ультурных замашек, господа хорошие, нам, некультурным, только вред один получается!
Вернулись на рассвете, по холодку. Солнце, обежав круг, натопило небесного мёда теперь с другой стороны земли и вылезало из янтарно-золотого сияния, сладко обливаясь тягучими лучами.
ГОРОД, АВГУСТ
Тестируя Город, Дух обнаруживал чуланы и неведомые дверцы в затаённостях своего собственного внутреннего мира. Так что, ещё вопрос: кто кого «открывал». Он прислушивался: о чем горожане говорят? — они предпочитали обсуждать телевизионные передачи, текущие покупки, сорт пива, вчерашний разгул, трепаться по телефону или хаять работу. Ничего необычного, так же люди вели себя и в других странах. Тогда Дух стал слушать иначе: о чём они… не говорят? Идея оказалась неплохой. Сразу же прояснилось: предметно разговоры ничем не отличались от разговоров других людей, а вот качественно… Русские никогда не говорили хорошо о своём правительстве, не радовались достижениям ближнего, не умели искренне доверять, зато умели доверяться… Человек с позитивным мышлением обычно скрывал это своё свойство, доверчивость, чтобы не провоцировать дополнительных бед на голову «белой вороны». Излюбленным наслаждением граждан являлась критика. Убийственная критика — обычно в форме приговора или даже немедленного расстрела. При этом, самокритика тоже присутствовала, но носила уже иной характер — публичного «самострела». Народ, воспитанный на тотальном недоверии к нему, — на проверках, ревизиях, облавах, сверочных списках и очередях, на тотальном контроле даже в мирное время и долговых издевательствах, — такой народ не мог не быть в своих несказанных чаяниях наивно-сказочным, как зек: люди много говорили о доброте, но никто не знал, что это такое применительно ко всему обществу, много талдычили о божественной своей природе и предназначении, но на деле всё оборачивалось знакомым сценарием истории-рецидивиста — воровством и обманом.
Дух скрупулёзно пытался во всём разобраться. Куда они смотрят? И чего они не видят? Что они хотят? И почему они не умеют хотеть? О ком они помнят? И почему их беспамятство превращается в войну с памятниками? На что надеются, выбирая в свои поводыри смирение и безропотность? Почему вожаков избирают НАД собой, а не ДЛЯ себя? Почему превозносят тех, кто ПОРАЖАЕТ их воображение? Для чего копят они в своём поражённом воображении образы и образа завоевателей? Какие силы заставляют их предпочитать здравости профанацию? Россия — танатическое царство! Век за веком цари смерти из своего столичного логова простирали над привидениями во плоти — над подданными мрака — волю не-бытия. Крепостничество гаснущих душ тяготилось свободой ума. Стикс, легендарная речка, бегущая вечно и весело, заболотилась в пустыни русской, превратилась в стоячую ширь, воды-время утратили смысл, потеряв берега и движение. За душою пришедший сюда без души оставался. Чем безоблачней царские слуги малевали во тьме небосвод, тем надрывнее охал кровавый вертеп.
Город держался на технической интеллигенции, которая позволяла совершать поклонения богам войны умно и щедро. Старожилы помнили: когда ящер, потревоженный бомбами, слезами и кровью, просыпался, он становился огнедышащим, и этот фейерверк смерти с небывалым великолепием освещал и само время войны, и долгие годы после неё. Потом болото успокаивалось, ящер погружался на дно, снова становилось темно и скучно. Людям хотелось увидеть свет. И новые танатические цари вновь задумывались: без огнедышащего ящера, поражающего воображение, им не удержать власти в царстве тьмы.
Серый мир восторгался фейерверками! Особенно, фейерверками смерти. Ведь только она, смерть, умела превращать безымянную и смирную серость в Великую Славу.
В России за мир «боролись», счастье «искали», а любовь, начиная со сказок, исключительно «добывали».
Русская рефлексия — поочерёдно интравертно-экстравертное «Я», воображающее себя и всесведующим, и безразмерным — поочерёдно то выбрасывала из себя весь имеющийся реальный мир, то силилась запихать его в коробочку личных представлений о правде и истине.
Дух никак не «срастался» с тем, что видел, он лишь искренне хотел изменить окружение — неправильное и спящее. Дух на поверку оставался человеком иной цивилизации, одиночкой, в любых условиях стремящимся максимально «сделать себя», чтобы присоединить получившийся результат к пользе общества, к банку его интеллектуальных достижений. Бессмертие Дух видел не в безмозглых сказках о вымоленном или заслуженном «потом», а в невидимом, но абсолютно прагматическом процессе — в сотворении высокой и насыщенной коллективной памяти. Он просто выбрал Россию как место самой трудной, а значит, высочайшей реализации своих амбиций. Дух, чаще всего, дистанцируясь, говорил о новых знакомых «они», в то время как Грэй с первого же дня своего пребывания в России употреблял в общении всем понятное, хоть и обезличенное, «мы».
ЛИЦЕЙ
Наступило первое сентября. Только дурачок ищет день своего рождения в календаре.
Приезжий профессор, генератор вопросов без ответа, Дух, был для Города избыточен в своей внутренней насыщенности. Поэтому в нём не нуждались. Люди ходили по кругу, — дом-работа-дом-работа-гости-дом-попойка-дом-работа-храм-попойка... — и сосредоточенно носили по этому кругу чашу своей персональной жизни, обычно раз и навсегда до краёв наполненную. Обычно содержимое хранили, даже не помышляя о его обновлении. «Пустышки» завидовали «полным» и воровали от их чаш по капле.
Понятие «мировая культура» океанообразно, оно имеет и свою глубину, и текучесть, и безбрежье. Культурный пласт материкового Города и впрямь больше напоминал спелеологию, чем океан. Узкие прихотливые лазы соединяли культурные гроты, в которых специфическая живность, ползающая и крылатая, привыкла обходиться без света и общения с такими же эндемиками из соседнего грота. Культурная эндемичность этих мест в том и состояла, что относительно легко и безопасно можно было существовать внутри замкнутого «кружка» — брать от него и давать ему, питаться от него и его питать. А что ещё надо Пегасу, который в таких условиях и вырос-то не крупнее «божьей коровки»?! Всякое, уравновешенное в самом себе, место на самом краю жизни защищалось от того, чтобы приобретать новые точки зрения, опасные для найденного равновесия; нельзя было изменять вес понятий, — подобные, даже строго экспериментальные, допустимости неизбежно смещали в душе и уме эндемика «центр тяжести», происходил катастрофический переворот, неуправляемая кончина иллюзорного мира самодостаточного жителя культурного грота. Любая встреча с «самоНЕдостаточным» человеком смущала жизнь «законченных в себе» до агрессивной паники. «Центры тяжести» не находили общего языка с антиподами — «центрами лёгкости». В иносказании и то, и другое — внутренний мир человека.
Творчески избыточные люди мучились в Городе от внутреннего «распирания» так же, как мучается недоенная корова, не нашедшая пути к своему стойлу. Переполненное вымя животного могло запросто привести его к маститу и смерти. Недоенное творческое «вымя» городских талантов тоже кончало плохо — социально-гражданским нагноением души и творческой смертью избыточной личности.
Спасаясь от подобной гибели, многие покидали «покойное место», эпицентр равнодушия — Город. Оставшиеся глушили внутреннюю свою энергию, которая неумолимо жгла и требовала выхода, просто — на «коротком замыкании». Дымя сигаретами и пылая лицом, поэты сгорали в семейных дебошах, вине, горлопанстве и смаковании личной кончины. Собственно, вся русская рефлексия и была таким «коротким замыканием» — мольбой суицидника о последнем приюте нации-суицидника.
Классический дракон, символизирующий законченность опыта, держал свой хвост во рту. Как атомное ядро, обыденно и смиренно хранящее в себе дикую энергию. Русские, достигшие драконовской мудрости и почуявшие плоть хвоста на своих зубах, немедленно начинали его заглатывать, грызть и жрать. Мир, в который уже раз, изумлённо наблюдал небывалое: людоед поедал себя! «Из-во-дил!» — как сказали бы здешние знатоки. Что ж… В нарушенном эндемичном мире это «самоедство», возможно, было хорошим способом сохранить пошатнувшееся внутреннее равновесие.
Лицей был в Городе единственным местом, где несовершеннолетним оболтусам с детства не позволяли жить на «короткозамкнутой» силе. Их «замыкали» иначе: на мир, друг на друга, на проблему, на цель, на историю, на планы и проекты. Причём, в тех формах и образовательных «одеждах», какие оболтусы придумывали для себя сами. Редкий случай: учитель и ученик соответствовали здесь друг другу, потому что умудрялись соответствовать собственному комфорту. Так, два живых сочленения в растущем организме притираются до анатомически идеальной точности, отпущенные на смертельную тренировку — в жизнь.
«Разомкнутые» внутри себя самих лицеисты легко контачили с кем угодно и где угодно и обменивались энергией со всем, к чему подводило их время лицейской судьбы. Им с младых ногтей внушали: они будут управлять будущим, потому что умеют управлять собой.
В Лицее Дух и арендовал малюсенький кабинетик для своей научной и грантовой деятельности. Увы, он не смог найти применения в сфере высших школ Города, но, может, оно и к лучшему — Ро всегда была под присмотром.
Город молча сожалел, что Дух не был «технарём». Он не понимал технической природы. Действительно, природы. Мира ума, огня и металла. Дух не ведал её красоты, не знал, что в ней тоже есть удивительные восходы и закаты технических идей, болота неудавшихся проектов и реки массовых технологий… Оружие — передний край технических идей! Духа удивляло, что из среды технической интеллигенции у русских универсально вырастают: и учителя, и журналисты, и политики, и торговцы, и дипломаты-переводчики, и даже врачи… Однако из всех участников перечисленных профессий обратного хода не имел никто. Техническая интеллигенция русских! Потрясающий культурный резерв, пятая колонна нации! Из универсальной культуры «технарей», как из универсальной группы крови, переливание можно было делать всем остальным. Феномен привлекал внимание Духа, но он пока не знал, с какой стороны к нему подступиться, чтобы понять его, скрытое пока, предназначение.
Войны не было. Но даже тень её в России обладала властью реальной войны. Именем Тени в царстве теней продолжалось создание хитроумных смертоносных придумок. Тень войны неустанно будила чувство танатической солидарности и воспитывала ищущий мозг рабочих и учёных в условиях «государственного понимания» смертельной гонки и опасности. Военная цивилизация — апофеоз овеществлённого инстинкта самосохранения перед лицом единственного зрителя бытия — смерти. Жалкий и одновременно дерзкий вызов! Лучшее, что удавалось найти в голове и дотянуть до умелых ремесленных рук, всегда работало на неё, кормилицу и заступницу, — на войну.
Техническое тело землян срослось, как тело Гидры. А ядовитые боеголовки кропили радиоактивной слюной, шипели и приподнимались над землёй в рыщущих бомбардировщиках. Русская голова Гидры сильно ослабела, сникла, но в своих публичных заявлениях она и не думала сдаваться. Она спокойно смотрела, как соседние головы перегрызают ей, сестричке, шею… Ха! Нашли чем испугать! Ей ли не знать: на месте одной головы вырастут сто новых! Страшная сказка ещё продолжится. Русская Гидра за себя ручалась. О! Она ещё дотянется и до открытого космоса, и до соседних планет!.. Гидра! Дракон, лишённый надежды на мудрость. Гидра никогда не закусит свой хвост. Ещё в брюхе матери-земли головы грызли друг друга.
На диванах, расположенных в вестибюле Лицея, молодые люди распевали под гитару свои трепетные сочинения. Без темы гибели поэзия, а русская в особенности, превращалась в выхолощенную белиберду. Поэтому на тему последнего «края» юные сочинители нажимали с тем же остервенением, с каким отстающий гонщик жмёт на педаль акселератора.
Смерть! Высший цветок жизни! Её конечный драгоценный продукт. Русские закрома жизни ломились от запасов смерти, сделанных ещё предками Киевского князя.
Русские дети устремились в иностранный язык, как в эмиграцию. Ро, знавшая и свободно владевшая несколькими языками, сразу заняла
в классе лидирующее положение. Иной язык, иные образы и иные ценности составляли суть стремления — иную реальность, создающую предпосылки к иной жизни. Иное! О, ради него, окаянного, здесь потрясали и самих себя, и весь мир. Вера в иное позволяла изменять правила, ценности и модели поведения. Таким образом, Россия «эмигрировала» внутри себя самой десятки, если не сотни раз за свою историю — всенародный исход в иное! Исход!!! — Миллионноголовое бегство к счастью, возглавляемое очередным мессией.
Лицеисты зубоскалили: «Россия — духовная Америка!» Резон в их словах был. Соединённые Штаты языческих «истин», опирающихся на свою языческую внеземельную твердь — «Русь святую». Американские Соединённые Штаты — страна, начавшаяся с разбойников, — провозгласили вполне конкретную мечту: даёшь справедливые правила и благополучие на земле! Кое-что получилось. А Россия? Россия — степная ненасытность и лесная жуть, гигантское дремучее пространство, лежащее на пути торговых караванов меж двух великих цивилизаций, Востоком и Западом, — тоже специализировалась на… разбое. На великом разбое! Тоже сочинив под это ремесло подходящие мечтания. Русский Шива-грабитель хватал добро сразу тремя парами рук: караванные тюки — хваткою загребущей, умности чужаков — для смекалки ушкуйной своей, душевное — для услады и наслаждений. Всех обчищали, всего нахватали и всего нахватались — всё в одну кучу свалили. Потому-то и трудно было обменять здесь ценности высшие на ценности насущные. Умных высмеивали, независимая духовность откровенно преследовалась. Зато лёгок был обмен другого рода: денежку на индульгенцию.
Когда современные американские разбойники поняли, что планетарный близнец, русский разбойник-душа прост на земле, как сапог, они побежали его «обувать». На счёт раз-два. Сначала русские накопили в чулках не свои деньги, доллары, которые потом променяли на не своих богов — на бутылочки тоников, на джинсовку, на порнофильмы и возможность поиграть в рулетку. На более высоких этажах социально-гражданской интервенции «обували» иначе: заказывая музыку и дирижируя — от Кремля до паперти. Новое обличие очередного «бога» русским, как всегда, поначалу очень нравилось. Обычно, все явившиеся «боги» на этом и попадались, утратив бдительность на оккупированной территории… Рано или поздно обязательно приходил следующий «бог». И всё повторялось.
Дух привык к дисциплине, к жизни по расписанию, к тому, что даже саму способность активно и целенаправленно мыслить он подчинял управляемым желаниям. В России Дух не мог ни на секунду «отключиться» — он думал непрерывно. Это было так же утомительно, как непрерывное бодрствование. А как же другие? Они что, тоже никогда не «спят»? Слежка за остальными позволила заметить: интеллектуальное меньшинство, действительно, привыкло к боевой круглосуточной бодрости, а остальные — вообще не думают. В лучшем случае, они называют «мыслями» внушённые им чужие словесные формулы, а также какие-нибудь личные чувства или просто мнения по поводу. Между первыми и вторыми находится гигантская пустота, которую не преодолевает ни голос, ни взгляд. Все попытки заполнить её пеной бунтов и революций к результату не привели.
Лето выдалось жарким, было много гроз, воды и шума. Но Дух наблюдал: зима в душах людей продолжается… Духовная зима! Спячка и сновидения в спячке — перманентное состояние русских душ, заоблачных рептилий, которые выползают из облаков на землю, чтобы покормиться да отложить односезонные яйца — дела насущные. Из скорлупок сих дел вылуплялись здесь новые рептилии.
Духу интересно было сравнить: на «русском» фоне Грэй, избыточный, расточительный африканец, фонтанировал жизнью, как джунгли, а не экономил её. Холодные широты существовали не только в виде пунктира на школьном глобусе, здесь они реально заставляли считаться с собой всякого владельца живого «глобуса» — головы, сидящего на всё ещё живой шее. Люди привыкли экономить… жизнь! Ах, люди! Живые столбики из крови и чаяний, сообщающиеся сосуды в открытом обществе; если все высокие, то не страшно им сообщаться друг с другом, а если и появится вдруг «низкий» — тоже не велика беда; когда высоких большинство, от них не убудет, а бедняга — подтянется, авось, на сообщающейся той подпитке. Так было в мире и Дух был с этим согласен. Не так было здесь, у них. При «подавляющем большинстве» низких их непобедимое объединение на раз делало низким и зазевавшегося «высокого». Поэтому высокие обосабливались, как умели. По одиночке — в трезвом состоянии. На троих — за бутылкой. И героической плеядой — в застенках.
Практикующие идеалисты в России, чаще всего, бесплатно донорствуют, внемля призывам каких-либо «народнических» идей, к тому же они мучимы и невостребованностью своего внутреннего потенциала. Вокруг подобных источников обычно собираются знатоки самого сладкого русского слова: «Дай!» Духу-грантодателю пришлось некоторое время отбиваться от назойливых паразитов, пока не образовалась нейтраль — некое кольцо отчуждения, через которое мог переступить не всякий. Дух знал, кого он ждёт: интеллектуальных и духовных новаторов в России называли «мудаками».
Дух видел, что традиционное «давание-получение» происходит наподобие механизированной фермы: кормление — порционно, дойка — по расписанию. Расписание — это вид счастья! Накормили не досыта — горе, подоили не вовремя — тоже горе… В каждой руке у сермяжного русского бога по занесённому топору: а ну, угадай, что ударит вперёд — голод или мастит?
Здешние соответствия гармонировали друг с другом: небесное убожество порождало убожество земное; убожество земное возносилось вновь убожеством небесным… Земля и небо здесь душили друг друга, как два борца, упавшие плашмя, ворочающиеся и давящие всё вокруг, сомкнувшие мёртвой хваткой пальцы свои на горле ненавистного отражения своего…
Шелудивый нищий, сидящий подле храма, был здесь таким же равноправным символом, как и заводская позолочённая труба-пушка, нацеленная зевом жерла прямой наводкой вверх: «Дай!»
Многочисленные местные наблюдения и непрерывные размышления привели Духа к новому принципу назначения грантов. Если перенести образ вожделенного Тельца на реалии грантодающей иностранной или отечественной коровы, то существующая практика предполагала, что «корову» следует всячески умащивать, до последней запятой соблюдая требования и по её поглаживанию, и манере своего проектного выкаблучивания перед ней; от того, как нежно и правильно ты погладишь заветное вымя, зависело главное — капнет или нет из этого вымени? много или мало? Гранты обычно не поддерживали уже начатое. Они традиционно поддерживали начинающих. Потому что у первых уже было своё собственное направление интереса и работы, были результаты, а вторым результат и направление строго задавались заранее. Русские, разъярённые голодом и спешкой, обычно не отличали «на что жить» от «куда жить». Поэтому «садовники» им ненавязчиво показывали: «Сюда, голубчик, сюда живи!» Крысоловы уводили детей. Разбойничья Россия — яйцо демонической поднебесной рептилии — некогда появилось на земле, спустившись с небес. Теперь скорлупа границ лопнула. Никто не ведал: что будет? Что за птенец барахтается здесь? Бесследно взлетит он обратно к себе в никуда и в ничто, или будет драчлив и начнёт рыть планету когтистою лапой и больно клеваться? Никто не знал.
Дух решил: не объявленный конкурс, а он сам — сам! — выберет кому и на что дать поддержку. Он — эксперт, а не скучающая и много мнящая о себе принцесса, перед которой чередою выступают женихи. «Конкурсная основа», по мнению Духа, была унизительна для обеих взаимодействующих сторон.
Измусоленная мысль о том, что западная и восточная культура в России превратились в игральную карту и лежат на её плоскости живописным «валетиком», Духу импонировала. Двойная культура — двойная мораль. Этим можно было объяснить многие русские парадоксы. Дух утверждал: западный человек не понимает небесной халтуры, не в состоянии отличить подлинную молитву от и-