даешь» завтрашний день на порцию его законного гумуса. Но это же падшие! — говоришь ты. Хе! Падших не бывает.
Что верно, то верно. Упавшие древа продолжают хранить солнечный свет, что пили их ветви и листья — небесные корни разбуженного когда-то семени. Трудились, копили жизнь в своём росте. Что с того, что упало их тело? Свет-то — не упал! Новое семя придёт и потребует пищу, пробудится, выстрелит стеблями вверх, вцепится жадно корнями во влагу, живущую в тверди. Или чиркнет спичка, зажгутся сухие дрова. Вот и путник случайный теплу, что от солнца пришло, благодарен…
— Сдохнем, не охнув. Чтоб не в памятник нам обратиться, а — в память.
Мерин, чувствуя, что человек обращается к нему лично, нервничал от неординарного поведения спутника и потел. Он прекрасно понимал интонацию, то есть чуял глубину чувств, а логика — что логика?! — всего лишь рябь на поверхности той глубины. Большую глубину никакие волны не замутят. Да и как понять: есть она, глубина, или нет её вовсе? Время штиля всех уравняло — «по одёжке» океан от широкой лужи не отличить. Ветер нужен! Буря жизни! Вот когда тайное явным становится: на мелком месте волну не поднять.
— Н-но!!!
Конь шарахнулся в сторону и заржал.
— Н-нно! Тпр-рру! Н-нно!!! Ах, братец, ты либо опаздываешь на один шаг, либо опережаешь на столько же. Давай жить в ногу со временем!
После этих слов мерин остановился и из его утробы с шумом полилась на землю продолжительная струя.
Дух на фестивале не присутствовал. Всякое «природное» общение его угнетало. Природа мешала думать.
ДУРНИНА
Да, да, колдуны! — вот, пожалуй, единственная реальная харизма Города, живущая самостоятельно, без посторонней пиар-поддержки. Дурнина — тёмная легенда Города. Кого здесь только не было! Академики из параллельных миров, целители всех мастей, этноимитаторы древних рецептов и способов «приворотить-отворотить», нейролингвистические манипуляторы, руководители модных семинаров по созданию счастья, игло- и душеукалыватели. Это был, так сказать, частный сектор городских небес. Конечно, основной госзаказ обслуживала церковная мутотень, специально вызванная нео-патриотами с того света. Ах и ох: в России крестоносный культ, слава Богу, уж умер было и стал культурой, но… Его достали и запрограммированно оживили. Демон-зомби, поселившийся в раззолоченных храмах, с новой ненасытностью стал поедать мозг и души заблудших в церковные сети людей. Среди «белых», «чёрных», «рыжих» и прочих колдунов мнение насчёт аурических свойств Города было единодушным: здесь жить нельзя! На пропаганде этого «нельзя» колдуны и попы стригли неплохие деньги, предлагая несчастной пастве платный глоток из «кислородной подушки». О, да! Без легенды Город пуст, его не-мистическое пространство не даёт возможности для развития новых фантазий и роста старых. Легенда об оружии и легенда о «черноте» городского места связывались, вплетались друг в друга и не раз приводили Город к организованным языческим действиям. Полтора века назад жители Города решили умилостивить небо, оправдаться за производство орудий смерти, — построить на высоком холме величественный Храм. На добровольно пожертвованные средства. Покаяться и тем защититься от тоски. Так и сделали. Но Бог
не принял оправдания: огромный храм не смогли расписать — штукатурка по непонятным причинам отваливалась… Так и стоял он, нерасписанный, пока его не взорвали большевики. Минул век. На месте старого спешно теперь, к очередным выборам власти, возводили каменного зомби-близнеца. Он рос на проклятиях: по приказу властей деньги организованно, по специальным ведомостям, отбирали у всего работающего населения, торгового и чиновничьего люда. Новодел надменно попирал на холме черепа и кости предков. На месте бывших могил лежали теперь мраморные ступени. Ютились на них профессиональные нищие. Но прогрессивный делец-настоятель храма, грузный поп с певчим басом, побирушек прогонял — в новодел гроздьями возили иностранцев, обеспечивая гостям «культурную программу». Нищие портили показательность оружейного града. Всё бы ничего, да вот только штукатурка не держалась и в новом храме… Бог опять чего то не прощал.
Городская оружейная сталь запросто резала древо мистики и легенд; атеистичным технологам и военным сказки и суеверия только мешали, они могли снизить производительность труда рабочих и вредно отразиться на кучности боя изделий. Поэтому с лишними сказками боролись. Остаться должна была только одна, помеченная крестиком… Тем охотнее «незаконные» плодились. В царстве смерти, как известно, более всего умножается именно то, что отправлено на погибель. Ах, русские судьбы! Воскликнешь в сердцах и сочувствии, да и сам испугаешься вдруг.
Несоответствия и алогизмы были нормой в перевёрнутом мире. Это касалось и мата, речевого несоответствия нормативной лексике. Устное проявление мысли и её письменный аналог разнились в России как день и ночь. Устным универсализмом владели даже дети, письменное — попадалось в мелкую ячею казённых сетей и формуляров, многостраничных бланков и анкет. Слова-канцеляризмы здесь были сильнее прочих, слова-колдуны, они уверенно проникали в живую русскую речь. Обратного процесса, к сожалению, до сих пор не произошло. А ведь как бы хорошо было! Подают, к примеру, человеку идиотский бланк с двумя сотнями незаполненных параграфов и требуют, чтобы он улёгся туда, как в могилу, весь без остатка. А человек берёт и пишет поперёк всех граф: «Идите, господа, в жопу!» А бумагу ту с поклоном от него принимают и «спасибо» за науку говорят. Бумажная страна! Бумажное счастье!
Грубые формы речи Дух и Грэй наблюдали и в других странах. Но нигде мат не выражал сердцевинной сути нации — душу народа! Россия была исключением.
Человек — выбирает. Горе человеку, если удовольствие взвешивать, сомневаться, сравнивать, гадать — выбирать! — он и назовёт «жизнью». Умение выбирать — ещё не жизнь. Мало ли, сколько дорог раздвоится на пути судьбы! Куда повернуть? Будешь задумываться — недалеко уйдёшь. Спеши, человек, люби путь свой неведомый! А дойдёшь до края, не оглядывайся, шагай дальше — только так собою дорожку людскую умножишь…
Люди болеют. Боль в России — икона! Болезнь — долгожданный начальник. И служат ему, и ублажают, и жизни своей не жалеют, его защищая. Не хотят заболевшие здравость пути умножать, не хотят у болезни учиться — на неё нападать не умеют. Отступают, несчастные, стонут и падают ниц пред источником муки своей.
На развилках дорог русских много табличек вертлявых; выбирает бредущий бесцельно лишь то, что под гору ведёт, — скидку, прощение, дар, подаяние или «халяву». Под гору, под гору путь, — русская горка! — пьяные ангелы с воплем весёлым под землю съезжают. Чтобы злобу свою, как рога, на былого камнях наточить.
Кровь, слёзы и семя — вот три «кита», на которых держится водяной человеческий разум — капелька жизни. У живого — металла нет в принципе. Семя удивительным образом помнит себя самоё. Оно — древо памяти, фантом, по сути, что позволяет слепой плоти уверенно нарастать на величину и сложность разбуженного «проекта» природы... У одуванчика — свой «дух-покровитель», у животного мира — другое, у неведомых демонов — третье. Немецкий классик, мастер мистицизма, не зря намекал: «Кровь — сок особенного свойства!» Наверное, память, так же как и плоть, рождается и умирает, самозабвение памяти и все её новые воплощения — в непрерывном движении! Для плоти вечное — войти в память, для памяти вечное — выйти из круга. А слёзы? Что слёзы?! Соль и чистота! Финальный и, очевидно, высший акт состоявшейся жизни. А коли ещё и заплакать досрочно? Уж не надо тогда ждать окончания мук: вознесение — в уничижении! Всё едино для тока времён и течения вод: слёзы глаз или слёзы небес. Горячие слезинки звёзд над главой накрапили бездонную гущу — гадай, человек: кто ты есть? Быть или не быть? Я или не я? Здесь или не здесь? Если ошибки — это живые существа, то можно лишь восхищаться, как быстро и точно находят они подходящее средство, — скафандры людских представлений и тел. И водят их, самовлюблённых, по кругам и ступеням небесного Рока. Растут и мужают ошибки — властелины известного мира.
Об этом хорошо знают все три кита: и кровь, и семя, и слёзы. Да ещё те мерзавцы, что довольство своё на слезах покрестили.
Народом в России называли не численность населения, не историческую монолитность людей, коей всё равно не было, не оседлость, выраженную в квадратных километрах или килограммах колбасы на душу населения… Нет! Народ — это жупел. Обычно его портрет писали с покойников, уже не способных испортить свой канонизированный образ случайными связями, антиправительственными высказываниями или громкой эмиграцией. В исключительных случаях, в период слишком длительного мирного застоя, за недостатком военных покойников, самые старательные и послушные вояки канонизировались на звание «народных» ещё при жизни. В Городе жил оружейный гений-самоделкин, колдун пушечного железа, он идеально подходил под понятие «народ», олицетворяя в шаблонной предсказуемости единственной личности то, что выдавалось за всеобщее национальное достояние. Народ! В русской транскрипции — понятие абсолютно безответственное и безликое. Народ! Нечто хитрое и умелое, способное, как керосин, течь сквозь любые сальники. Однако «народ» нельзя было выразить без его «лучшего представителя». Гений-конструктор быстро превратился из человека в символ и сам охотно стал ему служить. Символом помыкали те, кто заказывал в стране очередной спектакль марионеток.
Дух хорошо относился к практикам. В условиях России он их жалел, как зверей в зоопарке:
— Русские никогда не смогут обойтись без свадебных генералов. Без помпезного своего жупела они как снеговик без головы.
Наблюдая и осмысляя множество негативных примеров в России, можно было легко превратиться в брюзгу и старого ворчуна. Сами русские скатывались в эту досрочную, нефизическую «старость» годам к двадцати… Значит, всю оставшуюся жизнь тело недовольных лишь болезненно подтягивалось к закреплённому внутреннему рубежу. Умный Дух понимал это. И чтобы защититься от внутреннего «затемнения», он перестал критически разглядывать готовый результат — «погасших» людей и городскую скверну; Дух сосредоточился на позитивном поиске и изучении потенциальных возможностей своего нового окружения. Зазвучала совсем другая песня! При таком подходе Россия напоминала привлекательную ученицу, безалаберную, хамоватую, но очень талантливую. Она умела всё «схватывать на лету» и использовать… не по назначению. На уроке арифметики она могла заняться танцами, а в танцевальном классе могла попутно и одновременно обдумывать вопросы прикладной физики и экономии на контрацепции… Тот, кому доводилось наблюдать в небе НЛО, несомненно отмечал безынерционную парадоксальность движения этих штук: скорость, траектория и инерция существуют для них в несвязанном виде. Мгновенный переход на солидной скорости к противоположному направлению движения не означает гибели объекта. Так же и Россия: она запросто поворачивала в своём историческом полёте под прямым углом, или вообще телепортировалась через века, к примеру, перемещая замшелых феодалов в современность. Только фантом мог действовать так. Выдумка. Ненастоящее нечто, внутри которого плющилось и размазывалось всё, что имело хоть какой-то собственный вес. Вес личности. Летописцы, как сговорившись, оставляли в каждом русском столетии описание одной и той же «перегрузки» — «тяжёлые времена», «тяжёлые испытания», «тяжёлые мысли», «тяжёлое сердце»… Само по себе это явление было привлекательно для изучения не меньше, чем рухнувший инопланетный корабль. Истинно так! Россию изучали исключительно в рухнувшем состоянии — только так она приобретала хоть какую-то идентификационную предметность. Впрочем, Россию можно было изучать и в «пробирке» — в своём собственном рухнувшем состоянии… Кому ведь что нравилось.
Гравитация общечеловеческих правил здесь не действовала, либо действовала с обратным знаком.
Безалаберная, вечная страна-ученица, несомненно, была очень перспективна. И Грэй, и Дух продолжались в этом мнении, как две параллельные прямые. Дух понимал перспективность по-своему: он по опыту знал, что заносчивые, хвалёные отличники меньше всего годятся для сугубой практики. Победа над знаниями не означала победы над собой. А, значит, не могла принести полноценной победы и власти над прочей жизнью. Перед нестандартной ситуацией благородные отличники пасовали, а бывшие оболтусы уверенно и весело брали вожжи дел в свои руки и погоняли клячу русской истории дальше, залихватски гикая и тешась разбойничьим посвистом.
Конечно, в каждой местности и в каждом жилом времени ценилось своё специфическое умение быть первым. Где-то соплеменников поражало умение колдуна брать ядовитых змей голыми руками и, благодаря лишь этому, колдун мог стать Верховным правителем. В другом месте для удержания на вершине иерархии требовалось иное умение — брать неберущиеся интегралы, например, или вдохновенно говорить чарующие мысли.
Не-отличники в России были первыми, поэтому они брали лучшее. А действительно лучших они старались поставить в конец очереди, или вообще — уничтожить. Предки-разбойники передали не-отличникам волшебную силу, которая полностью выражалась в поговорке: «Против лома нет приёма». По указке не-отличников в стране традиционно дискредитировалась сила ума и осмеивалась привлекательность внутренней порядочности. Обман и самообман в России слились воедино: высшую порядочность имитировали чудовищным суррогатом — тотальным порядком. Полную пайку русской судьбы — свободу личности — не получал никто. Людей сковывал непобедимый сплав нео-бытия: беспринципной расторопности, личных связей, блата и полуподкупленного «как бы везения».
В том, что Русь от века жила по понятиям, как детский сад, а не по внятному и здравому закону, Дух усматривал залог… будущего роста страны. Тем паче следовало пестовать, наставлять и охранять эту одарённую троечницу, регулярно пропускающую мировые уроки и премило потом просящую: «Дайте ответ списать!»
Зато троечница пела протяжные, печальные песни лучше всех!
Вот задачка: как перейти из мира в мир и не утратить при этом хорошего настроения? Так или иначе, мы все переходим из одного качества в другое, засыпаем в одном и просыпаемся в другом. Пробуждение не получается «обдумывать», оно плохо поддаётся планированию. Но можно «дрессировать» дикого зверя — русский характер — можно приучить его вставать на задние лапы и получать за это пищу. Только мимику своего лица нужно будет привести в соответствие с мимикой счастливых пидоров на лаковой открытке. Тонус придётся держать в отличной форме и быть наготове... К чему наготове-то?! К погоне за резиновым зайцем! Тому, кто укусит резинового зайца, дадут медаль. Тому, кто получит медаль, через сорок непорочных лет дадут справку, что он ветеран. С этой справкой он пойдёт в центр социальной поддержки и получит пятидесятипроцентную льготу на приобретение проездного билета аж сразу на три вида общественного транспорта. И поедет, поедет к своему финалу, счастливый и умиротворённый: «Нет, не зря я за тем зайцем гнался!» Слава Кащею! Ибо только смерть — бессмертна!
Смерть! Здесь её царство, здесь её подданными становятся, отрекаясь от жизни и здравости. И рад бы человек опровергнуть слова эти страшные, да не получится. Здесь все правители служат смерти. Скажите, как же надо ненавидеть свою страну и живых людей, чтобы сочинять ТАКИЕ законы? Чтобы ТАК заниматься интеллектуальным и духовным вампирством? Чтобы ТАК лгать? Чтобы ТАК верить. Оглянись, Человече! Всё, что жизнью хотело б назваться, приговор-окорот себе пишет, горе горькое кличет, удавку на душу кладёт. Разве это не так?! Смерть от имени жизни о жизни поёт! Не-ет, запуганный русич ребус тот адский решить не решится!
Лучший сон — это вечный сон. Мы катимся в своих засыпаниях из одного «кино» в другое. Чтобы колесо жизни не было квадратным, с неудобными углами и неизбежной оттого тряской, чтобы не стучало оно по дорогам ночных кошмаров и не подпрыгивало от ударов дневной жизни, не грохотало б по брусчатке прошлого и не скребло, заклиненное, дорогами будущего, — что для этого требуется? Нужен простой и эффективный способ: сделать из некруглого круг. Начать можно с… привычки. С привычки просыпаться с улыбкой. Вместо обычного озабоченно-недовольного выражения на лице: по тре-во-жи-ли! Привычка!
Великая и благая сила, помогающая удобному автоматизму жизни так же, как электронно-операционный блок станка помогает резцу с микронной точностью выводить на крутящейся болванке её чертёжный профиль. Резец — это человек. Всё остальное — автоматика. Опыт человека, его пристрастия, его речь, его темперамент, его склонности и эмоциональные приоритеты, представления о хорошем и плохом, здоровье, — всё это укладывается в одно короткое слово: привычка!
Нить жизни, при помощи которой сшиты дни и годы, может быть бесконечно длинна. А игла жизни всегда — всегда! — работает в настоящем. Их сотрудничество — тоже привычка. Привычка нации не отрывать от себя то, что было сшито вчера. Прошлое и настоящее — это муж и жена. Если они не договорятся, то будущее — их смерть. Не стоит пугаться этого слова. Жизнь и смерть равны в колесе Бога. В чужих краях привычку можно сымитировать. В своих — русским часто «приказывали» привыкнуть. Привычка — Евангелие тела. Благая весть. Единственный экземпляр.
«Я так привык!» — произносит вдруг один из спорщиков. И всё! Спор угасает. Оппоненты соглашаются с аргументом, безусловно перенимая в себя его таинственное успокоение: привык — значит, прав. Прав в самом себе. Другого и быть не может! Улитка закручена в своей спирали, не надо ей помогать «распрямиться», — она так привыкла. Панцирь привык к плоти, плоть привыкла к панцирю — их взаимное удобство анатомически идеально. Но ведь человек — не улитка! Что ж, для него привычка — это данность, которую человек создаёт себе сам. Коллективная привычка создаёт коллективную данность.
Дух наблюдал и записывал в дневник особенные привычки русских. Он поступал так же, как старатель, моющий золото. В исторически благополучной нации, спаянной одинаковыми представлениями о ценностях жизни, одинаковым уровнем законопослушания и повсеместной силой общественного мнения, национальные привычки возникали и росли, как золотые самородки — они были предметом многовекового общественного владения. Россия напоминала россыпи золотого песка, которого здесь было великое множество, но, увы, невообразимо перемешанного непонятно с чем. Духу ясно виделось главное отличие: в России каждый хранил свою реальную золотинку сам. Непрочно и недолго. Безжалостное танатическое государство объявляло всенародный сбор золотого песка — кремлёвские алхимики не стеснялись отливать за чужой счёт очередной искусственный «самородок» для показа за границей. А для большинства золотинок-жизней такая «всеобщая мобилизация» означала одно — почётное самопожертвование.
Каждый переходил из мира в мир при помощи своей собственной «Золушки» — золотой песчинки, привычки. Отчего границы между сном и явью, между «можно» и «нельзя» были условны и зыбки, а сам русский человек напоминал таможню, законно перепившуюся в «День таможенника». Можно или нельзя? Целые институты работали и составляли перечень разрешённого-запрещённого. Переход между одним и другим напоминал диффузионную решётку, сквозь которую всегда можно было протащить исключительное решение русских: если нельзя, но очень хочется, то можно. Мембраны запретов, которые механически подменяли людям стыд и совестливость, были пробиты и проедены миллионами персональных атак. Даже у очень хороших и благочестивых людей имелись свои собственные «окна» на границе порядочности… Ничего не поделаешь! Живя в царстве смерти, за жизнью можно было ходить, лишь нарушив границы смертельных «низ-з-зя!!!» Да, это была контрабанда. Русская контрабанда по имени Личное Счастье.
По наблюдаемой привычке свой узнаёт своего. По ней, по почерку привычки, следователь определяет преступника. Привычка объединяет людей в любовные и дружеские пары. Привычка, выработанная самостоятельно, — больша-