х снежных баб и их снежных мужей хрустели потревоженным ледком, да возмущённо метелили под умеренными ветрами межнациональной ненависти.
Русские всегда предпочитали «жить в след». А именно: по болотистым горам-долам обязательно должен пройтись сапог какой-нибудь кованой тяжёлой эпохи, продавить эти горы-долы до родниковых вод, наделать шуму-страху и оставить по себе долгую память — следы великана. В этих-то углублениях и заведётся вскоре жизнь местных букашек: их сказки-присказки, их дела и безделье. Ах, как русские любят подражать великанам — «след оставлять»! По-хорошему не получится — по-плохому оставят. Чтобы в яме той жить. Культ Пути им невнятен, только «след» — вожделенная цель. Как оставить его, как добыть? Ни сапог ведь, ни веса нет у козявок обычных! След «великих» хранят, они, словно мощи, чтобы к ним припадать, чтоб навек рядом с мёртвым живому застыть.
Знали китайцы закон замороженных душ: русские в смерти едины! Злить их нельзя: как сойдутся в падении, в низком сцеплении, в сборище донном своём, — берегись! Грейся, грейся, безмозглая Русь у чужого огня! Уж недолго осталось тебе: нос морковкой завял и отпал, и ведро на пустой голове покосилось.
Почему героическая смерть здесь привлекательнее героической жизни? Почему?! Бедная жизнь слишком долгая, а смерть всегда — быстрая. Некогда русскому жить!
Китайцам, как на ладони, было видно: «тёплые» нации объединяются, чтобы подняться сообща; русские опускаются, чтобы… объединиться. А уж религия их «домораживает»: мол, опущенным больше зачтётся, мол, они высоки — выше всех! — в недосягаемой спячке своей. Тут и сказке: аминь!
Запад «грел», а китайцы «текли». Плачет, плачет зима в небесах над Россией: королевство сквозь пальцы течёт!

Город принял их, как и прочие волны судьбы, равнодушно. Он взирал на активность иного народа, как взирает дворовый кобель на другого хозяина. Бить не будет? И то хорошо! А ещё и накормит! В заречной части Города, за трубой-пушкой, китайцы выкупили квадратный километр малопривлекательных производственных площадей, но не стали превращать покупку в супермаркеты, как многие того ожидали, а занялись восстановлением разрушенного производства: инструментального, металлообрабатывающего, сварочно-штамповочного, метизного. Городских профессионалов и даже квалифицированных рабочих к некогда родному заводу не подпускали и близко. Не для белых старались. Город расизм стерпел, ворча и плюясь. Все внимательно следили за страстями, развернувшимися вокруг основной, забуксовавшей покупки, — передачи Китаю в столетнюю аренду сталелитейного производства. Конвертеры и мартены для получения чистых легированных сталей были мертвы, но «рука дающая», государство, никак не хотела разжать кулачок и выпустить на волю бумажку-разрешение. Не помогали даже взятки. Сталелитейный был символом Города, неотъемлемой частью его оружейной славы… Как отдашь такое, хоть и мёртвое? Вот и канителились не первый год.

На торговых базарчиках широколицая светлорусая куколка-Ро болтала с китайцами по-китайски. Китайцы цвели от такого подарка, но скидок товару не делали.

ГИПНОЗ

Уйду в бега, зажгу поленья,
примнёт сапог весенний наст,
увы, иного утомленья
земля родная мне не даст.

Душа вспарила, кровь стучала,
но ктото в уши говорил:
«С концом завязано начало
в победоносный лабиринт!»

И негде взять иную волю,
и даже сделавшись иным,
ты будешь пить, как алкоголик,
чадящих празднований дым.
Здесь всё легко, как в мире птичьем,
убогий холодом согрет,
и умник верует в величье
и глупость верует в предмет.

Сплошной таможенною кромкой
и ввысь, и вширь разделена
гиперборейская воронка —
литературная страна.

В бега, в бега! К земле и браге,
к простым, как правда, упырям:
жить! разглагольствовать о благе,
да слать проклятия царям!

День начат чистою страницей
без предыдущих мутных глав,
но скомкан к вечеру. И снится
страница новая, бела!

Горят поленья, утекают
в простор и силы, и весна,
горланит ворон, взгляд порхает,
усталость в зеркале видна.

Что говорить? Немой рисует,
прикрыв глаза, незримый скит...
И время действий не связует
и память рвётся на куски.

Спелеологи утверждают: если голова пролезла в найденную щель, то пролезет и всё остальное. Грэй втянулся в русскую авантюру настолько быстро и легкомысленно, что и сам был удивлён этим.
Идея развести в промышленных масштабах калифорнийского червя захватила Грэя полностью. Но он не знал тонкостей дела, не ведал грамоты общения с трудолюбивым земляным животным, умеющим превращать отходы в новое начало жизни. Гоблин-сосед разводил червей в качестве экзотического хобби, но и этого хватило, чтобы пробудить в неугомонном негре бешеный интерес к сверхприбыльной перспективе. Непереработанного дерьма в России было столько, что у Грэя кружилась голова от его необъятности и бесплатности.

Грэй, имеющий теперь, как и вся троица, удобное двойное гражданство, незамедлительно вылетел на двухнедельные фермерские
курсы в Калифорнию — к американской вдове дальнего родственника Гоблина, сына эмигрантов, бежавших когда-то из очумевшего от революции и гражданской войны Города.

Его встречали.
В здании аэровокзала перед эскалатором стояла средних лет дама, в руках которой находился полуметровый плакат, на котором было написано: «RUS». Грэй решительно направился прямо к ней.
— Хай! Я так себе и представлял: худая, симпатичная, в широкой шляпе. Меня зовут Грэй, а твоё имя…
Женщина растерялась. Перед ней, весело скалясь и непрерывно озираясь по сторонам, стоял поджарый, крепко скроенный негр, от которого пахло спиртным. Одет он был по-карнавальному: на курчавой голове красовался картуз, лихо заломленный набок, расшитая вышивкой косоворотка была туго подпоясана на талии голубой лентой, на ногах китайским фонариком пузырились алые шаровары, а носили человека-какаду по земле черные блестящие сапоги.
— Вы… русский?
— Да! — не моргнув глазом отчеканил Грэй.
— Где ваши вещи?
— Со мной, — за спиной у Грея болтался небольшой рюкзачок.
— Я приготовила небольшой обед и если вы не против…
— Можно на ты.
— Предпочитаю дистанцию. Если вы не против, то…
— То что же мы стоим на месте?
Неловкость улетучилась. Женщина перестала обращать внимание на то, что её спутник заставляет пассажиров нарушать нейтралитет приличий; люди невольно рассматривали пару — пёстрое одеяние чернокожего мужчины и классически-сдержанный стиль «средней» американки.
— У нас, у русских, принято часто выпивать, — пояснил Грэй в машине, доставая из рюкзачка плоскую металлическую фляжку. — Ты не возражаешь?
— Пожалуйста. Знаете, я после смерти мужа сама стала частенько прикладываться. Так что…
— За твоего мужа! — Грэй отпил несколько больших глотков и крякнул от удовольствия. — А кем он был, твой муж?
— Он был писателем, писал фантастику.
— Ха! Сейчас все пишут фантастику! Должно быть, это приносило неплохой доход, если, конечно, ему удалось попасть в струю?
— Да. Мы купили дом и неплохо обставились.
— А дети? У тебя есть дети?
— Нет… Муж говорил, что людей на планете уже более, чем достаточно. Мой муж был своеобразной личностью. Он говорил: незачем слепо плодить слепую плоть, — человек не рождается, а воспитывается. А воспитать, если хочешь, можно плоть уже готовую, которой на планете в избытке… Так что, с воплощением идеи рождения ребёнка мы не торопились. А я не могла настаивать, ведь мы очень любили друг друга.
— Любили?! Простите-простите… Этот аспект вашей жизни, наверное, меня не касается, но у любящих пар обычно кое-кто заводится. Почти сразу же. Теоретически. Сам я никогда не был женат, но процесс производства детей мне хорошо знаком. Ха-ха! Может, ты всё-таки скажешь, как к тебе обращаться?
Нахальство мужчин всегда действует на женский пол гипнотически. Даже на очень воспитанных и утончённых натур прямая и естественная грубоватость, или даже почти пошлость, действует безотказно. Эмансипация, сколько её не укрепляй, не имеет под собой фундаментальной основы — инстинкта.
Женщина за рулём улыбнулась.
— Он звал меня Котёночек.
— Очаровательно! Тебе это подходит.
— Надеюсь. Только кому теперь… — она осеклась на полуслове, лицо её стало строгим, подобное превращение происходит с людьми, которые вдруг вспоминают: не следует путать радость прожитого с неопределённостью настоящего. Особенно при свидетелях.
Грэй уловил колебания в женском настроении.
— Можешь не разрешать, но я буду называть тебя так же.
— Поживём — увидим, — Котёночек вертела баранку, выруливая по горбатым улицам города.
— А сама ты чем занимаешься? Ходишь по издательствам и хлопочешь насчёт полного собрания сочинений усопшего супруга?
— Не угадали. В Америке не любят мёртвых писателей. Ты есть пока ты есть. На рынке продавцов иллюзий очень тесно, и там нет места для почётных памятников. А свои деньги я зарабатываю профессией. Мастер ребёфинга. Слышали о таком? Психическая коррекция через сеанс кислородного отравления. Очень эффективный способ кое-что самому подправить в своей судьбе, вернувшись в прошлое.
— Ну-ну. Машина времени?
— Не машина. Лучше.
— Из всей этой белиберды мне по душе только два слова — «кислородное опьянение».
— Вы говорите точно так же, как говорил мой муж. Слово в слово.
— Обнадёживает.
— В каком смысле?
— Ты меня оставишь у себя или отправишь в гостиницу?
— Гоблин просил, чтобы я отнеслась к вам как к самому близкому человеку на свете…
— Пусть так. Я согласен, — и Грэй отхлебнул из фляжки ещё несколько крупных глотков, запрокинувши голову и поршнеобразно шевеля кадыком. Женщина неодобрительно и настороженно покосилась. — Не бойтесь, мадам. Я себя контролирую. Лётчики-перехватчики не сдаются! Кому не сдаются? Ха! Хороший вопрос! Они не сдаются пра-ви-лам. Жизнь на земле — это сплошные правила. Как у вас, в Америке, например. Их очень приятно нарушать. Хорошая выпивка — это отличная идея для того, кто любит свободу. Опьянение пустотой! Лечит от всего сразу. Я научу. — Грэя от жары и укачивания в комфортабельной машине слегка развезло. Возможно, потоком болтовни он закрывал извечное смущение подвыпившего мужчины перед незнакомой женщиной. Ему было весело. Грэя всегда очень забавила черта рядовых американцев доверять всему, что им говорят. Котёночек за чистую монету приняла известие о русских корнях негра. Он мысленно хохотал, но роль ему очень понравилась. Книгу жизни в виде таких «комиксов» можно листать, не скучая, до самой последней страницы.
— У мужа бывали запои…
— Да, у нас, у русских, это случается. — Грэй придал лицу озабоченное выражение. — Между прочим, я нашёл национальную идею, которую в России ищут все.
— Наконец-то произнёс! Знаю, знаю: это — вид национального помешательства на теме смерти. Мужу и его дружкам я всегда говорила: смерть должна увеличивать цену жизни, а не доводить её до полного смыслового разорения.
— Не угадала, Котёночек. Национальная идея русских — это дерьмо, океан дерьма, из которого мы сделаем золото и купим на него весь мир!
— Ну, вот мы и приехали!
Дом был большой, двухэтажный, строение окружал сад.

Разумеется, ни о какой особенной «русской идее» Грэй не ведал ни сном, ни духом, просто в глубинах его сознания зацепилось когда-то за случайный крючок памяти это чарующее выражение. И вот, пригодилось. Ещё Грэй — к теме о России — знал припев из песенки, что залихватски исполняли казаки в одном из ресторанов: «Оч-чи ч-чёр-ны-е, оч-чи страс-стны-е, оч-чи жгуч-чи-е и прек-крас-сны-е!» В трудные минуты, кои во множестве возникали когда-то во время боевых полётов, Грэй напевал для успокоения именно эти огнеподобные слоги, сделанные на угловатом для певческого языка наречии. На этом его тогдашние познания о далёкой заснеженной стране заканчивались.
В кабинете мужа его оставили одного — расслабиться с дороги. Грэй обнаружил в одном из шкафов небольшой бар и приступил
к отдыху немедленно. Когда и без того лёгкое настроение полегчало до эфирного состояния, Грэй воспарил взглядом по стенам и полочкам… С нецветных, очевидно, очень старых фотопортретов на него взирали обитатели прошлого: мужчины в военной форме, группы людей с винтовками, чьи-то семейные портреты на фоне нарисованной кич-жизни, надменно-самодовольные глаза дам в шляпах со страусиными перьями, навсегда застывшая перед объективом детская удивлённость, а также пейзажи какогото деревянного города с торчащим из него каменными перстами — колокольнями храмов. Почти все мужчины на фотографиях были обуты в сапоги.
Грэй с удовлетворением посмотрел на свою, такую же, обувь и откаблучил несколько тактов степа.
— Наши пришли, ребята!

— Что-нибудь нужно? — Котёночек заглянула в дверь. Казалось, она специально стояла рядом и только ждала повода, чтобы заглянуть.
— Для чего эти железные кресты? Это оружие русских ниндзя?
— Это награды. Вы можете присесть в кресло мужа за рабочим столом, а я, если хотите, расскажу историю вещей. Здесь много интересного. Хотите?
— Хочу… Ты очень… — Грэй уже сильно опьянел. Слово «хочу» предназначалось не вещам, а женщине. Она стерпела бестактность. Сняла со стены кривую шашку и эффектно обнажила дугообразное лезвие.
— Я правильно поняла ваше желание? Вас очень интересует история? — слово «очень» она произнесла с нажимом.
— Ты просто читаешь мои мысли! — воскликнул Грэй. На этом язык взаимных намёков иссяк.
Он приземлился в указанное кресло, руки удобно сами легли на мягкие подлокотники. Кресло писателя чем-то напоминало кресло военного пилота: в меру жёсткое и в меру мягкое. Автоматически заработала мышечная память — тело напружинилось и напряглось, готовясь к стартовым перегрузкам. Грэй усмехнулся и эта усмешка не ускользнула от внимательной женщины.
— Чтото не так?
— Всё нормально, Котёночек. Я — летаю.
Она поняла его по-своему и тоже усмехнулась.
Кабинет был насыщен раритетами. В специальном стеклянном шкафу хранилась даже старинная военная форма. Шкафы из тёмного дерева поднимались до потолка, на полках дружными и плотными рядами теснились, как солдаты в парадном строю, корешки журналов и книг.
— Странно, что в таком окружении твой муж писал фэнтэзи. Здесь создана обстановка, скорее, подходящая для реставрации прошлого, а не для конструирования будущего. Для эксгумации памяти, так сказать, — не удержался от ёрничества Грэй.
— А с чего вы решили, что он моделировал будущее? Он... он был необычный. Муж относился к написанию слов на бумаге очень серьёзно, как все русские. Он считал, что классический жанр фэнтези — это ерунда, которая живет недолго, как бабочка-однодневка. Он при случае любил выкладывать коллегам риторические вопросы-ответы: что лежит в основе коммерческой фантазийной литературы, например? — всего лишь голая выдумка, а чтобы она была лучше узнана покупателями иллюзий, её щедро осыпают земными вещественными соблазнами: сексом, убийствами, техническим или мистическим запредельем… Реальная жизнь — совсем другое пространство: она никогда не опирается на выдумку. Так он считал. Он был большим реалистом. А потому писал иначе: в основе сюжета всегда держал правдивые события, но достраивал к ним до-выдуманные действия. Экстраполировал настоящее не во времени, а в пространстве идей. По-сути, он действовал как социотехнолог будущего, предлагающий жизни варианты её развития. А лучше всего для решения такой задачи подходит, между прочим, не научный, а литературный язык. Жизнь он называл «вьюнком», а труд писателя сравнивал с трудом садовника, натягивающего опорные нити для растений.
— Так-так, где-то я уже слышал эту теорию…
— Муж считал, что природа земли теряет свою душу. И это происходит изза людей. Именно тогда муж придумал способ описывать реальное настоящее — в будущем. Знаете, Грэй, я так долго жила рядом с этим, что сама стала многое чувствовать и понимать иначе. Мечтатели нужны для завтрашнего дня, Грэй, иначе завтрашняя жизнь не будет иметь смысла.
Женщина подошла к бару и опрокинула в себя залпом приличную порцию неразбавленной водки.
— Ого! — с восхищением воскликнул Грэй, который больше осматривал говорящую, чем слушал её. — Знакомые речи! Твой муж заразил тебя «русским геном».
— Чем?
— Неизлечимой болезнью третьего глаза. Философским трудоголизмом. Котёночек! Ты — несчастный человек. Женщина, которая способна произносить умные речи, не может быть счастлива в принципе.
— Почему?!
— Потому что интеллект не имеет пола. А не хочешь ли ты поглупеть на полчасика прямо сейчас? Эй, киска?
Она не отреагировала. Выпила ещё подряд две порции. Грэй округлил глаза и, похоже, забеспокоился теперь сам.
— Ты не разбуянишься?
— Вы мне понравились, Грэй, но спать вместе мы не будем. Он — здесь!!!
— Кто?
— Хозяин этого кабинета. Прекратите оглядываться! Он всегда здесь. И я дала ему клятву… Он всегда говорил мне: нельзя разбрасывать семена там, где нет почвы, и бессмысленно натягивать опорные нити там, где семена не прорастут.
— Котёночек! А ты и твой муж, вы бывали в России?
— Нет, никогда. Почему вы об этом спрашиваете?
— А х.., пардон, его знает!

Со следующего дня Грэй начал посещать курсы, они проходили в сельской местности, поэтому все приезжие для удобства и жили там же. В дом к Котёночку Грэй вернулся лишь накануне своего отъезда.
Осматривать в оставшееся время пребывания местные достопримечательности Грэй отказался. Ни музей-форт русских, ни коммерческий дом их общины, ни встреча со священнослужителем его не прельщали. Он отлично выспался прямо в кабинете, на широком диване, в окружении теней прошлого и под присмотром духа усопшего мужа. Умывшись, он просто прогулялся до залива, поглазел на знаменитый мост, в строительстве которого по преданиям участвовали эмигранты-русские, и вернулся обратно.
— Почему вы отказываетесь от экскурсий? Вы же ничего этого не видели и не знаете русской культуры на земле Калифорнии. Грэй, вы…
— Знаешь, Котёночек, русские, если честно, терпеть не могут встречаться с чем-то новым на трезвую голову. Я не поеду.
Она задумалась. Потом подошла к нему близко, долго и внимательно изучала глуповатую в этот момент физиономию Грэя.
— Хорошо. В вас есть сила и упрямство монаха. Наверное, это к лучшему. Хорошо, пусть будет по-вашему.

— Хотите выпить?
— А ты?
Они плавно начали процесс опохмелки в саду. Грэй нашел в кабинете мужа подходящие карандаши, лист плотной бумаги и — размером с пельменную доску — атлас русских дорог, на котором и устроился рисовать портрет хозяйки. Она была польщена неожиданным предложением и охотно беседовала, кокетливо играя глазками.
— Вы, русские, помешаны на идее своей особости и это сильно задержало ваше развитие. Вы любите распространяться вширь, как мох, завоёвывая новые пространства ради их завоевания. Вертикальный прирост общего уровня жизни вам всё ещё неведом. Кроме отдельных исторических исполинов…
— Я слишком давно не был в России, — невозмутимо осадил её излияния Грэй.
— Понимаю вас, очень хорошо понимаю. Мои мнения, собственно, — это мнения других, которые я сумела собрать и запомнить. Мы ведь состоим друг из друга, не правда ли? Подражаем друг другу, копируем чужие мысли, поведение, чувства… Значит, можно создать новые образцы для копирования. И хорошие, и плохие. Вы согласны?
— Угу.
Карандаш в руках Грэя шуршал и постукивал своим чёрным наконечником по бумаге. Художник поглядывал на натуру, откидывался от будущего произведения назад, хмурил лоб и снова поглядывал на натуру — карандаш шуршал и стучал, шуршал и стучал… Всякий, кому доводилось быть моделью, знает это чувство: художник взглядом тебя раздевает, ощупывает, как геолог-первопроходец девственную поверхность неизвестных холмов и впадин лица, рук, плеч... ничего вроде бы не трогает, а узнает в итоге самое потаённое — глубины натуры. Настоящие рисовальщики очень властно ухватывают в человеке то, что бывает скрыто от всех прочих — характер души. Интимность таких сеансов безусловна. Рисовать женщину можно, только уединившись с ней. Уличные художники профанируют интимность, они отражают и удовлетворяют лишь запросы самолюбия. Поскольку правду никто никогда не покупал. В настоящем её всегда лишь предавали. А товаром правда становилась по прошествии веков, та-