иняло с ними тончайшее чувство родства, именуемое «духом». Душа питается не воздухом. Душа, — мои невидимые лёгкие, — задохнётся и умрёт без атмосферы общего интереса к высотам бытия, — божеского неба, которое мы сами же рождаем и сами же способны обрушить.
— А здесь нет зоопарка? — вдруг спросила поэта Ро.
— Есть. Он вокруг тебя, дочка. — Лицо поэта почернело и сморщилось. А потом он неожиданно засмеялся сам.
Умная русская гидра с наслаждением сокрушалась, как могла, рубя и отрывая головы сама себе. Дух и в России набрел на знакомый тупик: умные говорят одинаково умно, может, поэтому ничего не происходит?! Русская гидра хотела стать человеком. Она искала человечину.
Собрание людей в России — явление не безобидное. Само по себе оно — уже действие. И, чаще всего, поиски общности, того самого заветного знаменателя, посредством которого люди могли бы одинаково чувствовать жизнь во всём её диапазоне, поиски эти, увы, в коллективном исполнении планку только снижают. Вектор общности предрасположен почему-то смотреть в сторону путей лёгких, натуральных: совместного застолья, например, или того же коллективного песнопения. Как всегда, милую сердцу забулдыжную русскую душевность легко путают с действительно беспощадной силой сжигающего духа. Коллективное оглупление, объединение умных людей посредством простоватой, наивной душевности — картина досадная. Коллективный разум, казалось бы, на порядки должен превосходить силу одиночки. У русских — не получается. Молчание приговорённых одушевляет больше, чем звук. Честно говоря, многие испытывали чувство стыда и неловкости, когда городские интеллектуалы, не найдя подходящей возможности для конструктивных собственных выступлений, самозабвенно несли нечто заунывное.
Опять запели. Дух промокнул вспотевший лоб салфеткой.
— Культурное самодовольство сродни культурному самозабвению…
Собрание людей повторяло картину Города. Шум, хаотичность, интеллектуальный базар неизбежно перетекали во «всенародное» празднование. Песни, песни и ещё раз песни… Разумеется, смысловая нагрузка «слов под музыку» легче коллективных бесед и исследований, зато какова эмоциональная приподнятость! Общение интеллигенции в стиле «чудный получился вечерок» — признак социального бессилия, помноженного на коллективное бесплодие. В общем-то, картина обычная для Руси. Не секрет, что в Городе, в его интеллектуальных омутках годами отлёживались одарённые, вполне избыточные, интересные и духовно продвинутые люди. Не заводчане. Но это — тоже несомненные «производственники», они кустарным полулегальным способом производили идеалы, высшие человеческие ценности, пресловутую мотивацию жизни вообще. (Конечно, можно, можно позаимствовать эту чёртову мотивацию и из за океана. Французскую моду, например, или немецкие идеи, или американский порядок… Русская история учит: «здесь» будет только то, что уже было «там»). Коллективное самооглупление собрания — очень важный жизненный показатель, характЕрная и харАктерная особенность русских. Умён только царь-батюшка, хотя бы в собственной голове. Это тоже замкнутый городской круг, выход из которого надо искать, искать и искать. Уж если люди образованные в качестве платформы для общения выбирают то, что заведомо ниже их потенциала, то что говорить о собрании гораздо более массовом — городских жителях, и собрании не на два-три часа в элитном месте, а в городских замусоренных кварталах, загаженных подъездах, тесных квартирах, скверных и остывших заводских цехах?! Что может быть общим знаменателем там, чтобы почувствовать общность? Забава народа — кровавая драка на льду?! Кровавая радость, кровавая гордость! Вечная низость, возводимая будущим в ранг самобытного счастья? Столы, бесконечная пьянка, пошлость и примитивность общения. Знакомо? О! Это касается даже, казалось бы, благополучной, лаковой стороны городской жизни. Дух помрачнел: чувство массового родства достигается русскими через примитивное.
— Профессор, а не могли бы вы кратко сформулировать суть ваших усилий? Сжать, так сказать, ваши тезисы до размеров лозунга.
— Мне бы хотелось конфликт развития жизни перевести в иные координаты. Видеть его не между «человеком и человеком», как это существует сегодня, в мире внешнем. А между «человеком и НЕчеловеком» — то есть в мире внутреннем. Короче сказать не получается, — Дух развёл руками.
— Но ведь эти два конфликта вложены друг в друга, как мир и антимир. Это — их гармония. Вы хотите нарушить конфликт миров? А что, если у вас получится? Что, если это будет началом катастрофы?
— Какой катастрофы?
— А то вы не знаете? — спрашивающий рыжебородый экстрасенс был очень агрессивен. — Ваши опыты стравят «свободных в себе» со «свободными в форме». Будет война!
— Но не друг с другом.
— А с кем же тогда?!
— С самим собой, — Дух подошёл к неугомонному источнику реплик вплотную. Но тот неожиданно вскочил со своего места и опрометью бросился к выходу.
Собравшиеся засмеялись. Они больше не хотели слушать и думать. Воспалённые думами, они хотели петь. А завсегдатаи — предвкушали скромный фуршет.
Дух сообразил, что не надо бы доводить свою лекцию до финала. Финал уже наступил — произведено хорошее впечатление. Логическая вершина при хорошем впечатлении у русских уже не обязательна. Но старый академист в нём пересилил «артиста».
— С вашего позволения, я продолжу. Мы, заметьте, все говорим одним языком и об одной теме. В понимании «бед» мы давным-давно достигли нужной фокусировки. А в слышании проблем? А в практических решениях? Увы. Город — это тот же самый коллективный разум. Он не может ощущать себя бесконечно в деструктивном падении. Коллективность нужна, чтобы подниматься, а не падать. Кто научил Россию этому массовому самоубийству? Город, — вы сами это утверждаете, — существо убитое. В духовном плане продолжать почти нечего. Его коллективный разум и его ядро, — интеллигенция сегодняшнего дня, — может лишь начать, как всегда, с себя, то есть начать с начала, прикладывая к себе в качестве знаменующих, мирящих и вдохновляющих мерок нечто, подходящее под весь колоссальный диапазон задачи гражданского самосознания. Этим нечто не могут быть ни архитектурные решения, ни административный приказ, ни заезжий сверхзнаменитый гастролёр. Состоявшийся Город — это перст, делающий жизнь разрозненных человеческих душ упорядоченной в своём внутреннем движении друг к другу. Новый человек не может быть востребован по меркам старого времени и старого места. Он создаёт новизну из самого себя, бесцеремонно пользуясь, как самим собой, ближним и на тех же правах отдавая себя для решения задач другого. Личная энергетика жизни совпадает с энергетикой жизни общественной в двух диаметрально противоположных случаях: либо в глубоком падении, либо в процессе вознесения. Между этими полюсами плавает золотая середина, линия жизни, линия обыденности, равновесие повседневности. Рождать и поднимать материки культуры — это не удел одиночек. Нужно рождаться, работать, добывать прибавление жизни и умирать на одном и том же месте, обогащая своими усилиями и фактом своей жизни родную землю, а не истощая её.
Звенящая патетика в голосе Духа, его неподдельное волнение, теперь совершали… насилие над аудиторией. Гидра хотела песен, она устала от ума.
«Чёрный ворон, что ты вьёшься над моею го-о-оловой?» — заревело собрание.
И вправду! Мысленным взглядом повели люди поверх привычной картины… Мысленный взгляд и мысленный слух, разогнанные речью Духа до нужного ускорения, беспрепятственно покинули и стены музейного холла, и рамки привычных представлений. Как на птичьем дворе, со всех городских сторон слышалось кудахтанье беременных новаторов-несушек, призывающих пространство дать им возможность опустошиться. Куд-кудах, куд-кудах… Как хорошо! Полны богатством и головы, и сердца, и руки тянутся к работе… А где? Как? На что? — Только бани, казино, магазины, аптеки, автозаправки, унылые заводы да кладбища. Сумбур — это не печать времени, это — стиль.
«…Ты добычи-и-и не дождёшься. Чёрный во-о-орон, я не твой!» Знак восклицания в конце печали — это ли не счастье?
По капле узнается океан. Умные, милейшие люди, каждый из которых и ходячая кафедра, и практическая социотехнология, сходятся в России вместе, чтобы получилась… толпа. Наиболее чувствительные молчат, вздрагивая и переводя взгляд от одного тезисно тараторящего источника к другому. Им хорошо поодиночке, им плохо вместе, тесно. Они собираются вместе, чтобы испытать тайное удовольствие: как хорошо уйти! Их не объединяет ничего, что превышало бы их самих.
Человеку привычно говорят: «Ты — винтик в машине государства, в машине Города, в машине непреодолимых схем и формальностей». А он не хочет быть винтиком. И даже кирпичиком не желает. Он — живая клетка и он — мост, в строительство которого каждый желал бы вложить самоё себя. Необычный мост, не между странами и не меж берегами — он от жизни к жизни. В качестве опоры ему, мосту, слишком мало минимальной оплаты труда и простых удовольствий. А строитель в качестве цели не может представить и видеть потолок лишь своих личных возможностей. Потому что есть высота иной атмосферы, приводящая опостылевший сумбур к гармонии, есть неведомый дух, одушевляющий души, — всё то, что делает жизнь вещей человечными.
Дух получил важный урок: ни социальные, ни гуманитарные, ни психологические технологии не поднимут мёртвого. Нужна «духотехнология», чтобы живое зажглось от живого, а не механизм крутнулся от механизма. Русская душа, как лампадка, дуальна в своём свечении: зажигается «здесь», чтобы «там» не стемнело… Сила человеческого духа невозмутима и велика, она позволяет держать спины прямо, а лица невозмутимыми даже под каплями пуль.
На прощание Дух говорил банальности стайке студентов, уже в раздевалке. Что опасности наглядны, что они убивают душу, что они в изобилии летят с экранов, и на любом перекрёстке вы, бескритичное поколение, можете получить ранение в сердце, вас может убить постовой, врач, учитель, просто грязная ругань случайных подростков. Убить душу. И ещё одним мертвецом в Городе станет больше…
— Профессор, скажите, а какая тематика грантов? И сумма, конечно, нас интересует!
Дух затужил, поняв, что вся его лекция — чепуха и потеха.
— Внутреннее обязательство — вот кратчайший путь к самому себе и к настоящему делу, — уклончиво и сухо подытожил «гвоздь вечера» своё выступление.
Без патетики всё-таки не обошлось. И Дух запоздало сожалел. Но ему казалось, что это — совсем не стыдная патетика. Потому что она рождалась в сердце.
От фуршета профессор вежливо уклонился.
Светоносная девочка потянула его за рукав пиджака.
— Скажи, а где живёт моё счастье?
Дух взял девочку за руку и подвёл к старинному зеркалу.
— Здесь.
ГОРОД, ИЮЛЬ
Равнодушие ощущалось физически. Оно было всеядным, как свинья, и всепроникающим, как радиация. Где-то оно было плоским, словно операционный стол, где-то превращалось в ловчую волчью яму, где-то выпячивалось горбатой спиной чудовищного ящера, приподнимающего его изнутри. Равнодушие как вид одухотворения было вечным, ибо помещало свою душу в самую из неуязвимых точек жизни — в смерть. А по поверхности Равной Души тянулись дороги, петляли рельсы, возводились дома, в равнодушном небе ползли недосягаемые теперь для среднего обывателя самолёты, в светлых головах, под руками мастеров осуществлялись трансконтинентальные проекты. Всё, как у людей. Но с одной, действительно особенной, поправочкой: в огромном и герметичном котле русского равнодушия жизнь кипела внутри себя самой. От этого очень горячими, как белые звездные карлики, становились отдельные головы и души. Но общее пространство продолжало веками сохранять свою нулевую константу.
Мир данной природы и надуманный мир людей соотносились в России грубо, истребляя один другого до видимого апокалиптического контраста — как физика и метафизика. Процесс этот наблюдался здесь намного явственнее, чем в других странах, где процессы взаимной диффузии двух обитаемых миров были управляемы и назывались «экологией». В толще русского равнодушия должны, обязательно должны были обитать невиданные духовные и интеллектуальные звери. И те, что демонически всевидящи, всесильны и технически вооружены, как сам дьявол, и те, у которых нет ни чувств, ни мозга. Духу всюду мерещились метафизические рептилии, которые выходят на поверхность земли тем же чудесным способом, каким боги являются перед людьми — вдруг появляясь из ниоткуда и требуя жертв.
Посреди бесконечного океана равнодушия Город был тем же, чем был Бермудский треугольник в бездне океана водного — аномалией. Равнодушие здесь проявляло… агрессивность! Оно было активным!!! В этом месте не существовало ни причин, ни ответов по поводу смысла жизни. Балом правил смысл смерти и его градообразующее воплощение — циклопический пушечный завод, расположившийся, как раковое ядро, в самом центре населённого места.
Дух готовился к встрече с изощрённым и умным мутантом — Городом, а встретился с примитивным ящером.
Это впечатление заполнило ресурсы воображения до отказа после экскурсии по подземным штольням Грэя, набитым невыносимо пахнущим навозом и рассадой шампиньонов. Деловое воодушевление негра ещё больше усугубляло духовное смятение приехавшего миссионера. Ящер любил темноту и сырость. Воображение подсказывало: на поверхности тварь способна изрыгать огонь. Сказки народа об этом свидетельствовали.
— Дух, а кто такое «народ»?
— Неужели вы не знаете этого, Ро? Народ — это добровольное присоединение себя к чему-либо.
— А семья — это народ?
— Пожалуй, да.
— А солдаты?
— Хотите мороженого, Ро?
Космические и бурильные исследования показали: Город располагался на огромной подземной водяной линзе, затаившейся глубоко в толще материковых пород, поселившейся здесь, по заявлениям учёных, во времена девонского периода. Эта природная «оптика» фокусировала неведомые токи, идущие из глубин расплавленного земного ада. Географический центр Города совпадал с непостижимым «фокусом» феномена. Местные мистики и колдуны издевательски подтверждали: да, в чёрном озере и обитает огромный ящер-людоед. А Город стоит — на его спине!
Ящер спал. Город — тоже. Во время войны ящер просыпался. Город — тоже.
Газет Дух не читал и телевизор не смотрел. Пропаганда в России была, как всегда, тотальной. А это — безошибочный признак дурнины: тотальность предполагает в стране наличие генерального лжеца. Дух держался вне информационной игры.
Из окна верхнего этажа высотной гостиницы, где Дух и Ро расположились на первое время, открывалась неплохая панорама, из окна или из лоджии просматривалась большая часть Города. Дух просыпался
рано и, пока Ро спала, подолгу стоял у окна, наблюдая окружающее и пытаясь в полумедитации достичь состояния требуемой познавательской корректности — не портить местную «истину» своими предварительными представлениями о ней, а, наоборот, Дух готов был предоставить окружающему себя, чтобы в него, не знающего и опустошённого, вошло бы, как пугливая и осторожная лань, новое, чужое знание… В других странах этот приём, этот вид метафизической учтивости, очень помогал. Здесь же происходило что то непонятное: приглашающая открытость Духа провоцировала зайти к нему во внутренний мир совсем не то, что он ожидал, — холодная, бетоноподобная масса чуяла поживу, молниеносно отделялась от всего, к чему прикасался взгляд наблюдателя, и по нему, по взгляду, как по радарному лучу, встречно устремлялась в открытую человеческую душу живая серость, заливая коварными ручейками и потоками неосторожного дурачка до полного его отвердения... Близко-близко в такие мгновения подступали к горлу и трепетали слезливым комком чувства-отступники и думы-предатели: сожаление о содеянном становилось сладким. Дух начинал понимать страсть русских к покаянию.
— Вы ещё не поймёте меня, Ро, но я скажу. У русских всё общее. Поэтому берегитесь.
— Я заболею?
— Тьфу-тьфу! Вы знаете, Ро, что такое «общий наркоз»?
— Это когда в больнице ставят укол и режут, а человек ничего не чувствует и не помнит.
— Правильно.
Город распластался по нескольким невысоким холмам, покрыв их, как мозговые извилины, «серым веществом» однотипных домов, кубами бывших военных наукоёмких предприятий и институтов, кишащими в улицах иностранными автомобилями и муравьиной беготнёй обитателей. Между холмами текли в логах и распадках мелкие речки и ручьи, таились в зарослях по их берегам несанкционированные свалки, смог и шум покрывали землю. Около завода деревья, тополя-аксакалы, получившие дозу кислотных дождей ещё в мае, стояли рыжими упрямцами, нависая над пешеходными тропами, проходными и пакгаузами. Город, как пехотинец, ловко прятался в складках местности, жался к оврагам и стремился к маскировочным цветам, сохраняя, таким образом, свой шанс на продолжение жизни. Город, как ящер-мать, нарожал кучу домов-деток, одинаково вылупившихся для пополнения своего крупнопанельного или деревянно-щитового чешуйчатого гетто. Поверхностные воды этих мест были непригодны для наслаждения чистотой, в них во множестве резвились сине-зелёные водоросли, дизентерийные палочки и даже холерный микроб, однако местные дети ничего не боялись и тоже резвились в ручьях и прудах. Да что дети! Взрослые — не отставали. С блаженным выражением на лицах в знойный день люди входили в воду, наполненную зелёными хлопьями и источавшую гнилостный запах.
Геометрия Города изначально не содержала в себе никакой логики. Однажды Дух, гуляя, оказался около старинной чугунной решётки, окружавшей пушечный завод, который, как все знали, делал ещё и баллистические межконтинентальные ракеты, и знаменитый стрелковый ряд. Он смотрел сквозь чугунное решето просто так, в никуда, пока взгляд его не собрался близко, на самой решётке, где Дух увидел кое-что интересное: с территории завода к небу тянулось юное дерево; по каким-то причинам оно в детстве засунуло свою кудрявую голову в ажурный чугун и — проросло сквозь него. Железо и жизнь переплелись во взаимном обтекании. Поэтическое восприятие мира шепнуло Духу: «Русские судьбы!» Он перевёл глаза дальше — всюду, где была решётка, живое совокуплялось с неживым! Заботливые руки заводской охраны кое-где отпилили заматеревшие стволы и сучья, но из чугунной вязи навеки оставались торчать засохшие ампутанты… Русские судьбы!
— А почему люди так мало улыбаются? Им что, улыбку жалко?
— Сами, сами улыбайтесь, моя девочка! Улыбка, Ро, — это большое богатство.
— Значит, здесь живут одни бедняки?
Так же, как и Грэй, Дух услышал ритмику Города. Но если Грэй с наслаждением слушал его земной «степ», то полумистический слух Духа искал и улавливал другое — дыхание, некий обязательный совокупный «дых», витающий над местом. Кто то называет эту нематериальную часть бытия «культурным слоем», кто то «коллективной памятью» или «божьим попущением», но ясно одно: настоящая бедность — это когда детям нечего передать, кроме барахла и денег. Культурная аура промышленного Города была мелка и разрежена, поэтому душе — «вторым лёгким» — приходилось нелегко. Кто то дышал мелко и часто, кто то вообще отказывался от «второго» дыхания и нисколько от этого не страдал ни в трудовой карьере, ни в быту, а действительно взыскательные интеллигенты и люди культуры спасались обычным русским способом — в отчаянной самодеятельности своих «надышанных» убежищ, в единичных оазисах общения и роста: в кухнях, например. Хе-хе! Россия — страна стряпчих. Может, поэтому она так подобострастно угождает богатым гостям? А ну, отведай-ка, мил-дружок, нашего! И — спина трамплином: прогнулись!
Грэй видел Город «по горизонтали» и таким он его вполне устраивал: возможностей балагурить и ковать деньги было хоть отбавляй! Дух видел то же самое, но «по вертикали». Когда Грэй первым, как ни странно, понял перпендикулярность их мировоззрений, он выразил это вполне иносказательно и афористично, задав по выходу экскурсантов из подземелья короткий диалог.
— Чем будешь кормиться, Дух?
— Сниму офис для нужд миссии. Пойду читать лекции, здесь есть неплохие кафедры.
— Что, тоже собрался из говна конфетку делать?
Намёка Дух так и не понял. Он ответ-