.
Припадок постепенно проходил, лежащему помогали несколько врачей, оказавшихся около, — это были те, кто проводил свой отдых, присоединившись к нарастающему «шлейфу» повозки. Окружающие относились к происходящему очень спокойно, как если бы в домашней обстановке, например, вдруг расплакался малый ребёнок. Кстати, близ повозки присутствовали и дети, но и они не относились к чужому несчастью, как к зрелищу.
Экстрасенса откачали. Балаганщики над ним откровенно, но беззлобно подтрунивали. Очухавшись, он пытался заговорить любопытным зубы, то и дело вставляя в змееподобную свою речь опутывающие слова и выражения: «аура», «карма», «энергетика чакр», «технология снятия порчи» и так далее. У слушающего возникало ощущение, что по извилинам его замороченного мозга вползает к вершинам познания сам Мудрый Змий. Ха-ха! У этого змия не было ядовитого, смертельного зуба. Он был просто ползуч, как уж, а мудрость, смертельное и окончательное знание — просто имитировал. Все это видели, и чтобы снять возникающую неловкость, беззлобно шутили над верящим в свою исключительность простачком.
Осмеянный, экстрасенс впал в безутешность и депрессию — пропали его способности. Накануне он заверил студентку-толстушку, что «элементарно выведет» бородавку на её руке. И, не откладывая обещанное на потом, совершил магическое действие: обмотал бугорок-бородавку шерстяной ниткой, пошептал что то над местом операции и торжественно сжёг нить после этого: «К утру отпадёт!» Увы, телесный дефект не исчез ни к утру, ни к следующему вечеру. Экстрасенс нервничал, водил руками над стволами деревьев и приставал, словно репетируя пантомиму, к домашним животным, которые от него убегали. Он стоял на коленях перед ручьём и о чем-то сокрушённо шептался с водой… Горе его было велико и непоправимо. Он стал обыкновенным, как все.
…У микрофонов продолжалось самонастраиваемое действо: кто то выходил и исполнял завораживающие, протяжные и печальные песни на языке своей национальности; босоногие девушки задорно выколачивали крепкими ступнями пыль из травяного ковра, директор Лицея был здесь же и воспитывал своих подопечных под гитарный аккомпанемент; долго и нудно мучил микрофон солёными частушками и бездарной похабенью паренёк, покрытый веснушками слоёв в двадцать, а, опустошившись, вдруг начал читать прекрасные стихи… Фестиваль означал счастливую возможность для детей и взрослых отвлечься от повседневного марафона будней, сделать всегда желанный глоток радости. Ничего необычного. Глоток свежей жизни всегда к месту. В монотонности труда и быта таится огромная опасность — может случиться зимний «замор», какой случается с подводными жителями на закрытых водоёмах; и стоит прорубить в таком месте лунку, — бедняги, спасаясь от болотной метановой смерти, наперегонки рванутся глотнуть кислорода. Вот и весь секрет. В том, что мы называем «жизнью», действительной жизни бывает слишком мало.
— Конкуренты! — кивнул на стихийный огонёк костра шпаны Грэй. Шпана, утомившись орать, тоже пела что то лирическое.
Любить можно лишь того, кто не мешает себя любить. Как природа. Упаси бог, если у «любви» есть сценарий: положить столько то поклонов, заплатить столько то денег, отслужить и отработать столько то лет, произнести обязательный текст обязательных присяг… Любовь и самолюбие, свобода и рабство: как трудно отличить одно от другого! Людям нравится собирать свои достижения в книги рекордов. Что в них, в этих книгах есть? Только цифры, да безумные поступки. Правильно растущая судьба всегда предлагает нам самую азартную и самую здоровую из игр: быть или не быть? Быть собой или быть чьим-то?
— В наших местах всякий человек, отличный от «ноля», — уже рекордсмен, — приблудный Физик шатался меж людьми и был счастлив, если находился собеседник, способный перебрасывать мячики мысли быстро и отстранённо.
Глава семейства, художник-педагог, приехавший сюда с женой и двумя детьми на велосипедах, идею подхватил с полуслова.
— Знаете, я не люблю свой Город. Его все не любят. А тот, кто говорит иначе, — врёт.
Не спала в ту ночь и жена Гоблина, стряпушка. На обогретой площадке расположилась стайка девочек во главе с бабулей, похожей в ночи на старую ящерицу, которая жила так долго, что успела вырасти до человеческих размеров и выучилась говорить.
— А вы кто? — задала вопрос девчушка с косичками, от которого бабуля явно растерялась.
— Кто я?.. Знаешь, девочка, многие люди говорили мне — кто я. Но я всё еще не выбрала для себя подходящий ответ…
В основном, конечно, шлейф балагана состоял из молодых людей — лёгких и беззаботных ребят, которые примыкали к непрерывному блуждающему весенне-осеннему шествию на разные сроки. Все они были приятны для общения, хотя выглядели, иной раз, сомнительно — словно их только что сняли с какого-нибудь петушиного карнавала. С одним из них Физик заспорил насчёт «мохнатых» — так спорщики называли человеческие качества, из которых, собственно, и состоит понятие «Человек». Молодой петушок утверждал, что вся земля — «мохнатые». Они похожи на пауков, их мысли-крючки, словно щупальца раковой опухоли — метастазы — тянутся в ненасытной экспансии «венцов природы» во все пределы, чтобы, дотянувшись, убить найденное. Физик утверждал обратное, что человек изначально чист, а «мохнатые» сквозь него прорастают, ищя для себя путей на землю.
— Вы, наверное, религиозны? — снисходительно спросил молодой парень.
— Никогда об этом не думал, — честно отозвался Физик. — Но родители, впрочем, говорили, что в детстве у меня была кока, крестная тётка. Возможно, был крещён. А что?
— Да я так…
Есть люди, физически-ощутимо излучающие вокруг себя некое поле, в котором любая искусственность просто умирает, как придушенная. Люди-природа! Рядом с такими людьми сами собой умирали умные беседы, гасла и не возвращалась жажда творчества, ревнивцы и болезненные самолюбцы забывали о том, что это такое. Люди словно проходили врата тишины: ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Умирало даже любопытство. Жить в мире суеты после этого становилось очень трудно. Сила непостижимой природной естественности, словно тряпка чистоплотной хозяйки, смывала всё то, чем цивилизация награждала до сего дня своих усердных адептов. Природа не ведает компромиссов, они ей непонятны — между жизнью и смертью полутонов нет.
Грэй раздухарился. Он перестал бояться оболтусов, залез на сцену и, пританцовывая, спел джаз. Отхватил овации. Потом у костра отломил кусочек хлеба и выпил кружку крепкого кофе. Над ночным полигоном звучала переливистая импровизация аса-гитариста. Не было планов. Участники феерии с удивлением присутствовали при непрерывных родах своей собственной жизни. И вечный младенец бытия — розовощёкое, певучее мгновение — гулило и хохотало на все лады. Почти каждый здесь был первым слушателем своих собственных слов и первым зрителем своих собственных поступков. Поступки людей, как буквочки новой жизни, складывались в слоги встреч, потом они превращались в слова превращений и, наконец, окрепнув, вылетали из блуждающего своего гнезда-балагана, чтобы стать ещё одним пёрышком в растущих крыльях маленькой городской легенды.
А под ногами гуляющих, глубоко под землёй, в это время неутомимо работали черви, пропуская через себя то, что должно было стать жизнью.
Полигон, защищённый от «врагов» полудырявым бетонным забором и милицией, понравился всем. Единственную неприятность места составляли кусачие клещи и запах — визитка навоза.
В составе балагана мучились, передвигаясь по буеракам и кочкам полигона, на абсурдных в этой обстановке роликовых коньках, несколько иностранцев. Они охали, часто пугались, но были беспредельно и искренне счастливы тем, что путь — бесконечен, и что он не имеет «железных» рамок обычных грантовых программ, в коих обязательно обозначены два чётких шага: начало и конец. Иностранцы много и часто болтали по своим аппаратикам связи, водили ими из стороны в сторону, передавая кому-то далёкому видеопанораму.
— Провинция — столица жизни! — восклицали иностранцы.
— А Москва?
— О! Москва — это столица государства. Государство и жизнь — это не одно и то же в России.
Людям от этих слов сначала становилось очень смешно, а потом они печалились: над правдой смеётся только бессилие.
Природа миллиарды лет вынашивала в эволюционных качаниях свою «золотую середину» — обыденность — не для того, чтобы ловкачи её опрокидывали и зарабатывали на этом сомнительном «чуде» свою славу и деньги. Избранные, знаете ли, не любят всего обыкновенного. В нем слишком уж много здоровья и равновесия, и оно вообще не нуждается ни в каком «лечении». Обыденность — это великая тема! Обыденность может быть подзаборной, как у пьяниц и нищих, находиться в нижней точке своего равновесия, а можно дерзнуть на иное — поднять её высоко-высоко. Именно чувство равновесия позволяет человеку путешествовать в себе самом, не сваливаясь на полпути в яму какой-нибудь заплесневелой «истины». Да уж, для удержания равновесия в путешествии по вертикали потребуется работа «мозжечка» не только телесного…
Без мотива нет песни. Крылья дают не слова, а мелодия, — та волна, что качает кораблик видений. Балаган пел. Палаточный лагерь — гнёзда стихийных бродяг — честно говоря, поначалу всегда клал на душу тяжкий камень не только Грэю, но и любой местной администрации. Спасибо, волшебница-атмосфера, как песня, легко подбирала «интонацию» для любого общения; ею дышали, её подхватывали новые и новые участники лицейского «обалдуйства».
Взгляд старого и мудрого философа такой же, что и у философа-подростка. Но первый видит насквозь, а второй только поверхность. Не стоит принимать выражение лица за силу проникновения в суть вещей. Настоящего мастера от ученика отличить легко — по величине молчаний. Тишина! Эта песня сложна для земного солиста. И уж безмерно сложна для известного трио: плоть и разум, и дух человечий взаимно прозрачными могут быть только в смирении! Высока эта песня! Мало кто её слушает здесь.
Внимая фольклорному пению, Физик произнёс патетически:
— Мотив для человека многое значит. Под хороший мотив и на смерть пойти не страшно.
На что молодёжь тут же язвительно парировала:
— Толпой!
— Поясните.
— На амбразуры идут под что-нибудь такое, что рвёт барабанные перепонки.
Ах, тишина! — песенка персональная: она оглушает душу.
Ах, слова, слова… Что слова?! И они, конечно, важны. Они делают значимым всякий летучий мотив. И если их умело подменить, сила волны останется прежней, а значимость — станет предателем. Знак всегда покушался на знак! Пегасы искусства вывозили, вывозят и будут ещё вывозить глашатаев и их манифесты до облаков. Чтобы видели «свет» мотыльки, чтобы глупо стремились к нему, даже не понимая… Правда бессмысленна без обмана. А тишина без крика полноценна.
Ночи сентября прозрачны. Отошедшим от костра, виден был Город, где тоже пылали огни: ураганная лава сохранившихся ещё плавилен, воющие топки газовых котельных, безжизненный Вечный огонь перед
каменной статуей солдата и химерные огоньки лампад — эти огни были куда привычнее и удобнее тому, кто сам был порождён ими.
Как ни странно, около бездельничающих обалдуев собирались люди, для которых худший вид усталости — безделье. В пригороде трезвых и невысокомерных бродяг впускали в дома, принимали в семьях, топили им бани и доверяли технику. Кто то любил колоть дрова, кто то мимоходом обучал местных детишек приёмам вязания или основам иностранного языка. Проектанты не заносились. Богатые собой, они делились имеющимся богатством. Никаких обязательств, гарантий или обещаний обалдуйство не требовало. Даже внутренних, как это случается с религиозными фанами, рьяными членами партий, приверженцами тюремных кодексов или иными поборниками и содержателями примитивного коллективного разума — коммун.
Кое-какая идеология у лицеистов всё-таки была. Ими ненавязчиво руководила широко известная в узких кругах директорская мысль о том, что «нас делает то, что делаем мы».
Наверное, испокон веку свободного человека увлекала не какая-то определённая цель, и даже не все цели разом, а дерзость ещё большая — сама готовность встретиться с любыми препятствиями и достичь любой цели. Готовность! Хрестоматийное понятие, не имеющее формата. Готовность — к чему?! Можно приготовить слепых, готовых следовать за вожаком, можно создать и приготовить дураков, верящих в свою кастовую избранность и непогрешимость, можно довести единодушие масс до невменяемости. Коллективная готовность к чему-то одному — зло.
На следующий день группа детей помогала Гоблину-пасечнику стаскивать сухую траву на сеновал. Аромат стоял незабываемый! К мерину приделали волокуши — две срубленные берёзки; торцами деревца были прикреплены к хомуту, а сцепленные поверженные кроны волоком тащились по земле сзади, неся на себе очередной ворох травы.
Пасечник подозвал детей поближе к одному из ульев. Леток облепили насекомые, словно в крупном международном аэропорту непрерывно совершающие вылеты и посадки.
— Не бойтесь. Своих они не кусают.
— А кто ими управляет? — поинтересовался серьёзный мальчик в круглых очках.
— Родина. Ими управляет родина, потому что она у них есть и они посвящают ей всю свою жизнь.
— Я знаю, знаю! Родина пчёл — Австралия!
— Ну-ну. Родина этих пчёл перед вами. Это — улей.
— Улей?! Вот эта коробочка с дыркой?
— Да. Хотите, расскажу, как родина устроена?
— Хотим! Хотим!
И Гоблин с увлечением рассказал о рабочих пчёлах и пчёлах солдатах, о родильном доме внутри улья, о службе вентиляции и строительных бригадах, о трудной работе рядовых крылатых граждан — поиске нектара.
— Пчела самостоятельно покидает родину в поисках сладкого нектара на цветущих полях, но всегда возвращается обратно, чтобы отдать найденное сокровище родине — пополнить её соты мёдом. И снова налегке улететь. Понимаете, детки: летать можно где угодно, а вот мёд нужно складывать у себя дома. Вы ведь растёте? Значит, и Родина должна расти!
Гоблину, польщённому вниманием, говорить на языке намёков, образных параллелей и целенаправленных аллюзий было приятно.
— Я буду учиться в Америке. А когда заработаю там много денег и стану знаменитым, то обязательно вернусь и куплю всем пасечникам новые ульи, — мальчик в круглых очках не льстил лукавому лешему в халате, от которого пахло дымом и воском, — он, скорее, жёстко программировал своё будущее, наперёд предусмотрев в личной задаче судьбы её правильное территориальное решение.
— Однако! — восхитился мальцом пасечник.
Младшие школьники быстро становились смышлёными и самостоятельными, а средний возраст вообще не требовал никакой опеки. Никто не знал: хороший или плохой знак — акселерация? Возможно, в раненом, в слишком спешащем мире другого пути просто нет. Досрочная зрелость — это, слава Богу, ещё не досрочная старость. По крайней мере, жить от этого ускорения всем было легче и лучше. Многим родителям, а также друзьям, любовникам и любовницам известен силок, в который они попадаются: рядом с беспомощным собственной жизни не будет. Дети не имеют нравственной инерции, поэтому взрослым никогда не угнаться в скорости и качестве своих «больших» превращений за порождёнными чадами. Дети — тот же балаган, только путешествующий в неведомых мирах и в неведомом времени. Когда-нибудь и у этой повозки соберутся счастливые бродяги, чтобы уйти в никуда и спеть среди звёзд… Уйти и вернуться! — пополнив свой улей добытым нектаром.
— Радость нужна лишь для того, чтобы оплакать её непродолжительность! — к шапочному разбору фестиваля неожиданную сентенцию изрёк паренёк, напоминавший долговязого клоуна, у которого рот постоянно был искривлён в трагическом заломе, а оба запястья оказались перевязаны бинтами — с парнем недавно приключилась суицидная попытка...
Грэй при встрече с этим ходячим трагиком, впервые за всё минувшее время, широко улыбнулся. Он его рассмешил. Возможно, Грэй, полюбивший червей и шампиньоны больше людей, видел всю наивность малодушных путников бытия, видел их милые затеи — маниакальную жажду русских сбежать с заданной дистанции. Это и впрямь было очень забавно: бесплодные духом кичились бесплодием.
«Радиация» грэевской улыбки на суицидника практически не действовала, как если бы он уже был мёртв, но ещё продолжал по недоразумению и прихоти судеб пить, есть, учить уроки и ныть, распространяя вокруг себя «трупный яд» уныния, недовольства и претензий.
Физик пытался помочь зануде, наскоро завернув иносказательную теорию насчёт долей и вкладов в этапах строительства:
— Знаете, дорогой, сколько средств расходуется на то, чтобы подвести дом под крышу? Двадцать процентов от общей суммы освоения. Спрашивается: куда уходят остальные восемьдесят? На отделку, дорогой мой, на отделку! Самое трудное в любой работе — это отделка, шлифовка; максимальные усилия требуются не во время удалой топорной работы, а в те долгие годы, когда из полена, наконец-то, получится говорящий Пиноккио. Каждый человек, родившись «топорно», в животном теле, стремится-таки довести себя до нестыдного конца… — энцефалитный Физик покосился на забинтованные запястья. — Не до такого, конечно. М-да… Редко кто сдает себя смерти в полностью достроенном виде, так сказать, готовым «под ключ».
Уныние — чужеродный вирус внутри здорового лицейского организма. Мрачный мальчик-призрак незаметно исчез утром в недрах бесшумного родительского авто. Проектанты вообще не замечали людей эпизодических, чаша их счастливых жизней щедро переполнялась невесть откуда берущимся восторгом, и в этой чаше, даже теоретически, не нашлось бы места для «ложки дёгтя».
Скука — колдун чёрный, Город — колдун серый, воля — волшебница белая… Всё-таки колдунов побаивались. Среди ночи об этом говорили. Мурашки по спине у горожан нет-нет да и пробегали. Предрассудки? Возможно. Хотя и предрассудок, как фантик: развернёшь — начинка есть, и она твоя. На пустом месте предрассудки не растут. Батюшки, к слову, собак в доме не дают заводить, не советуют. А почему? Кошку можно, а собаку — ни-ни! Всякий, кто видит и с закрытыми глазами, легко объяснит: собака — друг человека, она слишком к нему близка по своей интеллектуальной и духовной природе, души похожих существ срастаются. Получается небесный мутант — получеловек, полусобака. Священники поэтому и не рекомендуют духоскотоложество. Другое дело — кошка. Сама по себе колобродит, как известно. Впрочем, духовных «мутантов», мохнатых и страшных монстров, созданных путём сращения отдельных капелек человеческих душ до целых океанов и «царств», ещё больше. Об этих супермонстрах любые религиозные манипуляторы молчат, ибо толпы фанатов, имеющих душу-общак, — их бизнес и вампирская сыть.
— Общая с кем-то душа очень неудобна для собственной жизни. Ещё более она неудобна для расставания, — эти слова произнес парень, доброжелательно и светло радующийся тому, что любимая девушка его… покидает — уходит к другому... Традиционному эгоисту никогда не понять свободный кувырок судьбы: если любимому человеку хорошо, то почему тебе-то должно быть плохо?
Балагурская судьба опаляла условности и дурнину, как архангельский луч. Ро непрерывно впитывала русскую новизну. Что ожидала она понять? Что понимала на самом деле? Каждый, естественно, заранее складывал свои надежды в короб иллюзий и лелеял мечту на их сказочное исполнение. Иллюзии сгорали вместе с коробом. Русская судьба действовала, как Горюн-камень: прямо пойдёшь — убитому быть. Летом обалдуи опустошали ландшафты своего внутреннего мира так же, как пал опустошает пересохшую степь, но! — жизнь не наполняла «пустых» автоматическим перерождением. Этот дальнейший труд, эту попытку качественной «реинкарнации» себя самого молодым людям предстояло совершать самим, в новом учебном году. Или — в новой, вечно учебной жизни.
И следующий день окрестности оглашали вопли менестрелей. Физик отвязал мерина и повёл его прогуляться в перелесок.
— Вот — лес. При взгляде на него понимаешь, что, борясь со смертью сегодня, ты борешься с жизнью завтра, — он словесно обращался к одуревшему от безделья и скуки мерину. — Пояснить, друг? Пожалуйста. Убирая упавшие деревья и вычищая непроходимые кустарники, ты «объе-