «внутреннего рабства» русской веры. Но это — отдельная тема…
Друзья, коллеги! Стоит внимательно понаблюдать за собраниями городской интеллигенции. Коллективная идея жизни, увы, отсутствует полностью. Кратковременным «компасом» служит мода, конъюнктура, приказ, клич, научное, религиозное или иное сектантство. И тогда просвещённая публика бросается «на штурм» пустоты. Отдаваясь некоему возникшему общему течению, но ни один из участников не согласен признать над собой превосходство коллективного разума. Уж, тем более, влиться безымянным и не первым в происходящий процесс. Суммировать себя с Иной Величиной, а не наоборот. К сожалению, власть в законах человеческого общения и со-общения принадлежит недоверию и эгоизму. Поэтому собрания на Руси глупые.
— Кого вы хотите оскорбить? — сощурила глаза дамочка, бежавшая из Африки после неудачного замужества.
— Извините, не вас. Я обращаюсь лишь к тем, кто осознаёт риск коллективного оглупления.
Город — это культурная кукла, почти не владеющая чудом одухотворённости и одухотворения. Кукла даже не может осознать, что она нуждается в преображении. Я убедился: Город не выносит живой неопределённости, поэтому многие творческие личности не выносят Города. Квадратичная невыносимость заставляет одарённых, распираемых внутренней потенцией, божьим предназначением и жаждой духа, людей искать счастья на стороне. Обычно их планы сбываются. Сначала обеднела, а потом, в культурном плане, и умерла, оскоплённая собственными беглецами, русская деревня. На очереди — промышленные города, культурные карлики, теряющие с беглецами свою душу, свой последний шанс. Поэтому всякая жажда действовать у себя дома своими силами и для себя более чем похвальна — это ещё одна попытка посадить в кору промышленного асфальта деревце традиций. Авось приживётся, авось не засохнет. Авось, друзья мои, авось!
К сожалению, культуру в Городе, на мой взгляд, заменяют культурные порывы. Всплески. Подвижнические акции. В общих действиях нет непрерывности, — главного фактора истории.
Что Город имеет в своей основе? Военные заводы, производящие смерть. Этим можно гордиться, но строить на этом культуру не получится. Уровень общения между людьми задаёт совершенно иная атмосфера, «надышанная» в веках или хотя бы усилиями одного собрания, одного вечера. Культурная память современных граждан приобрела дурную традицию — ассоциировать себя, самость времени и места жизни как раз с культурными беглецами. Уважать себя через бесплодный приём, — через присоединение собственного имени к имени знаменитости, рождённой здесь, воспитанной, но реализовавшейся где-то там… Людей, реально обогативших собою эту землю, мало. Обогатившихся ею, гораздо больше. Речь опять же идёт о дисбалансе нематериальном.
Если отбросить крупные имена, так или иначе связанные с Городом, и поискать на оси времени крупные события, связанные с его именем, то, пожалуй, только «всплески» и найдутся. Историческая апатия налицо; Город — спящая царевна: что жить, что не жить, всё едино. Может быть, именно поэтому Город не даёт, не позволяет полностью реализовать себя тому, кто этого хотел бы. Чтобы развиваться, нужен враг или друг. Город — ни то и ни другое. Аморфность, пустота, в битве с которой ты сам становишься подобием и продолжением этой пустоты. Сказанное относится к характеристике вообще всего края, на мой взгляд.
— А что делать? — ктото бросил глупый, надоевший всем, сакральный вопрос. Публика злорадно захихикала.
— Хочется верить, что энергию падения можно обратить в энергию взлёта, а силу исхода — в силу возрождения. Плодоносящего поля культуры как бы (ох уж это «как бы»!) не существует, но остались великолепные её зерна. Дело за малым — возделывать. А зёрна — это и есть живые люди, их желание находиться в рядах подвижников и искать подобных себе, чтобы мечта одного находила сопряжение с мечтой другого. Непобедимая сила жизни рождается там, где каждый самостоятельно способен нести собственные фантазии и вкладывать их в собственное ремесло, при этом слышать шаг остальных и двигаться, двигаться, господа, — просто не прекращать движение в себе самом, вырабатывать самобытность, бытие себя самого.
Любое построение в колонны, — красные, белые, зелёные, божьи или не очень, — чревато очень низким, далеко не культурным знаменателем общения. Страх и обман, голод, надежда и вера — инструменты самозабвения. Водка, отупляющая молитва, хоровое застольное пение — инструменты примитивные, действующие сильно, дающие чувство общности, но не имеющие никакого отношения к дерзкому походу человека к вершинам неизведанной человечности в самом себе. Я всю жизнь, будучи исследователем и миссионером, наблюдал души людей. И готов отвечать за свои слова.
Спросите себя: сможете ли быть рядом со своими товарищами в мгновении? Не в будущем или прошлом, а именно здесь и сейчас. Пространный ответ не годится; настоящее абсолютно недипломатично: да или нет? Живущий в мгновении живет и в тысячелетиях.
Однако, замечу: прошлое, не ставшее частью меня, — это моя инвалидность. Следует тогда признать: я — человек с ограниченным прош-
лым, иными словами, я неполноценен. Что же предпринять?
Уныние и сетования отвратительны, поиск виновного бесперспективен, а имитация бодрости и певучего оптимизма — опаснейший самообман. Людям всегда не хватает естественности и простоты.

После этих слов трио «певучих оптимистов» ударило по гитарным струнам и затянуло сладкозвучные псалмы на тему бесполой любви к бесполым богам. Ребятки были безвредные и пели хорошо, но вокруг них распространялось вполне ощутимое чувство неловкости, ну, как если бы два гея решили публично поделиться своими высшими ценностями. Общество стерпело сеанс, не подпевая.
Дух успел выпить стакан горячего чая.

— С вашего позволения, друзья, я продолжу разворачивание темы. Суть... Господи, да что же это такое?! Почему без этого знания душа не на месте? Кто я? Зачем? Есть ли начало и конец моему приходу и моему участию в этом мире? История вмещает меня любого и всего. А сколько истории вмещаю я? Моя родина, мой воспитатель, мой Город научил меня видеть, говорить и слышать так, как я это делаю сегодня. Моя нужда в себе, в жажде быть собой целиком состоит из нужды в ближнем, из нужды в других людях. Сколько меня в них, сколько их во мне? Здесь стирается грань между прошлым и будущим, между живыми и мертвыми. Человек — воплощённое божье зерно, способное менять себя, свою силу, свою память. Зима самозабвения не вечна, как алкоголь, как страсть к суициду, как ослепляющая обидчивость. Предчувствие пробуждения! В этом предчувствии жили и дышали мои предки, живу и дышу им и я. Сбывшегося нет, есть сбывающееся. И у каждого есть собственная трава познания, густо окружившая странный пень — спиленное Древо жизни.
Этот образ возник и преследует меня с того момента, как я прочитал свидетельства очевидцев, показания, воспоминания, мемуары, воззвания тех, кто шил лоскутное красно-белое одеяло гражданской войны. Его с лихвой хватило на всех: и правых, и не правых. Чтение документов привело к возникновению этого образа… Гражданская война в России, действительно, никогда не прекращалась, в дремлющем состоянии она живет по сей день. Как прекратить ментальное самоуничтожение, разъединить «короткое замыкание» чувств и мыслей в слишком короткой линии жизни?..
Город городом делает монолитность городского сознания.
Каждый живой человек — это уникальный и неповторяющийся во времени мост. Пригоден ли он для перехода тех, кто уже был, к тем, кто ещё будет? Спросите себя. Горожанин устал жить «на пеньке» и мечтать об утраченном небе, — доверять другому больше, чем себе самому, и через это доверие учиться и прибывать жизнью. Звучит поэтично, не правда ли? Город, увы, «богат» исходом носителей духа. Они уносят его с собой. Огонь жизни…

— Я слышал, вы финансируете местные проекты?
— Да, это так.
Аудитория зааплодировала.
— Вы верите в фетиши?
— Мир иерархичен и я бы не хотел здесь вступать в полемику по поводу элементарных его прописей, — голос Духа сделался неожиданно жёстким, ехидного допрашивающего аж пригнуло, как если бы над головой у него только что просвистело лезвие сабли. Дух умел держать внимание аудитории и умел парировать нападения самовлюбённых выскочек. Конечно, аудитория в России сильно отличалась от той, с которой он общался, живя и работая в своей привычной обстановке. Западная публика «заводилась» с пол-оборота, если чуяла в беседе живую искру. А здесь… Дух с сожалением констатировал, что большая часть его горячих слов «уходит в землю», как в чересчур остывшем, засыревшем моторе.

На некоторое время Дух отпустил бразды правления собранием, и оно с нескрываемым удовольствием загудело на все лады.
Тема для разговора на сходке городской интеллигенции возникла сразу же: Города… не существует. В культурном плане Города нет, есть, конечно, точка на административной карте страны, по-прежнему есть огромный сталелитейный цех, купленный китайцами, и обслуживающий его персонал, да любительские коммерческие и полукоммерческие отдушины для «самых умных». Но как не было, так и нет единого знаменателя, человекоразмерного фактора, объединяющего всех и вся в духе и в веществе, в намерениях и поступках.
Каждый деятель, так или иначе причастный к культурному процессу, держал над собой свой собственный флажок. В лучшем случае, флажки эти на некоторое время объединял ветер перемен или сильный порыв всё той же моды. Как и можно было ожидать, люди разделились на верующих и ищущих. Первые привычно повторяли свои заклятия: «Как можете вы так говорить?! Мы любим наш Город, мы готовы всё для него сделать». Вторые были Духу более симпатичны: «Бездна позади нас и бездна впереди. Но мы есть, и наш единственный шанс уцелеть в истории и культуре — построить мост над бездной».
— Мне гораздо приятнее ощущать себя строительным материалом, нежели рупором для заклятий, — рубил воздух решительной рукой руководитель студенческого клуба альпинистов. — Я давно заметил: верящий человек мало думает, а слишком много надеющийся вообще бездействует.
Ему отвечал фирмач, богатый и демократичный парень, живо сочувствующий всяческой гуманитарной беспомощности.
— Вера и надежда практикам непонятны. Что же остаётся? Остаётся любовь!
— В контексте качественного понимания себя в мире как высшей объективности, — добавил лыко в строку директор Лицея.
Со всех сторон доносились громкоголосые мысли. Оптимистичных среди них было мало. Словно многоголовая гидра продолжала рождать на месте одной срубленной печали — две других. Дух наблюдал процесс, который он сам же и спровоцировал: горе на Руси умножалось делением — делением с ближним.
— Городу требуется одушевление! Задача почти невыполнимая! Зёрна жизни разбросаны по всей земле… Удастся ли их собрать, приживутся ли, взойдут ли? Откликнется ли, например, молодое землячество? Будут ли дети бережливее и образованнее своих родителей?
Поэт, переживший недавно автомобильную аварию и трепанацию черепа, назидал улыбающейся Ро, держа её за руку.
— Нам издавна навязывают опасную и подлую мысль, что всенародные бедствия объединяют. Это — ложь, потому что это – правда. Тотальная беда — универсальный общий знаменатель на Руси для живых и мертвых. Я не хочу, чтобы беда соединяла меня с моими предками. Я хочу, чтобы меня соед-