времена — новые плакаты.
— Прошу к столу! — громко объявил предводитель церемонии, сутулый высокий старик, бывший директор оружейного «завода на экспорт» — некогда железную дубль-махину Город возводили в виде «братской» пушечноделательной помощи на африканском континенте.
Вы когда-нибудь приглядывались к взгляду… рыбы? К её бесцветным, холодным и ничего не выражающим глазам? У бывшего «африканского директора» взгляд был именно таким: он «выцвел» за долгие годы и от нечеловеческой ответственности, и от малярии, и от водки, и от картин смерти. Сутулый старик был очень добрым и отзывчивым человеком, легко заводящимся на рассказ о каком-нибудь «возвратном шептале», которое ни в какую «не шло» в производство. А потом — победа! Как через полгодика нашли-таки треклятущую заусёнку, содрали напильником — пошёл конвейер, как миленький!
Старичьё были одеты как все обманутые умники в России: чисто и бедно, по моде сорокалетней давности. Они передвигались, воркуя и поддерживая друг друга. Орденоносцы из конструкторского бюро, стрелки-испытатели, пираньи-военпреды, металлурги и слесари, водители и их бывшие высокопоставленные шефы — всех поровняла старость. Мир, любовь и покой наступили в этом времени. Замешанная на военно трудовом прошлом оружейная старость казалась самой себе очень достойной. Жаль, конечно, что новые времена не смогли приложить это, уже состоявшееся достоинство, к своему… «Ну, да ничего не поделаешь, жизнь есть жизнь» — этим неопределённым бормотанием старики успокаивали болящее сердце лучше, чем таблеткой «Валидола». Прошлые подвиги непрерывно продолжали совершаться в прошлом! В прошлом гудели станки и сыпались искры от контактной сварки, отстреливались партии экспериментальных изделий, ни на секунду не прекращалась вечная круговерть конвейеров, несущих на своих лентах хитроумные детали чудо-машин, умеющих убивать. Гордость и слава кричали с плакатов над проходной… В прошлом! В прошлом! А, может, и нет никакого прошлого? Есть только то, в чём живёт и дышит душа твоя, человече?! Дышит! Значит, дудки! — Шевелится ещё жизнь, шерохается, ещё и под козырёк взять сумеет, и кулак показать не побоится, и на девку взобраться не прочь будет! Дышит, голубушка, дышит!
— Я хочу выпить за то, что нам не было стыдно жить. Значит, не должно быть стыдно и умирать, — слепой математик-баллист стоял с полным фужером шампанского и как-то очень бережно, тихо говорил, а собрание его так же бережно слушало, пожёвывая завалившиеся губы и согласно кивая.
Выпили. Ещё выпили. Ещё.
Загорелось! Зашумело! Ожил завод!!! Дух почти физически ощущал, как в атмосфере ресторана материализовался фантом — прошлое счастье! Снова и снова дневали и ночевали эти красивые люди на своём железном ристалище, занимались доводкой изделий, «пробивали» новые изобретения, «бодались» с военпредами, выезжали на стрельбы или разборку ЧП в войсковые части, поднимались на палубы авианосных кораблей и спускались в подводные лодки, принимали справедливые рекламации и ломали головы над техническими тупиками, обмывали правительственные награды, травили политические анекдоты, успевали влюбляться и рождать детей. Фантомное счастье! Похожее на отрезанную часть жизни. Только оно, это счастье, не мучило стариков своей неповторимостью, наоборот, они с благодарностью и поклоном относились к тому, что однажды судьба позволила сбыться каждому из них — в собственном деле, державном и трудном. Оружейники ни о ком не говорили плохо. Послушать их — все в сером Городе были одарённые, трудолюбивые ангелы. Которые построили свой собственный рай — лучший оружейный рай на земле! Оружейники были суеверны и всегда верили в высшие силы, и именно там черпали и своё упорство, и свою поразительную устойчивость в работе «на отказ». Они легко сменили партийные билеты на нательные крестики; для них это было так же естественно, как смена госзаказа. Они и сегодня верили, как дети, всякому, кто произносил: «От имени России, клянусь…». Они уже никого не спасали, производя смертоносные машины, стоящие, как им говорили, «на страже мира». Они — спасались: в последней любви и великом прощении.
Уж не сам ли Господь палил во все стороны из сверхнадёжных пушек, автоматов, ружей, подствольных и стационарных гранатомётов, из зенитных орудий и ракетных комплексов, напоминая землянам: «Ибо!!!» И Город был его лучшей кузней, в которой послушные черти ковали стальные наконечники для грозовых молний. «Ай, молодцы!» — похваляли себя они сами. Слава оружию! Слава! Слава! Но у славы, взошедшей на крови, особая стать: великая Слава — великая Смерть. Миллионы русских «стрелялок» и «леталок» работали по всему миру, приближаясь к последнему звоночку чьей-то жизни, как божья секундная стрелка на божьих часах, выискивая жертву: кого бы ужалить, чьё б время остановить? Русские пули, как неутомимые пчёлы, всюду собирали «нектар» — кровь человеческую, по капле, чтобы вернулась она в Город свой, обращённая в жуткую славу его. Как, скажите, славой такою гордиться? Как жить ею прикажете? Ведь из смерти она получилась! Но другого то в Городе и не видывали. Потому и гордились, и жили, и в люди хорошие выходили — сквозь душевную тьму, сквозь поля со скелетами.
— Эх, повторить бы всё ещё разок! Кое-что не так делали. Недоработали малость. Подправить бы надо…
Глаза стариков слезились, руки у многих дрожали. Эти руки прикасались к чертежам и металлу, их пожимали правители стран мира, они исполняли сувенирные прихоти кремлёвских кормчих… Руки, изъеденные машинным маслом, иссушенные работой на холоде, побитые у некоторых пороховыми оспинами. Дух смотрел на этих людей и ему казалось, что в каждом из них он видит… отца, — с родительской теплотой и участием подходили они к нему, чужестранцу, брали за локоток.
— Спасибо вам!
Родина, долг, честь — эти слова-символы не были для оружейников Города пустым звуком. Для них они являлись символической вершиной той реальности, ради которой и была израсходована жизнь. Поэтому тряпичный флаг, венчающий железную громадину военного колосса, был для стариков не просто цветной тряпкой — он был вершиной реальности, которую их руки знали до последнего винтика на ощупь! На этом патриотическом чувстве старшего поколения аморальный нынешний директорат и высшие политики спекулировали при устройстве показных торжеств. Старики легко обманывались опустевшим временем: стоило показать легковерным практикам какой-нибудь новый флажок и произнести: «Родина! Честь!» — и они верили: мёртвое восстанет.
Смерть всегда была самой честной советчицей для мирян. Но советы её мог услышать не каждый — только тот, кто не знал слов «устал» и «не интересно». «Уставал» металл, но не люди. Интересом и талантом «зажигалось» любое дело, к которому эти люди прикасались. Они были неуязвимы и несгибаемы в абсурде русской жизни — потому что их смолоду воспитывала она, нелживая и нелукавая наставница.
Все тосты были за здравие.
— Я надеюсь на молодёжь, которая научится любить свою землю не меньше, чем любили её мы. Молодёжь у нас хорошая! Ну, не может такого быть, чтобы зелёный росточек не пробился к свету! Не бывает такого!
Гений-пушкарь с рюмкой водки в руке сморщил личико и выпил. Сквозь окно веранды картины современного Города непрерывно
«просачивались» в гуляющее прошлое. Издалека огоньки рекламы можно было принять за следы промышленной деятельности, коробочки заводских корпусов по-прежнему стояли на своих местах, а перст трубы по-прежнему подпирал тучи… В позолоченном исполнении труба даже придавала скучноватому городскому пейзажу недостающую для жилого места красочность.
— ПКБО-241-М, — шутливо кивнул на трубу сутулый старичок-распорядитель.
— Точно! Точно!!! — засмеялись остальные. Всем полегчало от подчёркнутой вовремя самоочевидности: вещество жизни видоизменяемо, но непобедимо.
В расшифрованном виде аббревиатура звучала так: «Противокорабельное береговое орудие, 241-й модификации». Старики тепло и ностальгично поглядывали сквозь широкоэкранное стекло веранды на Город своей юности.
Нынешнее русское время, после очередного правительственного переворота, традиционно и хладнокровно выстрелило в собственное прош-лое, в его голову, в висок, так, как делали все предшественники. Но кое-что в работе по избавлению от прошлого нынешние революционеры исполнили на свой лад, с «перевыполнением плана» — в труп России был произведён контрольный выстрел. В сердце. Этого не совершали ни варяги, ни чекисты, ни Чингисхан. Сердце — не трогали! Только потому страна-Феникс и восставала из пепла, в очередной раз изумляя и пугая соседей — старым сердцем своим, и иным, «возрождённым», разумом. Кто ты теперь, не земля и не пепелище? Русь, разве Русь ты, без сердца?! Остыли обездушенные мартены. Остывали и небеса над мартенами. Ветераны отказывались поверить, что они — последние, кто носит в груди колотящийся комочек, вмещающий «родины и чести» куда больше, чем все репродукторы страны вместе взятые.
— Помнишь, линию с титановыми фермами? А бокс-изолятор из электролитической меди? Сорок шесть тонн чистейшего металла! Сдали, суки. Директорский сынок сдал. А грехи, знаешь, как папочка-директор с сынком замолили? На личные деньги крестильный храм захуярили! Ну, скажи, откуда у них «личные деньги»?! Э-эх! Магний! Вольфрам! Ниобия сколько было! Э-эх!
За медь, ниобий, вольфрам, никель, ванадий и титан китайцы платили «наличкой». Неучтённой «наличкой», в твёрдой валюте.
Русское государство — бог Танат, очередной коронованный бандит, вымогающий и высасывающий жизнь при помощи непроходимых законов. Как защититься жизни несчастной? Как уберечься ей от объе-дания заживо до последней косточки? Неужто быть преступником внутри преступного? А то! В царстве теней именно она, неучтённая «наличка», заменяла жаждущим жизни жизнь.
Старики говорили и говорили, глядя на золотую трубу-памятник, которую в наступивших сумерках подсвечивали с земли мощные прожекторы. Говорили и говорили! Словно благочестивые и разумные родители, пришедшие на могилу своих детей в родительскую субботу. И, чтобы не сойти с ума, от неправильности происходящего, они, в большинстве своём, вспоминали только самое светлое, самое яркое время своей жизни, заставляли выплывать из глубин прошлого самые лучшие свои чувства. Каждый из них был — легенда, живой урок истории. Они сдали свой экзамен последними. Школа закрылась.
Многие из веселящихся стариков сегодня не могли купить фрукты, не всегда вовремя получалось оплачивать счета за квартиру, они не покупали спиртного даже на Новый год, а внукам дарили только то, что можно было извлечь из старого комода… Не было денег. Банкет радовал их своим изобилием. Улыбчивые и тактичные, старики украдкой складывали со столов в бумажные пакетики выпечку, конфеты, апельсины. Смотреть на это было невыносимо.
Тосты утратили прежний накал, но тематическую «бинарность» они сохраняли неизменной. Всякая речь состояла из двух простых обязательных частей: воспоминания и пожелания здоровья окружающим. Только к концу жизни старики начали понимать элементарное: что здоровье страны складывается, как река из капель, из личной здравости каждого. Его, здоровье, нельзя «объявить» или «получить», как долгожданную квартиру, его даже нельзя «дать». Потому что здоровье — это жизнь! Стоит ли расходовать её, как ресурс станка? Ресурс закончится, и куда тогда покатится доживать жизнь-колёсико? — На свалку!
Многократно превысившие все нормы расходования ресурсов седовласые «станки», на груди которых красовались знаки отличия, имелись орденские колодки и позвякивала бронза медалей, требовали немногого — уважения. Общество не могло им дать роскоши сей, не владело оно умением редким. Поэтому старики были предельно счастливы и от малого: уважили!
В вечерней тишине, со стороны золотой трубы, иногда доносились еле слышимые очереди и хлопки, которые ухо профессионала различало безошибочно: «Спаркой бьют! Слышишь? Вот ещё очередь! Точно, из моей авиационной пушки бьют!» Ветеран-конструктор, заслышав эту нечаянную мелодию «та-та-та-та-та», распрямлялся и молодел. В огромных подземных дымоходах под заводской трубой устроили коммерческие тиры для зарабатывания валюты. Богатые иностранцы и почётные гости Города могли лично пострелять из чего угодно, чтобы убедиться: жива русская слава! Музей оружия ежедневно проводил банкет-шоу с приезжими делегациями и иностранцами, им показывали и застеклённые пищали, и стреляющие современные экспонаты, властно манящие к себе мужской взгляд и зудящие руку удобством приклада и чуемой мощью металла; желающие спускались из верхних залов Музея оружия мимо вооружённой охраны вниз и отводили душеньку — стреляли! стреляли! стреляли! Доллары, фунты и евро исправно оседали в музейной кассе, «обналичивать» которую, то есть забирать, приезжал специальный человек в инкассаторской машине с автоматчиками. Но не из государственного «Сбербанка». В качестве мишени в тирах выставлялся всемирно известный русский символ — раскрашенный, набитый опилом, медведь. С точки зрения коммерции, действующие оружейные экспонаты были привлекательнее и куда как ценнее тех шепелявящих и шаркающих «экспонатов», что кормил и обнимал в Доме Счастья взволнованный Дух.
Потом они запели!
У поющего русского человека глаза — пустые. Они обращены внутрь себя самоё. Пели все, без исключения! Самозабвенно, прощально, как всегда. От банкета до банкета доживали уже не все. Пела красивая старая женщина, за которой когда-то ухлёстывал главный маршал страны, пел слепой поседевший математик, пели лысые военпреды и испытатели изделий, тянули протяжные звуки песни рты конструкторов, руководителей секретных лабораторий, могучим басом отличался бывший комендант полигона. Русские, татары, евреи, донские казаки, украинцы, угры… — время скатало их в последний свой заряд, в пушечное ядро поруганной чести, и делало свой последний выстрел!
Песню услышал Гоблин. Он пришел с гармонью и заиграл — песня стариков расправила крылья души на весь свой оставшийся размах.
Дух восхитительно мучился выматывающей душу симпатией к этим людям. Он подсаживался то к одному старичку, то к другому, мычал мотив, кивал, поддакивал, наливал в рюмки. «Крещение» Дома Счастья было серьёзным и высоким. Говорить ветеранам ничего не требовалось. Они просто хотели, чтобы их выслушали, да не какие-нибудь их старческие жалобы или стоны, а — песню! Песню! Живую и вечную, как музыка русских равнин.
И вдруг Дух понял, потрясённо ощутил, что всем своим существом он буквально захлёбывается от нового способа чувствовать — он напрямую, без каких-либо «предохранений» со стороны ума или сердца, родственно, почти кровно соединился с этими людьми. Он их Любил! Боже! Их прошлое беспрепятственно, широким и полноводным током переливалось в него, оно бесцеремонно «занимало» очарованное, зазевавшееся от любви существо, оно, как неожиданный русский паводок топило всё подряд! Дух испугался. Он не умел контролировать любовь. Внутри Духа взорвалась, влетевшая в него русским снарядом, жизнь недоживших: и флиртующий маршал-кобелёк, и ночные бдения у стреляющих орудий, и погибшие от пуль друзья, и поединки на начальственных коврах, и казусные глупости, и крысы в послевоенном КБ, и озадаченное корпение над трофейным арсеналом, и интернациональная армейская тупость, и монастырская стойкость полуброшенных жён, и восхитительные человеческие качества русских интеллигентов-оружейников! И! И! И! Бесконечный присоединительный союз, легко суммирующий даже противоположности. Хорошие люди, чего ж их бояться? Но Дух вдруг понял, что чужое прошлое захватывает его без меры, целиком, не оставляя «незатопленным» ничего. Да, да! Именно патриотизм русского прошлого «заражал» собою живущих в настоящем. Пусть так, пусть. Лишь бы было в руках ремесло. Но ремесла-то как раз и не было у сегодняшних наций. Пиар-«патриоты» плодились всюду, как поганки. Они поднимали над собою символы, за которыми не угадывалось ничего реального. Ни-че-го! Но за покушение на эту обманную пустоту можно было поплатиться так же, как расплачивается зек в законе, нарушивший кодекс — такого опускают. Дух, испуганный жутким внедрением в него небесного русского «общака», отпрянул. Он не хотел принадлежать не своему прошлому. Он был согласен нести историю в себе, но ему не хотелось превратиться в русского Петрушку на её пальце. Ох, и кто только не вертел этим Петрушей! Новое своё внутреннее приобретение Дух расценил как «патриотическое увечье» — красивое, но очень опасное чувство.
Дух смотрел на трубу завода и ему уже казалось, что это он, он сам держал карандаш над кульманом, терзал переводчиков, вычислял баллистику и нарезку ствола, пыхтел над центровкой шпинделя, вертел ручки станков, придумывал нестачивающийся боёк, газоотводные трубки и «вечные» поршни, механизмы отката, схемы электронного сопровождения, гасители пламени и стартовые ускорители… Чужое прошлое в России — это «третий глаз» русских. Он перехватывает власть у обычных человеческих глаз и посылает к мозгу мистические сигналы. Русский мозг не может отличить чужое от своего собственного.
Дистанция! Всему живому нужна дистанция! Дух воображал, сколь легко и безоглядно «слипаются» на небесах родственные души. И как неудобно после этого жить! Остаётся одно — свалиться с небес, кувырком миновав бурю мыслей и чувств, прямо в клан одинаковых, либо к подружке в постель. Неправильное слияние на небесах заканчивается катастрофой на земле. Дух привык к одиночеству. А обаятельные старики делали его одиночество очень уж русским — коллективным одиночеством, вариантом барака. Дух не желал пережить катарсиса от объятий прошлого. В его научные и исследовательские планы не входил эксперимент «умереть при жизни».
Ветераны принесли в Дом Счастья какие-то вымпелы, старые фотографии, безделушки, обветшавшие от времени письма… Словно пригоршни родной земли на далёкой чужбине, они вынимали эти
«горсточки» родного прошлого, рассматривали их, передавали друг другу, складывали воедино.
— Наш Совет ветеранов решил передать эти ценные исторические документы Музею оружия!
Дух даже зажмурился, представляя, как коробка с исторической трухой в тот же день будет выброшена на помойку. Дух всеми силами пожелал старикам удачи — последней удачи в их жизни: спокойной смерти. Обновившейся, прыгнувшей в котёл с кипятком Родине отшибло память, и она не могла дать постаревшим своим сыновьям этого блага — покоя. Она предала их, обокрала, обгрызла до белизны голов и выплюнула вон, как подсолнечную шелуху, из своей пасти.
Но у многих были дети, хорошие и заботливые.
Гоблин без устали шпарил на гармони. Душа ветеранов воспарила высоко-высоко, и оттуда, с этой головокружительной и пьянящей высоты прошлое расстилалось перед отчаянным изнаночным взглядом старости желанной, обжитой и такой любимой долиной! Стая грозных орлов-ветеранов грациозно планировала к земле обетованной на крыльях протяжных застольных песен. Всякий правильный русский человек хотел быть похоронен не только в родной земле, но и упокоиться в своём собственном, в родном для него, времени. Чтоб уж никакая волнительность больше не могла его потревожить ни сверху, ни снизу.
Не дождавшись конца банкета, Дух незаметно удалился. Грэя он нашёл в нижней штольне. Грэй тоже пел. Он, вместе с наёмными рабочими, ворошил червяков в навозе.
— Прошлое — это могильник. Там живёт чумной микроб, — сказал Дух.
— На, это поможет! — Грэй вручил Духу вилы, а сам, насвистывая, поскакал наверх по винтовой лестнице. В вагончике Грэя ждал верный «Снайпер», одна стопочка которого на пару часов заменяла все джазы мира.
ДОМ СЧАСТЬЯ
У всего породистого ограничивающая цепь — в его воспитании, у дворняжки «воспитатель» попроще — верёвка на шее.
Дух однажды видел страшную уличную картину. Хозяин, респектабельный с виду мужчина, вполне нормальный человек, вывел на прогулку дога. К собаке безбоязненно подошёл посторонний мальчик и протянул пряник. Дог, только что и за немалые деньги прошедший школу собачьей спецподготовки, не удержался и проглотил лакомство из мальчишечьих рук. Хозяин рассвирепел. Мальчик убежал в слезах, а дог, получивший удар подвернувшейся под руку арма-