сполнения «перечня параметров» для достижения нирваны, зато он, западный привереда и певец качественности, по одной некачественной пылинке отличит плохой кирпич от хорошего. На мякине такого не проведёшь. Качество для западника — это то, что можно и должно потрогать. Другое дело русские: мякина — дом родной! Вся земная жизнь — времянка и халтура. Зато жизнь небесная, начавшаяся здесь, получше прочих будет! Но вот ведь вопрос-то: халтура или нет? Бросишь карту так — прихотливость неба и неприхотливость земли получается, бросишь этак — наоборот.
Пришлые разбойники сотворили американские Штаты на земле и они же, разбойники, сотворили соединённые штаты России в небесах. На земле России, ей Богу, мало.
К началу учебного года Ро очень удачно была встроена жить в настоящую русскую семью. В тот же хлебосольный и приветливый дом, где жила практикантка из Америки, сломавшаяся в России на скоропостижной любви и неудачных родах. Практикантка уехала. А бездетная чета солидных людей, имевших квартиру буквально в десяти шагах от Лицея и привыкших к тому, что дом их не пуст, Ро приняли как родную. Они специально заявили о себе и своём желании участвовать в международных школьно-студенческих программах обмена. Бездетная пара чем-то напоминала Духу его приёмных родителей: добрые и любящие. Ро вливалась в любую ситуацию, как вода в неизвестный сосуд, — легко. Дух платил. Всё возвращалось на круги своя. На субботу и воскресенье Дух забирал девочку для личного общения и походов по Городу. По будням он видел её эпизодически, в Лицее. Правда, и сам появлялся он там пока не часто. Дух заботился о том, чтобы быть свободным и иметь возможность собирать материал для своей «русской книги». Профессор ещё куковал в гостинице, но, следует отметить, что всё чаще и чаще стал пропадать на полигоне у Грэя, где задумал осуществить рядом с другом давнюю свою юношескую мечту.
В Лицее Дух остро ощутил назревающую проблему русских — интеллектуальную и духовную поляризацию незрелого общества. Открытый перелом. Проблему завтрашнего дня. Шустрые и шумные лицеисты почти не пили спиртное и не употребляли наркотики. Они «делали себя» сами. От своих сверстников, которых казённые учителя «делали по программе», они отличались кардинальным образом. У лицеистов разбуженный интерес к участию в интересной жизни поддерживался открытыми для этого возможностями. Чего не могли позволить себе дети обычных школ, зажатые, если и не бедностью родителей, то насмерть «зажатые» интеллектуальной и духовной бедностью раздражённых, серых «училок» — в русских средних школах право
«делать другого» получали люди, не сумевшие «сделать себя». Одни вели своих чад на подъём, к умению любить работу, к способности находить ключевые проблемы и решать их самостоятельно, другие — заполняли время друг друга коротанием жизни.
Конь и повозка-балаган — проект-перемирие — последнее место встречи двух диаметрально противоположных молодых потоков… Под сенью балагана, колесящего по Городу и его пригородам, с ранней весны и до поздней осени «паслись» школьники, студенты, мальчишки-казаки и даже зеки. Пьянство и шутовство — только так на Руси могут брататься и слышать друг друга высокое с низким, умное с глупым, живое с неживым… Ах, русское настоящее! — В нём насмерть обнимаются «последнее прости» и «последнее прощай».
За повозкой частенько плелись члены детского отряда юных экологов, которые собирали городской мусор в большие пластиковые мешки. Наполненные мешки экологи бросали где придётся. Разрозненные отходы в своём концентрированном, окультуренном виде, в мешках, могли валяться на улицах Города до скончания века. Обычно мешки разрывали хулиганы или собаки и ветер возвращал улицам то, что они потеряли.
Недаром русских сравнивают с медведями. Эти милые увальни, такие добродушные с виду и неуклюжие, могли, при случае, развивать немалую прыть и применять недюжинную силу. При случае… Только голод и смерть пробуждали медведей на буйство и рык! Русская духовная зима предполагала вечную духовную спячку. Вечная духовная спячка объясняла вечную умственную лень. Совокупность первой и второй причин делали проекцию физического существования разновидностью сна во плоти. Как же всё просто! Русская жизнь подчиняется прихотям сна! Кто опровергнет картину, кто повернёт её правильно? Некому небо на небо, а землю на землю поставить… Каждый твердит: «На-пле-вать!»
Новое поколение молодых ловкачей не плевалось. Воспитанное на конкретном целеполагании и манере западной деловой цепкости, молодые люди представляли новейшую генерацию русских. Они видели смысл жизни в обязательном достижении намеченной цели. Достигали её и намечали новую. На вопрос: «А зачем?» — они не искали ответа «где-то там»; единственно правильным ответом были они сами — быстрые, не слепые, ловкие, красивые, успешные и счастливые. Сделанные одним словом. Другие!!! Им уже никто не мог внушить бессилия и беспомощности, как это делала с людьми обычная средняя школа или церковь. Религиозным дурачкам идею их особой избранности навязывали в обмен на нижайшее послушание электората. «Другие» — избирали сами: какими быть? где? каким образом? Конструирование себя самого могло принадлежать только одному конструктору — человеку. Молодые люди уверенно держались в сторонке и от политического, и от религиозного массового идиотизма. «Другие» знали: русская жизнь устроена безнадёжно «не так»! Но «другие» не собирались её спасать, как интеллигенты-народники, или раздавать всем сестрам по серьге, как социалисты. Возмужавшие «другие» занимали в Городе кое-какие посты, но никто из них не действовал как грабитель. «Другие» привыкли достигать успехов самостоятельно, в упорном труде. Упорный труд! Ха-ха! В России под этим безусловно подразумеваются: предательство и хитрость, обман и ушкуйничество. Воровство — труд непочётный, но если вор был крупный, при погонах или шляпе, то ему завидовали. Изначально в разбойничьей России разбойников не судили строго. Казнили, но не проклинали. Высших паханов не судили вообще — им истово поклонялись. Высшие разбойники угнетали нижних, нижние угнетали сами себя и себе подобных.
В одном времени столкнулись две касты: «они» — безликая масса верующих в чудо, и «другие» — личные собственники не только своего личного мира, но и владельцы вожжей коня эволюции. Ворам и попрошайкам места под русским солнцем могло не остаться. Воры и ленивые попрошайки вновь могли собраться в люмпенский взрыв.
«Другие» ломали отвратительный стереотип.
«Они» составляли посконную суть унавоженной, преющей в себе русской действительности; «другие» были готовы и уже выполняли роль преобразователей и пользователей страны. Именно «другие» вступили в жесточайшую конкуренцию с набежавшими со всех сторон экономическими и идеологическими оккупантами. У «других» было меньше власти, блата и денег, но моральное преимущество целиком находилось на их баррикаде — это была их страна. Их собственная страна. Собственность! За которую следовало бороться, не щадя живота. Война велась в судах и на вип-банкетах, в адвокатских конторах и на просторах Интернета, в эфире и на газетных полосах; особо упрямые ложились на пули в борьбе за равноправие между обязательством и обязательностью. Фронт был всюду!
В этой обстановке на Грэя смотрели с тайной подозрительностью и неодобрением все: и обыватели, и «они», и «другие». Счастливый человек мешал русским жить нескрываемым наличием своего «хорошо», он был непостижим для них, как НЛО.
Россия в окружении полуврагов-полудрузей сжималась в очередной кулак. «Другие» составляли в этой Третьей мировой войне-невидимке её главное ополчение. Высшая частная собственность общества — это собственная страна. Увы, Русь всё больше становилась не собственной… Никто, конечно, не читал по радио тревожных сводок «Информбюро», которые бы, затаив дыхание, слушал на площадях монолитный от беды народ: «…В нетяжёлых и непродолжительных экономико-политических боях пали под натиском ненасытного врага наши города и сёла: Москва, Питер, Красноярск, Владивосток и Екатеринбург, погибли тысячи заводов и предприятий, захватчикам отданы укреплённые пункты и важные рубежи…». Не сосало у народа под ложечкой и не гуляли от священной ненависти желваки на лицах мужчин. Не было ничего такого. Но Россия в кулак сжималась. Сжималась! В кулак невидимый, жуткий и неожиданный, как гром Господень.
Военные доктрины генералов-стариков были смешны и бесполезны для фактически уже оккупированной в ментальной войне Руси. Их патриотичное блеяние никто не слушал. Их идиотские приказы полуразложившейся трупоподобной русской армии только добавляли человеческих жертв и вызывали потоки газетно телевизионного смрада. Прошлое — агония. Только в России здание настоящего первостатейно используется как старческий приют для былых подвигов и омаразмевших от старости и славы их родителей. Со скрипом и неохотой русский курс постоянно «рыскал»; у штурвала страны собачились и грызлись чужие резиденты и собственные интриганы, со всех сторон слышалась иноземная речь; руль хватали дети генералов, династически впитавшие страсть к верховодству. Россия — страна императоров! Всюду наплодились императоры и императорчики, большие и малые, захватившие директорские кресла и госдолжности с правом пожизненного родового наследования их. Любо-дорого было до слёз хохотать, глядя на публично крестящегося в Пасху «императора» какого-нибудь ЖЭКа, завода или Кремля.
Лицей в своём развитии пережил две внутренних эпохи и успешно вступил в третью. Первая эпоха основывалась на том, что «педагогическая целина» осваивалась группой городских педагогов-энтузиастов. «Педагогический ландшафт» Города, по их мнению, более всего напоминал остров, переживший извержение вулкана, цунами, падение крупного метеорита и чуму одновременно. Они захотели сделать свою собственную Школу. Место, в котором бы взрослые и дети не учились и учили, а — жили. Так же, как живут родители, братья и сёстры в дружной семье, под одной крышей. Что их держит вместе? Атмосфера! Воздух любви и уважения, которым они дышат! Отдельно взятая атмосфера в бесконечной «безвоздушности» страны. Мечтатели добились своего: старый, приготовленный на слом, корпус превратился в «рассадник разврата» — так говорили о Лицее завистливые министерские тётки и… отдавали своих детей именно в этот «разврат». Потому что прочие школы города старались штамповать дебилов — детей городского равнодушия.
Атмосфера счастливой и дружной семьи царила в период первой эпохи лицейского братства! Педагоги относились к своим чадам как к своим собственным, а дети с благодарностью и доверием видели во взрослых высшее родительство — друзей и подружек, знатоков не только своего предмета, исповедников и пестунов. До глубокой ночи невозможно было выгнать из стен Лицея детей, прибившихся к лучшему в своей жизни дому. Даже ночными сторожами здесь работали поэты, которые по ночам писали вместе с детьми очаровательные спектакли и коммунарские песни!
Дети выросли, получили аттестат зрелости, разлетелись по вузам, на практике доказав сомневающимся, что «разврат» научил их не только свободе жизни, но и не мешал хорошо учиться. Почти не мешал, если уж быть до конца честным. Выяснилось вот что: молодые люди, выращенные в оранжерейных условиях, по вылету из гнезда очень тяжело приспосабливались к грубой и недоброжелательной России. Многие уехали жить за рубеж. Это было бегством.
Вторая эпоха — это идея «образовательной среды», когда учебным классом становилась вся земля. Лицеистов вбрасывали в необычные, совершенно взрослые ситуации, как щенков. Они забирались в горы, рисковали головой в категорийных сплавах на катамаранах, вертелись под ногами в учёных лабораториях, лезли с исследованиями в правительственные кулуары, задавали вопросы на площадях Нью-Йорка и Рима, целовались и в четырнадцать лет вполне грамотно и спокойно совершали свои половые премьеры, они уверенно «плавали» в волнах иностранных языков — они тоже делали себя сами. Уроком и наглядным пособием являлось всё богатство земли, а главным педагогом — непредсказуемость жизни. Поэтому «зачёт» можно было получить лишь одним способом — воспитав свою готовность к позитивному и успешному «встраиванию» в любую ситуацию и в любой стране мира. Возвращаясь в родной Лицей, как на базу, «коробейники» привозили и оставляли в его атмосфере свои рассказы и впечатления. Они тоже, встречаясь, засиживались в Лицее допоздна. Но вместо сторожа-поэта на его месте теперь сидел бесцветный сморчок-мужичок, который о написании спектаклей не помышлял; он лишь молча негодовал на вопли молодёжи, забивающие звук его единственного ночного друга — телевизора. В Лицее постоянно работали «выписанные» по обмену иностранцы, а лицеисты по каналам того же обмена с наслаждением пропадали где-нибудь в Дюссельдорфе или Сиднее. Главным ремеслом птенцов «второй эпохи» считалось умение адаптироваться и быть лидером. Эти — тоже все разъехались по миру. Но не как беглецы, а как завоеватели.
И, если первые выпускники напоминали милых божьих пташек, которых всем хотелось холить и прижимать к груди, то вторые были расторопными, весёлыми волчатами с острыми и уже крепкими клыками. Их «хватательный рефлекс» имел особое воспитание — всё полезное для себя они умели изящно хватать и на земле, и на небе, и в чужой голове.
Третья эпоха в Лицее началась после того, как две предыдущие идеи победила последняя — идея «проектирования» жизни. Проектанты не пели по ночам и не сочиняли с коммунарской восторженностью од о своей замечательной дружбе. Вместо сторожа-сморчка на вахте Лицея сидел уже, индифферентный ко всему, человек в камуфляже.
Проектанты проектировали всё: себя, мир вокруг себя, качества души и разума, глубину и специфику своего образования, пути судьбы и её узловые точки. Они проектировали даже радость! В Лицее, в подражание пушкинской эпохе, устраивались посвящения и костюмированные балы. Можете ли вы представить: дети во фраках и бальных платьях открывают рот, а из него вдруг, средь шумного бала, вылетают слова — «образовательная технология», «интрадукция смыслов», «методологические ошибки», «флуктуация понятий и бифуркация приоритетов»… Представили? Кто это? Люди или машины? И коли они говорят и думают, как машины, то для чего им тогда бальные платья? — Русские судьбы!
Юные лицеисты-проектанты снисходительно взирали и на учителей, и на выпускников первых двух эпох. Так дворовые подростки смотрят на пенсионера, вдохновенно рассказывающего о славных деньках времён Куликовской битвы… Проектанты и впрямь напоминали ладно сложенные части неведомой машины-Франкенштейна, получившей, наконец, разум и самосознание. Эти — другие! — не уезжали! «Другие» вычислили, что Россия, с её колоссальными степенями свободы, плодородным хаосом и возможностью жить по произвольным законам, — огромный и самый привлекательный резерв для реализации их спланированных амбиций. «Другие» могли быть и «нежными пушистиками», и «волчатами», и «жёсткой схемой». В зависимости от характера тактических задач, служащих достижению стратегической цели. «Компьютерные головы» практически никогда не ошибались. Они играли по собственным «правильным» правилам. Они даже чувствовали — по правилам!
Ах, люди! Их наивное ожидание рисовало картину машинного будущего совсем иначе: они ждали, что колёсики и кристаллы, провода и электроны, накопившись до критического самосцепления, начнут мыслить. Люди писали об этом фантастические романы и зачитывались утопией. Ха-ха! Всё произошло иначе: живые люди сами стали «колёсиками», «проводниками», «процессорами»… И когда количество и качество их техногенных достижений и связей окрепли, Машина, единственный и безраздельный властелин сегодняшнего мира, поработила создателей, подобострастно обслуживающих её возрастающие прихоти. Вий поднял веки.
Но, вознося хвалу Мамоне и Молоху, живое, всё-таки, тянется к живому. Поэтому хорошо получить в юности «прививку» — несмертельный укольчик от жизни, чтобы вся остальная смертная рассрочка была бы полегче.
Ах, жизнь! В балаган-повозку летом набивались представители разных лицейских эпох. Иногда они шлялись по Городу, таща за собой несанкционированный митинг-шлейф зевак и участников балагана, устраивали дурацкие концерты во дворах-колодцах новых микрорайонов, разводили огонь в огромном «трофейном» самоваре, пили чай прямо на улице, целовались и жевали ириски. Молодость всячески ковыряла вяловатый муравейник Города. Но он — молчал. Предприятие жило само для себя, как ещё один вариант «обучающей среды» — в местном исполнении и на конной тяге. Обыватели со скепсисом провожали взглядами «эксклюзивный проект», от которого попахивало конским навозом, сигаретами и винцом. Власти смотрели на детский проект как на блажь и, в общем-то, не одобряли акцию, которая существовала уже не первый год и мало-помалу ненадолго раздвигала-таки серую пелену Города. Даже скептики весной, выходя на улицы в Пасху, невольно осматривались: не едут ли ряженые?
Лицейские хиппи не раз создавали в Городе проблемные ситуации. Не раз возникали конфликты между администрацией Лицея и родителями детей. Но как-то всё обходилось. Мерин зимовал в старом гараже. За зиму накопившиеся страсти успокаивались и можно было с новыми силами приниматься за старое.
Одухотворённые молодые весельчаки, как сперматозоиды, бодали бесплодное чрево Города, то тут, то там. Увы. Только в царстве жизни таким образом можно было разбудить начало новой жизни. В анти-царстве «слишком живая» инициатива будит кое-что другое. Город, как упругая, но непреодолимая серость, поглощал всё, что в него попадало. Эхо культурных событий здесь вязло так, что даже сам оригинал не мог определить: было али не было первородное «ау»?
Лицеисты, узнав, что Дух, Ро и Грэй — одна компания, повадились ездить на полигон. Грэй воздевал руки к небу и гнал пришельцев вон. Он не понимал, что из олухов и оболтусов, на задворках, в России рождаются самые передовые инновации. Обычное дело для странной страны. На свет появлялись и выживали лишь те, кто мог появиться наперекор агрессивному равнодушию Города.
Достижения всех трёх эпох смешались под крышей Лицея. Ро приступила к своему образованию в самый разгар «третьей эпохи».
Дух беспокоился: русский «маринад» мог очень пагубно отразиться на воспитании Ро: частное благородство не выдерживало здесь соседства с повсеместной грубостью и беспринципностью. Понятия Россия приравняла к принципам. Опасность была в том, что слишком натуральные и простые понятия до себя «опускали», а принципы, если они развивались, а не девальвировали, могли служить инструментом, поднимающим человека над собой. Ро от природы была наделена открытым общественным сознанием. Куда то её поведёт завтра-послезавтра? Никто не знал. Листая прошлое, Дух видел: имперский масштаб в гражданской личности специально и первостепенным образом воспитывали. А присматриваясь к настоящему, он видел другое: образование и эгоизм сговорились, воспитанность им лишь прислуживала. Утрата безусловных воспитательных приоритетов означала конец империи… Собственно, всё уже произошло. Русское небо почти погибло. Самобытный разум агонизировал. На земле шёл пир во время чумы. Дух заставлял себя думать иначе, но деструктивный образ подходил точнее и от него трудно было избавиться.
Грэй помогал другу, чем мог.
— Старина! Россия — это Колобок. Она никогда не разберётся, где у неё настоящая голова, а где задний ум. Ей всё едино: каким местом думать, к кому и каким боком повернуться. Слушай сказку! Катится, значит, Колобок, а навстречу ему то французская лиса, то немецкий волк попадаются, то гризли… Он каждому одно твердит: «Съешь меня поскорее!» Ха-ха-ха! Правда, смешно?
ФИЗИК
Кто не слепой, тот мысли видит и облекает их в слова,
но, слов бессмыслицу провидя, сдается чувствам голова.
Спасибо, ежели не поздно, ленивой дружбе и любви,
что продолжаются, как воздух, и жизнь наитствует: «Живи!»
И тщится полным стать пустое, предел постичь сквозь передел.
Кто наше время плоскостное на ось потешную надел?!
Изобразись, лесное диво! Взор, состоя с огнём в родстве,
нелживо ахнет: «Как красиво!» — смущая зву-