ил, как показалось Грэю, совсем невпопад.
— Решение — это вид радости.
Если разбить Город на геодезическую сетку, то бросалась в глаза качественная одинаковость городских квадратов, коих набиралось всего два типа: на территории жилых кварталов и частного сектора неизбежно царила «квадратность» провинциальной квартирной повседневности, а в прямоугольности заводских помещений, в которых ещё недавно непрерывным стажем проходила вся дневная жизнь горожан, было теперь тихо и мерзко, как в могиле. Песочные часы русского века опять перевернулись. В новейшие времена быт — от рекламы и дешёвого спирта — стал ещё веселее, а цеха остановились. Старые люди, опытные рабочие лошадки, поуходили на обидную пенсию и от невостребованности быстро умирали, средний возраст воровал, сидел или торговал, а народившееся юное поколение бойко выглядывало из родительских гнёзд, хамило и мечтало об одном: навсегда покинуть эту серую аномалию — Город.
— А когда человек умирает, то что от него остаётся?
— Чистая совесть, Ро, чистая совесть…
— Как яблоко?
— Как яблоко.
Из распластанного каменно-железного тела оружейного завода в небо уходила неправдоподобно огромная, трёхсотметровой высоты труба — монстроподобная фаллическая доминанта территории, агрессивный мужской символ военно технической гордости и неутомимой железной мощи сих мест. Земной величественный жезл прямой наводкой был нацелен строго вертикально; кому-то пришла в голову мысль: из бесполезной трубы можно извлечь пользу. И сооружение претерпевало метаморфозы: полным ходом на земле, около основания-раструба, шло преобразование бывших оружейных цехов-ангаров в супермаркеты и многоярусные торговые центры, сама труба постепенно одевалась в жёлтый металл, нитрид бора, похожий на сверкающие листы золота — бетонное жерло гигантского дымохода на глазах превращалось в произведение искусства, от которого инициаторы проекта ожидали пиар-эффекта не хуже, чем от Эйфелевой башни — в итоге должна была получиться золотая пушка, скульптура, победно выстреливающая великую славу оружейного Города аж в поднебесье. Выше — некуда! У подножия ствола разворачивался, кроме торгового, спортивно-развлекательный комплекс, гостиничное хозяйство, парковка, прочее супер-архи-больше-всех. Один скороспелый супермаркет уже действовал, набитый, как общежитский диван клопами, мелкими продавцами и такими же мелкими покупателями. Спешно создавалась и «изюминка» — Музей оружия, многоярусно размещённый в гигантском основании самой трубы, оснащённый и уже действующий. Ресторан построили раньше музея. Но работы ещё было — край непочатый: тир, антенное и лифтовое хозяйство пушки-трубы, смотровая площадка на самом верху и еще одна «изюминка» там же — восьмилапый ажурный металлический паучок, карусель на высоте трёх сотен метров для любителей пощекотать свои нервы. Комплекс задумывали и проектировали мужчины, до недавнего времени осуществлявшие сложнейшие технологические проекты, математики и технологи, зубры-управленцы и генералы, — все они беззаветно любили свою профессию и свою нелёгкую, но уникальную долю, все они любили охоту, оружие, женщин и выпивку, все они ездили в Кремль то за наградами, то за разносом. И вот — все они стали нео-дельцами и нео-коммерсантами, куда более крупными, чем «клопы» в супермаркетах: зубры заслуженно гордились прошлым, умело продавали настоящее и, как умные люди, старались не заглядывать понапрасну в неясный завтрашний день.
— Вот куда наши денежки улетают! — сказала однажды горничная, убиравшая номер. Черенок её швабры ткнул в сторону позолоченного фаллоса. — В трубу они вылетают!
Это была неопровержимая истина: труба была далеко не единственным финансово и ресурсоёмким символом Города. Такой же «течью» в бюджете мэрии и многих, даже частных, предприятий были приказные вымогания средств, поступающие со стороны генеральных властей. Бандитские замашки нуворишей «на благо народа» широко пропагандировались. На что «выбивали» деньги? На строительство храмов, например, с истерической поспешностью выпрыгивающих из-под земли, — особенно перед выборами. Хитроумными ходами государственные помещения в центре Города переходили в частные руки, чтобы немедля стать увеселительными заведениями «европейского уровня»…
Символическое в России всегда было первоочередным; оно представляло из себя надежду «на лучшую жизнь», ради которой было принято «отдавать последнее». Особенно, во времена трудные. Куда отдавать, на что? Как на что?! — А на крест? А на звезду?
А на чей нибудь шиш с маслом? Так то оно так, но в девятнадцатом веке это делали действительно добровольно, в двадцатом — почти добровольно, нынче же, поскольку добровольцы все кончились, русская благотворительность обзавелась саблезубой опричниной и административным кнутом. Удару такого кнута мог бы позавидовать даже шеф олимпийцев, Зевс-громовержец.
Жизнь символов захватили политики. Отчего символы полностью утратили суть и силу того, чем они изначально являлись, — воинами, защитниками своего племени.
— У нас ещё много денег, Дух?
— Да, дочка, пока достаточно. И мы с Грэем работаем.
— А вы что, копите деньги для меня?
— Для вас, сударыня. И не только деньги.
— А что ещё?
— Валюту, которая не девальвирует. Впечатления!
В Городе два музея конфликтовали. Музей истории, — место «надышанное», с непорочным и долгим прошлым, этнографический подвижник, общественный скарабей, благодарно и благородно вот уже второй век собирающий непростую память о жизни людей. Хранители времени — музеи — не любили друг друга. Молодой хотел сожрать старого; у молодого в витринах и стендах имелись самые современные стреляющие системы, но в его ненасытной утробе всё равно было пусто... а у старого из оружия имелись только сабли да пищали. Зато кто понимал, тот понимал: у старого музея есть сердце, а у молодого нет. И каждый интересующийся сам выбирал, в какую сторону ему идти. Дух в этой элементарщине не заплутал. В Музее истории он, кафедральный лектор, наконец, «отдышался», как партизан, вышедший из окружения, — нашёл своих. Почти своих. Музей же оружия произвёл на него впечатление противоположное — от обилия «стрелялок», собранных в одном месте, Дух подхватил угнетение и депрессию.
Сильными первыми впечатлениями отпечатались в сознании и различные прогулочные эпизоды. Цыганка, как репей, вцепилась в рукав пиджака Духа, прося «рублик для ребёночка».
— Я тоже ребёночек! — вынырнула из-под руки Ро и сама вцепилась своими раскосыми глазками в цыганку. — Ты тоже дай рублик!
Цыганка опешила и отошла.
На одной из улиц Дух и Ро обнаружили «аллею болванов» — безобразно обрезанные стволы деревьев. Русские судьбы… Местные «озеленители» не утруждали себя искусством аккуратной стрижки деревьев — запросто резали основной ствол на высоте двух-трёх метров: мол, захочешь жить — набрызгаешь побегами. Молодые ветви у тех бедняг, кто не засох, тянулись во все стороны с двухметровых своих пеньков и выбрасывали на свет не листья — огромные лопухи! Давно замечено: умирающая природа всегда торопится и прощается пышно.
Поразили вскрышные работы у подножия какой-то церкви, к центральному входу которой строители готовились укладывать широкие мраморные ступени. Экскаватор копал глину холма, в которой содержались древние человеческие захоронения. Черепа и кости предков горожан уезжали в кузовах самосвалов в свой, действительно последний, путь в неизвестном направлении… Бесновалась рядом группка возмущённых археологов из университета, их, как мух, отгоняла от строительного объекта скучающая милиция. Дух обомлел: Город готовился шагать к божьему свету по осквернённым могилам! Ни священнослужители, ни те, кто дёргал за рычаги механизмов, ни владельцы денежной мошны, ни обитатели машин с госфлагом на капоте, — никто не испытывал от происходящего угрызений совести, не приходил к мысли о кощунстве. Отнюдь! Апофеоз равнодушия — действующие равнодушие!
В этот день Дух начал записывать свои мысли в дневник.
Хотелось исследовать образовательные возможности Города. Ро должна была осенью пойти в русскую школу. Хотя недалеко от Города существовала американская колония военных наблюдателей и их семей, и там были детские педагоги. Но Дух решил: в русскую! Ро не возражала, она с нетерпением ждала возможности приобрести друзей-сверстников. Пока же её общество оставалось прежним, сменились лишь декорации.
Сведя все свои наблюдения воедино, Дух осторожно предположил: война! Россия не понимает, что она насквозь поражена очередной войной — ментальной, на сей раз. Война! Это означало, что ящер должен-таки проснуться. Но смущало то, что ментальная погибель — плавная и приятная подмена собственного образа жизни народа заёмным — не осознавалась как опасность. Наоборот, в открытые шлюзы новых возможностей молодёжь и «стародёжь» хлынули с одинаковой ретивостью. Всего то, что требовалось для прохождения «шлюза», — быть похожим на американца, англичанина, шведа, немца, голландца, француза… Смотря откуда тянула свои русла невидимая война. Проснётся ли ящер без привычного «будильника» — без канонады и военного коммунизма? Да, да, война в самом разгаре! И одно соответствует другому. Война над Россией воспарила и бьёт теперь иначе, не армия на армию, а — с чуждого неба на русское небо. Оттуда, где стряпаются причины жить. Значит, пушка-труба установлена правильно. Война в одеждах помощи и мира непостижима для голодных и доверчивых. О, Русь! Границы её на земле разрушены — значит, разрушены и нравственные границы, производство остановлено — значит, не рождаются больше и собственные титаны, поспешная вера не поднимает, а опускает поспешный разум, оскопляет его; всё своё подменили несчастному русичу, чтобы счастлив он был не своим! У храма Дух по слогам мысленно произнёс: «Рос-си-и боль-ше нет… Нет! Она погибает, если уже не погибла». Образ мальчика, сидящего на каменных ступенях посреди ромашкового поля, золотая труба, расстреливающая синеву над головой, вонючее подземелье Грэя — все впечатления слепились внутри Духа в колобок, и он покатился, покатился, покатился, наматывая на себя всё новый и новый материал, сотрясая чувствительную душу хорошего человека и вызывая в нём разрушительную лавину эмоций. Лавину! Эмоции Духа, привыкшие к утончённым высотам и чистоте, срывались, падая на самое дно русской пропасти.
— Бляди! — горячился пожилой археолог, указывая на самосвалы, гружёные черепами. — Никогда на этой земле не будет хорошо.
«Бляди!» — приятным эхом прозвучало внутри Духа незнакомое чувство поруганной справедливости.
Проснётся ли ящер? Дух понял, для чего он приехал, — он будет, как всегда, сопротивляться национальному самозабвению. Собственно, ничего нового. То же самое он делал в Аргентине и Канаде, в Японии и во Вьетнаме… Мир, как кастрюля с супом, постепенно нагревается, бурлит, перемешивается, и остаться самим собой в этом вареве очень трудно.
Людям Города вновь хотелось объединиться, но они не знали — как? Мирное время обмануло их. До сих пор русичи умели объединяться только в горе, поэтому сознательно или подсознательно всегда к нему стремились. И если горе надолго задерживалось, русские сказки подсказывали: «Иди, Иванушко, лихо для себя поищи!» Сказочный совет помогал не хуже водки. Перед лицом смерти русичи упорядочивались и оживали, перед лицом восходящей жизни и новых возможностей они скучали и были абсолютно беспомощными. Мирная жизнь для них означала лишь монотонную работу, а смерть предлагала сказочный шанс на выигрыш в «моментальной лотерее» — подвиг и славу.
Институт многочисленных зарубежных грантодателей действовал на сознание аборигенов и на выбор направления для их жизненных поступков не хуже диверсионных отрядов. Сегодняшняя погибель страны крылась в «троянской» помощи ей. Практически вся помощь конструировалась по этому принципу и имела «двойное дно». Так было всегда. И не только с Россией. Образы жизни — хищники. Они поедают друг друга. В этом-то и состоит пародоксальная путаница: и обман, и самообман.
— Никакой России нет и никогда на свете не было! — словно подтверждая мысленное отчаяние Духа, заявил в беседе с ним один из экстремистов. — Поэтому и спасать здесь нечего. А ваши гранты выстилают дорогу вашим танкам.
Это Дух знал и без него. Хотя всегда верил, что лично он действует иначе.
— Я помогаю людям. Людям! Их родина — жизнь.
— Ой, не могу! Россия — это территория символов. Вы что, собираетесь спасать символы?
Дух побывал в университете, но от его лекций вежливо и заискивающе… отказались. Но дали совет.
— Сходите в Лицей. Думаю, вы им подойдёте…
И адресок черкнули небрежно на клочке бумажки. Русские постепенно переставали быть русскими — привычка преклонения перед любым иностранцем оставалась в прошлом. Что ж, во всякой войне есть свои плюсы.
Качественные изменения внутри деятельного человека и постоянная трансформация масштабов его мировосприятия — это то, что называет «верой» идущий. Неподвижные именуют этим же словом фанатичную охрану своей неподвижности. Они уверяют, что лишь в их варианте вера является «истинной». А если критический разум и начинает вдруг задавать вопросы — его умело усыпляют фимиамом ритуалов, песнопениями и гипнотической экстраполяцией воображения за пределы настоящего. Дух неоднократно встречался с представителями и тех, и других способов использования ресурсов человеческой жизни. В странах с консервативным укладом национального мышления так называемую «веру» хранили, как зерно, всеми силами обслуживая его не-пробуждение. Неизменность ассоциировалась со стабильностью и приравнивалась к душевному комфорту. А там, где зерно уже было разбужено, оно давало буйные всходы и безбожные плоды, — независимо от трогательного языческого прошлого, на его месте бушевал прогресс, и он, прогресс, теперь занимал «свято место» бывших икон и идолищ, воспитывая, однако, свою техногенную паству прежними торгово-спекулятивными методами: страхом и разрекламированной панацеей от него.
Кто то в России напоминал Икара-одиночку, решившегося на материальный способ покорения небес. Такие взлетали и падали незамеченными: засекреченные гении ракетостроения, конструкторы, ставшие риэлторами, хирурги, поэты, превратившиеся в полупьяных националистов… Кто то, наоборот, натаскивал к земле поближе из каких-нибудь храмов и мечетей, как паучок-подводник, в свою жилую конурку «пузырьки» от заоблачной атмосферы. И дышал до угарности в этом уязвимом «воздушном колоколе» сам, и деток своих приучал дышать так же.
Духовное всегда отвечало на вопрос: «Куда жить?» Без этого с русскими случался паралич воли. Не поэтому ли в стране, утратившей самость, срочно, из обломков прошлого и смердящих протухшим елеем нынешних исполнителей, конструировался некий духовный болван, на которого вновь следовало молиться, едва ли не по государственному приказу? Власть над вертлявой указательной табличкой, прибитой к верстовому столбу русской истории, означала для традиционно самозваных нео-императоров эпохи демократизма самое заветное беззаконие — легализацию своего богоподобия.
Послушным здесь неустанно внушали: послушание — это и есть ваше счастье. Харизма народа о самом себе веками складывалась из подменённого отражения: за послушание давали грамоты и ордена, прославляли послушников от имени небесных присяг на холстах и в поэмах, и от имени тех же небесных присяг убивали — чтобы свой своего на земле возненавидел. Чтобы знали козявки: бог страшен для дерзких! От этой «селекции» вывелись в русских духовных просторах страшные — породнённые овцы и волки.
— Дух, почему железный завод больше не работает? Он сломался? Его больше не заводят?
— Железные машины — это игрушки для взрослых. Теперь они мёртвые.
— Кто, взрослые?
— Не шалите, Ро. Игрушки, конечно.
— Врёшь! Мёртвых игрушек не бывает!
Нетерпеливое желание — противодействовать русскому абсурду, победить его, преобразовать в упорядоченную гармонию — овладевало Духом всё больше и больше. В какой-то мере он даже начал разделять энтузиазм Грэя: здешние авгиевы завалы представляли из себя колоссальную «руду», из которой при толковом подходе можно было получить всё, что угодно. Россия — зерно. Россия — философский камень. Россия — место исполнения желаний. Умение и ремесло тех, кто созидал не благодаря, а вопреки обстоятельствам, — восхищало Духа. Какая-то внутренняя жилка натянулась в нём до музыкального звона и задрожала. Серая агрессивная пелена сразу же отступила. О, это было открытием! Русское равнодушие подкрадывалось и поедало только тех, кто притворялся мёртвым. К слову сказать, Дух наблюдал подобный приём во взаимоотношениях птиц и насекомых: если гусеничка изображала из себя нечто бездыханное и бездушное — воробей улетал. Мол, такие уж правила: бездушное не пригодно для внутреннего употребления. Только не для русского равнодушия: оно — всеядно! И в первую очередь гадина нападает на самую лёгкую добычу — на неподвижных. Их в России были тьмы и тьмы: пьяницы, развратники, компьютерные ремесленники, религиозные и политические болтуны, пенсионеры, работотягловое заводское стадо, врачи, солдаты, чинуши, маньяки у игровых автоматов… По большому, как говорится, счёту, им всем было «до лампочки», где происходит жизнь и как расходуется её запас: здесь, или не здесь? верно или не верно? Равнодушие — специфическая русская болезнь! Она неизлечимо поражает даже тех, кто, казалось бы, вертится в делах и заботах, словно пропеллер. Равнодушие, как туберкулёз души, ущербное её дыхание, не всегда можно заметить. Нужен гражданско-социальный «период обострения» или специальный анализ, тончайший тест, — кто ведёт живую душу по сильно пересечённой местности и завалам здешней действительности: любовь или самолюбие?
— Природа — это наше будущее.
— Почему вы так считаете, Ро?
— Дух! Какой же ты смешной! Природа всегда знает своё будущее и поэтому никогда не ошибается. А люди его не знают и поэтому ошибаются.
— Пожалуй, Ро, вы только что преподнесли отличную мысль: природа людей целиком вложена в природу мира.
— И ей это очень не нравится! Но она терпит.
— Устами младенца…
КИТАЙЦЫ
Вечная мерзлота отношений между русскими всегда мечтала о сказочном дармовом тепле и обилии света, но когда подобное благо случалось, он не могло быть долговременным, — в противном случае устойчивые формы жизни, созданные вечной психологической «зимой», начинали сокрушительно таять, рушилось вообще всё. Генерал Холод против Генерала Тепла был ничто.
С Востока Россию беспрепятственно покорял Китай. Китайские доллары легко «растапливали» любые ледяные коридоры власти и такие же законы русских. Снеговики, управляющие таёжными леспромхозами, напомаженные кикиморы налоговых дворцов и заиндевевшие лешие при умерших предприятиях, околевающие от жадности вурдалаки и вампиры таможен, — холод глаз! холод речей! холод доверия! — всюду белая, снеговая смерть душ этих белых людей подводила их: в палящих лучах чужого трудолюбия и чужих денег таяла русская собственность, таяло русское самоуважение. Дружная жёлтая нация, исторически имевшая клановое сознание, резво перепрыгнула через Китайскую стену и начала, наконец-то, обживать западную
«халяву» — беззащитную ледяную империю, легко ломая на своём пути слишком хрупкие её идеалы. Всякий клан — земной эгрегор во плоти, живой поток многочисленных тел и умов, думающих и чувствую-
щих как одно целое. И нет преграды силе такой!
Китайцы не баловали русских грантами и не заигрывали с ними. Они ничему не учили «снеговиков». Они просто пришли сюда жить. Просто потому, что это стало возможным. Поэтому не было ни пропаганды, ни лишних слов. Они работали как одержимые. Они получали русские паспорта, они заполонили торговые ряды и строительные площадки, они сидели в русских тюрьмах, они брали в жёны русских женщин. За их спинами стояла титаническая мощь древней страны. В любой затруднительной ситуации каждый из них мог рассчитывать на совокупную помощь и плечо соотечественников. Клан! Коренное население лишь мрачно шутило: «Через пятьдесят лет сто пятьдесят миллионов русских китайцев единодушно проголосуют за присоединение России к Китаю».
Мысли в голова-