я ценность; добытая в сопротивлении общепринятым шаблонам, такая привычка — особый капитал личности, её неразменный рубль, неиссякаемый кошелёк, который помогает расплачиваться «личной» монетой, оригинальностью и новизной, в любой ситуации. Привычки, заботливо подкинутые толпам, лишают участника толпы последнего шанса на внутреннее счастье — быть собой. Коллективная привычка создаёт коллективного монстра. Демона религии. Демона митинга. Демона партии или страха. Демона зла. Коллективные привычки на Руси не бывают добрыми. Оттого и коллективные собрания здесь бывают шумны, но не бывают умны.
В коллекцию наблюдений Духа попали не только мрачные, но и забавные привычки русских, например: сильные чувства, «сильную» мысль здесь запросто могли выразить… криком, истерией, безапелляционным приговором или приказом.
Перманентное стремление к любому виду засыпания разума прививалось русским с детства. В этой перспективе, знак равенства можно было смело ставить между алкоголем, спортом, сексом, работой… — лишь бы не думать! Русских с детства приучали любить трудности и поклоняться тем бедолагам, кого эти самые трудности погубили. Если «Сизифовых камней» на всех не хватало, тяжести и горы создавались искусственно. Что ж, в этой своей любви к неутомимому труду страна была прекрасна — она воспитывала своих невзрослеющих детей как насекомых-трудоголиков. Возраст и старость никогда здесь не совпадали друг с другом. В каждом из русских таилась «святая троица»: адский характер, земная «транзитность» и заоблачный бред. Русские не привыкли смотреть на себя глазами общества. Наоборот, они с удовольствием, каждый, рассматривали общество сами и судили его на свой лад. Мания «чувствовать свою правоту» очень мешала жить. Русские люди привыкли тратить немалый срок своего бренного существования на доказательства и оправдания. Религия только подливала масла в огонь.

Очень интересно русские пели: не для удовольствия — для крика, для шаманства и самовпадения в транс, для протяжного звукового выдоха. Их печальные песни как нельзя лучше подходили для того, чтобы трубно и истошно тянуть гласные на предельных вибрациях голосовых связок. Застольные певцы не старались услышать другого, чтобы красиво сплести из многих голосов терцию или квинту. Нет. Кричали, кричали, надрывно и трубно, но совсем не для того, чтобы перекричать другого; причина жила глубже — глушили себя. Сложное, многоголосое пение, когда голос одного исполнителя воздухоткацким узором удивительно точно вплетается в петли и извивы других голосов, — такое чудо в непрофессиональном исполнении, в местечковой традиции, встречалось всё реже. Когда любо-дорого песнь эту слушать, а мастерам любо-дорого её сотворять.
Осмысляя безотчётную страсть русских к зашкальному удовольствию даже в голосе, Дух подобрал термин, взятый из практики нарколечебниц, — «передоз». На Западе «передозом» грешили экстремалы и люди, прошедшие горнило войн: в мирной жизни им уже не хватало обычных её раздражителей — годились только крайние. Русские росли на войне, воспитывались на войне, работали на войну. Поэтому и пели всегда как перед смертью.
«Нормально!» — этим словом, дежурным восклицанием, жизнь в России сообщала о своём обычном комфорте: она сидела на каком-нибудь краю, свесив в пропасть обе ноги, попивала пивко, курила и говорила о работе и бабах. В боевом состоянии — русская жизнь, не раздумывая, валилась вниз… — «Нор-ррр-мально!!!» Чувствовать остро можно было только так: прыгнув! Русские! Они и за рулём вели себя так же. И за столом. И в банях. И в драках. Свобода — это отсутствие опоры. Горло, разодранное песней о воле. Оперные певцы большинству простого народа не нравились. Не тот накал! От всего утончённого, эстетически-совершенного люди, привыкшие получать лучшие нервные импульсы от удара по телу стоградусным берёзовым веником, скучали. Впрочем, речь идёт о личном размахе восприятия. Эстеты, воспитанные и выросшие в России, умели кайфовать и от ада банных чистилищ, и от аристократического трепета театрального зала. Их привычка жить была многогранной, в отличие от людей бедных, чья привычка жить вполне удовлетворялась «односмысленностью».
Третий путь показывали таланты из народа; лишённые возможности получить платное образование, они «добирали» свою недоданность иначе, через воспитание — грамотой сердца. Грамотных сердец в России было очень много, по этой части страна выходила в мировые
лидеры. Добрые русские люди обладали редкой донорской способностью — безотчётным умением помогать другому за счёт себя и своих ресурсов, не допрашивая другого заранее: зачем ему это надо и сколько это будет стоить? Чтобы помочь ближнему, каждая такая доброта ненадолго слезала со своего персонального креста, охая и матерясь. Русские умели жить просто так. Умели помогать просто так. И умирали просто так. Но самое главное — они умели любить просто так!
Ради этой вершины им можно было простить многое: и хитрость, и неграмотность, и лень, и похвальбу, и тщеславие, и детскую мстительность, и убогие привычки. Только дети могут любить ни за что любого! Только русские могут любить ни за что весь мир!
Русские любят жертвовать, поэтому жить не могут без жертв. В смерти они автономны. У них в этом деле — всё своё!

ДОМ СЧАСТЬЯ

Несдающийся человек
Говорит миру: «Будь!»
Атакующий век
Окрыляет судьбу.

Время, как перевал,
Изменяясь, не изменяй!
То, что я создавал, —
Создавало меня.

Память, пламя и пыл,
Вы — мой внутренний свет;
Те, кого не забыл,
Не забудут в ответ.

Жизнь — неведомый вихрь —
Дарит главный талант:
Поднимая других,
Поднимаешься сам!

Как опытный рыбак определяет: есть в озере рыба или нет её? Опытный рыбак не сразу расправляет снасти и закидывает удочку. Он сначала садится у края воды на корточки, не спеша закуривает и внимательно смотрит на гладь: «плавится» рыбка, аль нет? Если «плавится», то на границе стихий неспокойно — всплески, круги, а то и вовсе голавль над водой подметнётся. Есть, значит, рыбка в пруду! Можно и труд начинать. А что, если с неба на землю и впрямь тоже смотрит кто так же вот? Облаками курит, око мудрое щурит: есть тут жизнь, али нет? Если есть — всплески от высоких слов и круги от чувств высочайших быть должны…

Ещё в юности Дух начал мечтать о таком месте, где друзья могли бы собираться. Он много лет искал этих неведомых друзей и находил их, много лет искал «места», и тоже — находил. Не получалось лишь одного — папы-клуба, гостеприимного, обжитого места, и его крёстной мамы — приятной идеи. Дух не мыслил своего комфорта в изоляции от людей. Он был дирижёром и созидателем по своему природному устройству.
Именно в России он решил осуществить свою давнюю мечту. Построить здание на земле и стать его распорядителем. Пригласить друзей и гармонично вступить с ними во взаимополезные отношения. Так началось строительство Дома Счастья.

Дух не был законченным ментором, но и он мысленно говорил стране-троечнице: «У тебя такой замечательный потенциал! Ты можешь получать одни “пятёрки”». Но, увы, на «пятёрки» троечница лишь хулиганила. Она писала интересные, но совершенно безграмотные исторические, военные, экономические и социально-политические сочинения. Предпочитала обычно вольную тему. Высший текст жизни — её поступки. В мастерском исполнении — без черновиков, в дилетантском — только черновики… Ах, текст! Он состоит из энергии мысли, энергии чувства и энергии слога. И в устной реальности, и в бумажном её отражении. Универсальная и нескончаемая верёвочка, по которой цивилизация ползёт неведомо куда — текст! — «хромосома», сплетённая наполовину из земных волокон, наполовину из небесных. Если в нём не хватает хотя б чегото одного, вся конструкция опрокидывается. Текст! Русская «хромосома» была повреждена многочисленными разрывами. Троечницу это волновало мало. Её не беспокоило то, что всё в тексте жизни должно быть настроено как в музыкальном инструменте — лад в лад. Гармония — это то, что умеет вкладываться друг в друга и лишь в этом видеть красоту и смысл своего жизненного восхождения по сложившимся строчкам-ступеням минут, дней или столетий. Русская разбойничья свобода всегда мыслилась иначе, по-партизански — независимым, автономным обособлением, готовым отразить любое вторжение. Прижатая чьей-нибудь силой, русская свобода отступала в прорву своего бесконечного материка, в глубины своей бесконечной танатической духовной тьмы, чтобы одеть своих граждан, тенеобразных подданных, в железо, чтобы успеть внушить им жажду желанной и доблестной смерти — феодальный патриотизм. Страну-перевёртыша, беспамятную и не всегда обязательную троечницу, не так-то легко было ухватить в клещи правил, по которым жили отличники. Всякая постепенность русских разбойников раздражала. Брать у других было легче, чем создавать самим. «Дай списать!» — говорила троечница, и заглядывала в тетрадку к соседу, беззастенчиво переписывая у него формулы управляемой ядерной реакции. Из одного в другое люди перемещались не путём целенаправленной совместной старательности, а совсем иначе. Всеми перемещениями в русской «хромосоме» управляла оказия: «Представляете, где я оказался? И в моём распоряжении оказалось…». Новая возможность — новый перескок! Лучшие святые в этой земле получались из разбойников, лучшие разбойники — из святых! А как получались в этой земле «святые места»?! Они заявляли о себе не там, где людям удавалось достичь радости и пробиться к свету, они возникали иначе — там, где полыхнуло самосожжение, где чадящее пламя «всенародного горя» получало гниющую плоть и помпезное имя. Только смертельно обжегшиеся в этих миражах, но случайно уцелевшие люди знали: всякое «святое» на Руси — это ещё одни ворота в ад! Именно отличники поддерживали ворота в исправном состоянии. А троечники, как дети, шныряли туда-сюда. Им прощалось.
Всякое «тёплое местечко» на холодной Руси немедленно испытывало своих граждан не хуже детектора лжи — на «непротухаемость». Мало кто выдерживал: изменившиеся возможности вокруг растормаживали самые мерзкие желания внутри. И — пошло-поехало. Попав в должность или сан, восклицал счастливчик: «Слаб человек!» — и воровал, и подличал, и врал, и собою любовался, как чёрт при медалях.
Все остальные, «замороженные» нуждой и заботами, покорно ждали своей очереди «на оттаивание». Правда, уже не здесь… Ох! И не позавидуешь ведь тем местам, где русский плебей оттаивать будет! Как-то карта его выпадет? На счастье, на казённый дом или на кривую дорожку? От убийства до покаяния путь завсегда приветствовался: «Господь довёл!» — шелестела паства. Поэтому и путь от покаяния до убийства не особенно изумлял губошлёпов. Русская дорога — по кругу, по кругу, по кругу. Куда ж, голубчики, гонимся мы?! Ноги-ноженьки топчутся лишь вокруг куреня своего, думушки вертятся вкруг земли побогаче, а душа — аж край жизни всей ищет, да найти до сих пор не умеет. Круг, видать, непосилен попался. Все спешат от начала к концу! Каждый сам себе правила хода диктует. Кто друг дружке в затылок пыхтит по кругам тем проклятым, а кто бьётся лоб в лоб.

Дом Счастья — деревянное сооружение на верхушке холма, под которым располагался тир-штольня, — появился быстро. Работали сразу несколько строительных бригад, привозя готовые блоки и отделочные материалы. Моргнуть не успели — стоит теремок! Красавец! Центральное помещение — зал-ресторан, от него есть выход на застеклённую веранду с камином, боковая гостиная предназначалась для узкого круга друзей, жилой блок мог вместить две семьи, кухня обслуживала ресторанчик и примыкала к нему с отдельного входа, имелись две душевых кабины; мелкими грибочками вокруг наросли подсобные помещения и уличный комфорт: лавочки, пергола, ухоженная, с низкими фонариками, дорожка к центральному входу. Дом построили хорошо, вредоносный запах, временами идущий из подземелий Грэя, фильтровали кондиционеры, и он в доме никого не беспокоил. Современные технологии поражали: мечтать можно было всю жизнь, а на практическое осуществление мечты хватило и месяца. Главный волшебник — деньги. Благо, «привязки» к подземным коммуникациям имелись, а всемогущая Ия помогла одним движением своего мизинца «пробить» все бюрократические препоны, и даже лицензию на ресторанную деятельность перепуганные чиновники доставили, как телеграмму, прямо на дом. Толькото и осталось, что расписаться. Грэй и Дух глазам своим не верили, глядя как вырос из-под земли этот сосновый красавец, крытый черепицей, глядящий на мир огромными, слегка затенёнными окнами. Лиха беда начало! Воображение смело дорисовывало на оставшемся пространстве полигона рукотворный рай. Когда последние строители ушли, Дух и Грэй растопили камин строительными отходами и всю ночь проговорили, глядя сквозь ночное стекло на огни Города, который на таком отдалении был похож на сверкающий корабль, плывущий сквозь бездонную осеннюю черноту. Ро отсутствовала. Класс увезли на неделю в Питер.
Дух ночевал в новом доме один. Грэй простотаки сросся со своим вагончиком и не хотел его покидать ни в какую. Очень русская черта — наслаждаться минимумом и достигать высшего удобства в жизни через неприхотливость.

Ресторан «Silence», заповедник тишины и покоя, оказался идеей очень удачной. Публика наезжала очень приличная. Поговорить или побыть в тишине наедине с собой… Интересно было видеть и знать, каким образом люди встречались, как они делили между собой вещи и время, как и для чего они захватывали внимание другого, навязывали свою точку зрения и подавали примеры из личного жизненного опыта как наивысший доказательный аргумент. Достаточно было кому-то из пикировщиков сказать: «А вот я, например…» — и, по крайней мере, в собственном представлении, он становился непогрешим. Но самое интересное — это видеть, как экономные на жизнь, северные русские расстаются друг с другом. Расставание — безошибочный «дефектоскоп» души. С началом, с весной отношений, плоды совместного бытия — финальные отношения — и не сравнишь: почему-то все они в России получались с гнильцой и порчей. В этом же пороке крылась и причина несамостоятельности русских. «Сиамские близнецы» вырастали не только между человеком и человеком: русский духовный мир
всюду населяли жуткие монстры, небоземные мутанты — существа, чьи души составлялись из невероятных комбинаций; мутантов порождали союзы между одушевлённым человеком и неодушевлённой машиной. Государственной машиной, например. Любая система в России имела шанс на порочную связь с живым человеком и, таким образом, могла жить и жиреть дальше.
Испытание расставанием помогало видеть и отделять людей от нелюдей.
«Сиамские близнецы» в русском небе умели сохранять своё внутреннее тепло, как в термосе, отделившись от прочего мира чем-либо «изоляционным» — неизменяемыми убеждениями, герметичной и плотно закупоренной верой. Сгрудившись в стадо, они умели отбиваться от идеологических врагов, подогревая «термос» изнутри и наращивая толщину и крепость изоляции. Но нет ничего вечного… Всякое расставание рвало «сиамского близнеца» пополам и более хищная половинка его норовила поглотить или уничтожить «предателя». Брат на брата! Внутренняя война в русском небе увеличивала его незащищённость, а культовая «теплота русской души» свободно утекала в мировое пространство сквозь многочисленные бреши в корабле русской культуры. «Кто виноват?! Что делать?!» — сакраментально восклицали капитаны и пассажиры корабля. И находили виноватого, и знали что делать: отступников карали проклятием!
Можете ли вы представить ситуацию, когда бывшая жена, проводив мужа, нежно и трепетно знакомится с его новой женой и желает новой веточке жизни счастья и света? Можете ли вы представить в России «новую» жизнь, которая не топчет старую?
Духу казалось, что эту неправильность можно исправить, можно примером и словом помочь тем, кто обедняет себя в расставании. В расставании с прошлым. В расставании с жизнью.

ФАНТОМНОЕ СЧАСТЬЕ

Дух любил стариков. Поэтому предложение Гоблина устроить брошенным и позабытым ветеранам-оружейникам «достойное торжество» — маленький банкет в честь 300-летия завода — Духу очень понравилось. В равнодушном сером колыхании Города доживали свой печальный век секретные гении страны. Праздновать юбилей было негде, да и не на что. Нынешнее заводское начальство не подпускало стариков к родимому заводу и на пушечный выстрел. Мало ли что могли наболтать старики прессе после того, как увидят вместо оснащённых заводских корпусов зияющую пустоту огромных помещений. Всё было продано и перепродано. В лучшем случае, площади занимали склады супермаркетов и строительных организаций. Действовала лишь небольшая линия по производству охотничьего и стрелкового оружия. Реальное производство директора-торгаши держали лишь для того, чтобы официально прикрываться солидным статусом оборонного предприятия и без стеснения трубить перед иностранцами о великой оружейной славе Города. Крупное производство умерло, традиции ремесла прервались. О вранье знали все. Поэтому стариков держали от завода на расстоянии. И они согласны, согласны были ничего не знать; они были слишком умны, дисциплинированны, они упрямо продолжали блюсти человеческое достоинство, не жаловались, не ныли, не опускались до осуждения; в их разговорах-воспоминаниях бурлила и клокотала настоящая жизнь — настоящая… в прошлом. Они не имели возможности жить здесь, поэтому они целиком жили там, где работа продолжалась и имела смысл. И ничего, что нынешнее заводское начальство держало стариков на дистанции от рухнувшего производства. Ничего, что и время отделило одну эпоху от другой тем же — дистанцией. Ничего! Память оружейников и их старческое сплочение превратились в спасительный Ноев ковчег, в котором они дружной командой сами гребли через нынешний Стикс. Тела стариков разваливались, но мозг их работал исправно, ни провалов памяти, ни маразма не было даже у девяностолетних. В прошлом веке многие из этих гениев успели повоевать, имели боевые награды, ранения. К оружию они относились священно! Поэтому ни один не сдал перед посадкой в Ноев ковчег, на последней переправе, самого дорогого — любви к работе.
Дистанция! Прекрасное профилактическое средство. И для богов, и для людей. Не «заболеешь», попав в аморальную заразу, ненужными желаниями или корродирующим каким-нибудь возмущением.
Ия перечислила деньги заводу, завод перечислил их Москве, столичный банк, слегка помедлив, перечислил сумму городской мэрии, те, в свою очередь, отправили деньги в заводской супермаркет «Золотая Труба». Из супермаркета приехал человек и вручил Духу средства на проведение банкета. Такой желанной в России, неучтённой наличкой! Пока денежная змея ползла от одного расчётного центра к другому, каждый откусывал от её хвостика свой законный кусочек. Так что в Дом Счастья деньги доползли ополовиненными. Зато — свободными!
Стариков привезли на двух комфортабельных автобусах. Полигон был для них — дом родной. Дедули-бабули, как пули из обоймы, высыпали на парковочную площадку и, оживлённо размахивая руками и инвалидными тросточками, дружным залпом ударили по знакомым местам фейерверком воспоминаний.
— …Вот на этом самом месте маршал из пистолета по голубям стрелял… А помнишь, йеменец оглох, забыл заглушки на уши надеть?.. Вот, вот, здесь у нас пушечный ствол с платформы скатился, ох, наго-ня-яй был, хи-хи… Да-аа... сколько сделать успели!…
«А помнишь?» — этот универсальный пароль соединяет практических людей навсегда. Дух видел перед собой людей, прошедших многое: когда-то они «горели на работе», с них «снимали стружку» или «песочили на ковре», они умели работать «как черти заводные», они до сих пор не утратили привычку «расходовать себя». И они — помнили! Словно частицы прочнейшего сплава, застывшие в слитке, они, трепеща и волнуясь, вопрошали о прошлом мартеновском жаре: «А помнишь?!» Их глаза отчётливо видели и впивались в то, чего уже не было. А то, что появилось на самом деле, — лучше было и не замечать. Ну, они и не замечали. Но фривольную живопись на воротах подземелья проигнорировать никому не удалось. Наткнувшись взглядом на обнажённое, старики осекались и отводили взгляд куда-нибудь на сторону. Мол, ничего теперь не попишешь: новые