ком тишь и свет.
В запасах есть и смех, и ласка, письма белёхонький флажок,
кружок поджаренной колбаски и травяных чаёв ожог;
то зелень выстрелит пружиной, то белизна всему виной —
лишь это есть непостижимость, и не отмечено «ценой»!
Чтим имена и небылицы, словесный сеем огород...
Судьбе запомнятся не лица, а дней особых поворот!
Неизъяснимый образ внятен, когда земного срока транс —
в преображении понятий, в перемешении пространств!
Костёр разбужен говорящий, бьёт синь в сосновую струну.
Круг косноречия неспящий, на миг уснув, перешагнул!
Грэй выкатил белки.
— Второй раз мудаков на территорию не пущу. Частная собственность! Не имеете права! Мудаки всё уделают здесь не хуже стада динозавров после слабительного!
…Три Учителя — Древо, Огонь и Вода — присутствовали в Городе и вокруг него изобильно. Деревья равнодушно скармливали своих детей — семена — перелётным птицам и перегною. Здешние воды были мутны и медлительны. А огонь… Его было много в Городе, но он погас в железных топках железного завода. Политики зажгли газ возле памятника павшим, но он излучал лишь тоску и холод. Дух поэтично, совсем по-детски представлял: костерок у вагончика Грэя — зёрнышко огня — лучше прочих!
Древо… Огонь… Вода… Всё это постепенно поворачивалось и переворачивалось в лотерейном барабане русских сезонов: от лета до лета — в глазах оптимистов, и от зимы до зимы — в глазах недовольных. Каждый назначал температурный «аз» в колесе года сам. Понятие времени в России — понятие персональное. Оттого то и мысли людей разнились: кто то весь год был холоден и лют, как февраль, кто то сорил прибаутками и афоризмами, как сентябрь семенами… И только у «Рюмочных» собирались «вечнозелёные» бодрячки.
Грэя уломали запустить лицеистов на территорию полигона. Одноразово. Для проведения какого то фестиваля. Для этого Лицей перечислил Грэю деньги, данные балаганщикам грантодателем — Духом. Голову свихнуть можно от русской круговерти!
Грэй приготовился к оплаченным неприятностям. Закрыл все имеющиеся двери и выпил.
На сей раз всё было по-другому. Ночное мероприятие охраняла милиция. На указанное место привезли грузовик поленьев. Сварганили небольшую сцену, поставили свет, микрофоны, звуковые колонки. Детки вели себя очень вежливо и прилично. Грэю казалось, что они, мерзавцы, его разыгрывают.
Движение порождает движение. Покоритель пространств неостановим в своих маниях ехать, плыть или идти. Монахи и философы путешествуют иначе, в мысли — не сходя с места. Как бы то ни было, человек не может не двигаться! Он меняет прописку, он преображается в чувстве или вверяет себя играм ума. Даже если он спит, он всё равно путешествует — во времени. Движение владеет всем: и взрывами сверхновых, и кажущимся покоем вечности, и мельтешнёй микромира, и бурлением космических образов, и памятью зёрен, и неведомым замыслом сущего. Движение — ещё один царь! Цена делений на линейках бытия нанесена прихотливо: что вершина одному — то другому пропасть. Но есть одна точка, волшебное место, таможня миров — царственный ноль, дворец, в коем правит Ничто: все в нём равны, всё в нём равно. К живому живое приходит сквозь смеженье век, от живого живое уходит сквозь то же ушко. Дивное место, что твари дозволит себя самоё испытать! Остановятся мысли, качели желаний со скрипом замрут, потеряют значение вещи… Дальше что? Дальше кто? Неужели ты сам из себя прорастаешь, идущий?!
Любой, кто смотрел зябкой ночью в огонь, кто слушал негромкую песню, что девы поют о любви и страданьях, угадает: мыслей нет у костра! Тем и хороша настоящая молодость: в ней нет расчёта. Жизнь сама по себе воспринимается как полноценная выгода. Пути к будущим достижениям привлекательнее самих достижений.
…Где же побывала ты, жизни тележка? Что повидала? Кого удивила? Артерии магистральных дорог менялись под копытами коня на извилистые жилки и капилляры просёлочных — всюду пылила, тряслась на ухабах и текла куда-то бесхитростная русская жизнь. Повозку лицеистов многие узнавали и радостно сигналили при встрече. Шатающийся туда-сюда по земле конный агитпоезд исправно выполнял задуманную функцию — напоминал трудовым людям о том, что где-то далеко-далеко есть на земле неземное счастье. Замкнутое пространство пригорода неоднократно было пересечено во всех направлениях архаичной повозкой на никелированных колёсах. Предприятие ничуть не захлебнулось от неожиданного поворота событий в ту грозовую ночь. Облачко растерянности витало над балаганом недолго, поскольку неожиданные обстоятельства и новые повороты судьбы для бродяг — это, в конечном счёте, подарки, и отказываться от них было бы глупо.
Копыта мерина не спеша колотили по земному шару — «ш-ш-бум, ш-ш-бум! ш-ш-чак! ш-ш-бум!» — и земля, то распалённая зноем, то охлаждённая сырой осенью, равнодушно повторяла звук плетущихся ног: «ш-ш-бум! ш-ш-чак!» Тот, кто восседал на месте возничего, тоже внимал только звуку бьющих о дорогу копыт, который залетал в отверстия ушей и метался под черепом, словно эхо шагов ночного сторожа в сельском храме: бум-бум-м! «И как им не надоест?» — возмущались городские ворчуны. Усталость прилипает к человеку легко, как смола. Но это — не вечный недуг. Достаточно сменить настроение и силы обновятся. А молодость меняет настроение ежеминутно!
Мерин шёл и шёл по своей лошадиной жизни, мотая головой. Куда? Да какая ему разница! Маршрута не существовало. Вместе с ватагой поющих людей, он спокойно пересёк Город: лицейский двор, центральную площадь, частный сектор… Частный сектор! — Деревянная окраина предоставляла взгляду случайного путника свою законную территориальную и административную бедность, осаждаемую наступающими каменными коттеджами богатых горожан. Прохожие и кумушки у калиток домов оглядывались на диковинное зрелище и провожали повозку долгими взглядами, местные мальчишки бежали рядом и кричали что то задиристое. Собаки, распластанные в пыльной траве, молчали, — минувшее лето выплавило их деревенскую злость и сделало ленивыми.
Прибывший днём десант был невелик. На полигоне ребята действовали аккуратно. Пьяных вообще не было, что особенно настораживало Грэя. Стреноженный мерин щипал то, что мог найти окрест, гитарист выставил два микрофона, завёл бензогенератор и включил усилитель, а сам стал наигрывать импровизацию. Звуки электроинструмента, как дурман, перелетели через бетонный забор и поплыли над крышами домов и сараюшек, прошили насквозь стеклянные мезонины богатых, обволокли очарованием близлежащие холмики и рощицы — играл молодой человек виртуозно, самозабвенно, выражая руладами звуков дыхание нездешнего вдохновения, какое знакомо всякому таланту. Музыка была красивой, а лицо игрока то и дело посещала печать мучений; увы, увы, то, что слышала душа, не могли повторить руки. Даже гениальное воплощение досаждает мастеру своим несовершенством, а уж восхищение знатоков сим творением печалит его ещё больше.
Знатоки слетались быстро и организованно. Кордон оплаченной городской милиции пропускал внутрь только тех, у кого были приглашения. Местная шпана и пацанва с завистью смотрели на чужой, недоступный праздник. У ворот стояли накрашенные девицы, они лузгали семечки и застенчиво перехихикивались. Иные показывали пальцами на что-нибудь блестящее и с видом экспертов бросали соседу весомую реплику. Музыка лилась и лилась, парень неутомимо перебирал струны, раскачиваясь телом, как исступлённый фанат на молитве.
Зажгли костёр. Постепенно подтянулись на огонёк и люди постарше, и даже старики. Осмелев, кто то подошёл к микрофону и спел. Потом следующий, потом — выстроилась целая очередь из желающих показать себя перед земляками в новой, «усиленной» аппаратурой и неожиданным праздником, роли. Уж давно спали в палатках лицеисты. А приглашённые люди не расходились, им было на редкость хорошо друг подле друга, и было занятие на всю ночь — зеркало звука, огонь и прекрасное чувство здоровья.
Людям, как оказалось, не так важны и нужны развлечения да выступления заезжих гастролёров, сколь требуется другое — искорка публичной исповеди, форма незатейливого, но благожелательно воспринятого собственного творчества.
Во второй раз Спаситель придёт на землю с зашитым ртом и с огромными, настежь распахнутыми ушами…
С той стороны забора тоже зажгли костёр. Тоже запели. Громко и вразнобой. Шпана пила пиво, дети орали. Собравшиеся у второго костерка на ночь люди с мутными от похмелий глазами, с огрубевшими, как кора, ладонями вдруг находили в пришельцах и их балаганной затее нечто превосходное — их здесь не ждали, их не любили, но, горланя слова знакомых песен и смущённо «выставляясь» перед соседями, похмельные вдруг понимали: зеркало ночи тоже отражает их жизнь лучше, прекраснее, выше, чем они привыкли это видеть. Отражение подтягивало оригинал.
В периметре оказался бывший Физик, списанный с корабля большой науки из за несчастного случая — перенесённый клещевой энцефалит повредил мозг учёного и навсегда переключил работу могучего интеллекта с хорошо оплачиваемого процесса «оцифровки» мира на его бесплатное осмысление. Физик околачивался лето в коттедже у знакомых, томился; неожиданное иллюминированное конное шествие он расценил как подарок судьбы и, не раздумывая, не испрашивая каких-либо разрешений, — присоединился к идущим. Болтовня его была безгранична. Парня-музыканта спасало то, что извилины его не были приспособлены для наслаждения мудрованием, и философские дуновения он не отличил бы от дуновения с полей даже под пытками.
— Самоорганизация формы и содержания — это большая редкость, которая в мире людей практически не встречается. Форма буквально заставляет местную содержательность проявиться. При этом изначально заданы условия проявления: очищение качеств! Люди стремятся к самовыражению, но при этом — выражают собой нечто большее, чем они есть. Какая тонкая грань! Вы меня понимаете? Это поразительно!
Мерин, как истинный гуру, всё видел и обо всём молчал. Пройденные километры его память сворачивала в бесконечную спираль, нанизывая на неё, как хромосомный код: встречи, прохладу ненастий, улыбки прохожих, нечастые купания в Реке, чавканье колёс в колее, фейерверк чьей-то свадьбы, гудок теплохода, картошку в котелке…
— Победителей нет. Побеждает лишь тот, кто спасается бегством. Знаете, на кого похож наш Город? Это — сука-первородок: родитель, поедающий своих детей.
После того, как информационные каналы передали пару интервью с балаганщиками, началась беспокойная жизнь. Летом, если выезд-поход продолжался несколько суток, около фургона неизвестным образом появлялись люди, в основном, пешие или на велосипедах, экипированные для туризма. Некоторые из них появлялись и тут же исчезали, а другие — оставались, никому не досаждая и не навязываясь в помощники. Они следовали за повозкой, как рыбки-лоцманы, в некотором отдалении, но нельзя было не заметить, что число их растёт с каждым погожим деньком. На двух-трёхдневных стоянках вокруг повозки образовывался стихийный палаточный лагерь, даже из соседних городков приезжали на машинах любопытствующие.
Фанаты к полуночи собрались на полигоне. Грэй выпил ещё и закрылся в своём вагончике изнутри. Даже на призывы Ро он не отвечал.
Физик «доставал» всякого, кто становился его неосторожным слушателем. В какой-то степени он был русским дублем Духа.
— Россия не математична! Россия поэтична! — бормотал Физик свои непрекращающиеся речи. — Что такое «русская идея»? Ха! Это — феномен исчезновения. Только идея конца света абсолютна и доступна в своей физической реальности. Смерть — это русская идея! Абсолютный стимул жить вне лжи! Всё или ничего. Как у подростков, негативно сравнивающих свой идеальный внутренний мир с омерзительными компромиссами внешнего… Так стоит ли выходить во вне, из очень хорошего в очень плохое? Смерть в русском понимании — это не конец и не начало чего то. Смерть — это качество жизни. Чем выше поднята гибель, тем выше живётся обречённым…
Тот, кто знал Духа и его речи, а теперь ещё и мог слушать энцефалитного Физика, убеждался: Россия тайно клонирует чокнутых.
Физик был зеркальным русским отражением того, что выносил Дух в себе, живя на Западе, — попытки мысленного постижения наитий. Словно встретились два зеркала — прямое и искривлённое — глянули друг в друга, переотразились, как и положено при гадании, и весело им стало от неуклюжих своих пророчеств. Дух при помощи мысли опускался из культурологических эмпирий на землю, находил здесь соответствия своим идеалам и даже начал участвовать в сугубо практических земных делах. Физик, наоборот, встречно, как ракета, использовал весь свой эмпирический запас для героического «самосгорания», чтобы через плотные слои догм, узаконенных «святостей» и традиционных представлений вознестись туда, где никого нет, кроме двоих: Физика и, подчинённого ему, познанного духовного Мира. Дух и Физик встретились посерединке, в поле мысли, на дорожке судьбы, как два встречных путника. «Я оттуда — сюда иду, — говорит один. — А ты куда?» Второй отвечает снисходительно: «А я отсюда — туда!»
Когда люди смотрят в огонь, они становятся равными друг другу настолько же, насколько они равны сами себе. Ах! Если ты не можешь пойти поискать интересную жизнь, не можешь покинуть свой дом, свой хлев, свою бесконечную работу, то жизнь — сама к тебе явится! Она — свободна! Она не знает преград и не ведает гордости. Живой огонь, ведро с чаем, да карамельки — вот и всё, что требуется для праздника, чудес и благодарности людей.
Гоблина с гармошкой у большого костра приняли на ура! Ро спела тоненьким голосом песенку на китайском языке. Грэй вылез из затворничества и придирчиво обошёл частное владение. Что то не сходилось. Балаганщики для своего мероприятия предусмотрели даже пару биотуалетов. Мусора не оставляли. Ничего не сломали и не украли. На полигоне, в кольце милицейского кордона, была… не Россия! Настоящая Россия сидела там, у другого огня, за забором…
Да, да! Жизнь недоказуема в принципе. Поскольку в «доказанном» виде она перестаёт быть жизнью и именуется иначе — опытом. Феноменальность всего, что имеет тело, разум, пульс и душу, в том и состоит, что мгновение «склеивает» инородцев в единое целое. Именно миг объединяет и бездну Вселенной и бездны частиц-невидимок, синхронно и красиво соединяя в одно ожерелье рождение и смерть. Миг! Эта величина столь необычна, что её невозможно выразить ни парсеками, ни ангстремами, ни словами. В миге времени нет, как у Бога. Близок к истинности лишь поступок. Близок к поступку лишь тот, кто готов быть правдивым.
Недоказуемость мига есть пик совершенства: не подтверждается дважды пришедшее жить. Кто то спешит доказать себя самого — стремится раздвинуть поток соплеменников, лезет на стены, идёт по чужим головам… Что докажет он в том, чего нет? В повторяемом мире иллюзий? Жизнь смеётся над громким своим бедняком! Ожидаемое не сбывается, а предполагаемое так и остаётся всего лишь предположением. Неужели в наших случайных фантазиях, образах сна и мимолётных желаниях жизни больше, чем в твёрдой надменности каменных догм или власти машин? Далеки от действительной жизни рождённые штампом.
Доказать и ещё раз доказать! Кому и что? Не важно. Прокричать со сцены о своей исключительной доле. Создать и разрушить, воспарить или пасть, назваться героем, злодеем, всем назло уцелеть, всем на счастье погибнуть, рождать преемников, иль вершить преступления — все, все доказывают своё личное право «быть в жизни». Быть в жизни! Успеть прилепиться! Словно в снежном комке, очутиться помятой снежинкой. Ком велик! Он огромен! Ком этот катится и на него налипают слои поколений! И пот, и кровь, и сладкие речи скрепляют колосса. Огромный мир антиподов — словно бойцы в клинче, неловко застывшие друг в друге. Мир доказательств скалит зубы и наращивает мускулы. Впрочем, аргументы земной борьбы не самые главные. Скалят зубы и наращивают победное упрямство демоны, что витают вокруг плоти ещё со времён Адама. Кто ближе к поступку и мигу: люди или их саблезубые музы? Рычаги идей и мыслей, мотивы душевных порывов, фанатичность одержимых — о, как стремится невидимое вылиться в форму, перехитрить утекающий миг: сделаться! Хороводы изумительных неправд летят, обжигаясь, на свет. И на тот, и на этот.
Полезно, иной раз, перевернуть представления о мире, словно песочные часики. Мир ведь от этого не изменится, но время — запустится заново, заструится, потечёт сквозь фильеру по имени Явь из пустого в пустое…
Недоказуемо счастье, недоказуема песня весенней напыщенной птахи. Кто осмелится трепет влюблённого сердца назвать повторимым?! Сила вражды и законы удачи — единственны в каждой секунде. Только глупец вам «докажет» искусство иль веру. Чудо и жизнь — не одно ли и то же?! Беглец-человек, ты никогда не будешь готов к повседневному чуду, если ты не готов к неповторимой банальности — к жизни!
Полигон бурлил поющими паломниками.
— Мы неограниченно путешествуем в себе самих! — Физик очень оскорблялся, когда его не слушали. — Это, друзья, не мероприятие. Это — непрерывное событие! Мы умеем со-быть друг с другом и с миром всегда, а не только по расписанию дат.
Мода на лёгкую, здоровую жизнь сильно изменяла лицеистов и их друзей. В изменившемся мире свобода и умение себя ограничивать оказались привлекательнее и сильнее всех прочих свобод и умений.
Продавцы уличных рынков на время прохождения балагана убирали с прилавков, на всякий случай, свободно лежащий товар. Сизолицые и сиволапые нищие, ползающие вокруг церквей наподобие навозных мух у тёплой кучи, с недовольным матерным жужжанием отлетали с пути обалдуев в улочки-тупики и там затихали. Однажды звонкий отряд вечерних мальчиков и девочек в скаутской форме перестал выкрикивать около гипсового памятника свою патриотическую чушь и, раскрыв рты, зачарованно воззрился на живую лошадь с включенной фарой на высокой дуге. Верховые дядьки-казаки, вынырнувшие однажды из поля рыжей ржи и решительно подскакавшие к экспедиции, осеклись, наткнувшись на здоровых, доброжелательных людей. Ах, как это трудно! — Когда некого учить, остаётся лишь учиться самому. Даже шпана вела себя иначе, заглядывая, иной раз, на импровизированные уличные посиделки балаганщиков.
А надо сказать, что Город кишел от экстрасенсов, колдунов и тех, кто называл себя этим именем. Лицеисты не преминули жестоко пошутить над склонностью людей к мракобесию. Доверчивых горожан они уверяли, что мерин — это «экстрасенс для экстрасенсов», посланец Природы, одним своим присутствием исцеляющий всех ненормальных. Об этой шутке проектантов охотно и с юмором писали в местных газетах. Лошадь была обвешана со всех сторон «силовыми» амулетами, свезёнными со всех континентов в пёструю кучу, сувенирами и самоделками — всем, чем щедра была ехидная и умная юность лицеистов. Однако глаз мерина и впрямь был глубок, он, как чёрная космическая дыра, обладающая безмерной гравитацией, организовывал, словно инфернальный профессионал, всю вращающуюся говорящую массу народа в гармоничный живой хоровод человеческих светил, планет, лун, астероидов, комет и пыли.
Однажды случился казусный эпизод.
— Сука! Уберите эту суку! — человек с плохой координацией движений и перекошенным от страха и ненависти ртом распластался перед стоящим на привязи конём, безуспешно пытаясь отползти прочь. Глаза его были расширены и он повторял в крике одну и ту же бранную фразу, словно заклинание. Вскоре изо рта у несчастного пошла пена, кто то из понимающих быстро вставил в кривляющийся рот деревянную ложку — начался эпилептический припадок: человек запросто мог сам себе откусить язык.
Этого бедолагу привезли на огромном чёрном джипе молодые люди с бритыми головами и синими наколками по всему телу. Они ни с кем не поздоровались. Просто вынесли корчащегося человека из салона автомобиля и уложили на землю. Оставив свой «гостинец», они умчались на рычащем болиде в ночь.
Лежащего человека многие узнали. Это был весьма известный в Городе «экстрасенс и белый колдун», как он сам себя называл в многочисленных интервью. Его часто принимали в богатых домах и втайне с ним советовались даже владельцы заводов и политики высшего ранга. Он был в фаворе