туриной по голове, остался лежать на асфальте… — хозяин ушёл без него.
Расставание тестировало русских как «детектор лжи».
Предателем считался всякий, отошедший от застывших отношений. Поэтому в небесной свободе «предатели» водились в той же изобильности, в какой скабрёзные анекдоты веселили земной русский мир, замороженный идиотскими правилами и формулярами до полного околевания.
Встречаться со своим счастьем в России было опасно. Потому что расстаться с ним в этих условиях было почти невозможно. Как же всё-таки расставались русские? С прошлой эпохой, например? С прошлым мужем? С прошлым самим собой? С прошлыми идеалами? Мучительно. Обычно русские не расставались — избавлялись от «ненужного», обливая ненужное отвратительной грязью, либо с наслаждением расстреливая его. Переходы из одного качества жизни в другое никогда не были здесь управляемы разумом. Скачок из одного в другое вполне исчерпывающе объяснялся излюбленной причиной русских — его величеством Вдруг. Неожиданное появление и неожиданный разрыв в русской голове находили более логичное и привлекательное объяснение, чем то же самое, но — в эволюционном исполнении. На резковатых поворотах дырявого русского корабля, «Летучего голодранца» всемирной истории, призраки охотно сыпались за борт, а уцелевшая малодушная плоть бойко вешалась или стрелялась.
Дух иногда делился своими наблюдениями с местными профессорами филологии или истории. Русские знатоки от этого «прямого переливания» напрягались. В их традиционной школе ценилось умение «взвешивать» и «сравнивать» информацию; мозг каждого такого знатока представлял из себя надёжного нравственно-интеллектуального Цербера, который непрерывно решал: тянет — не тянет, соответствует — не соответствует… Дух к новой информации относился иначе, так же, как ценитель музыки относится к новому в искусстве — он, ценитель, просто открывается и позволяет неизведанному потоку и неизведанным чувствам овладеть собой. Русские «оценщики» открываться не умели. Но, всё-таки, как же они продвигались вперёд? Старым, общенародным способом. Каноничность и стереотипы своих восприятий они преодолевали с разбойничьей удалью — в истерическом прыжке в новизну. Если чужая новизна была глубока, погружались в неё с головой, взахлёб. Если не глубока — ломали себе шеи.
Беседовать на свободные темы с русскими приходилось, оглядываясь на ширину их «коридора допустимостей». Не всё можно было обсуждать. Здешние люди не умели говорить не от себя и видеть движения мира отстранённо. Русские привыкли видеть «мир в себе», а не наоборот — наблюдать себя в мире и зряче руководить имеющимся ресурсом жизни. Увы, увы. Даже очень образованные русские люди, до весёлой циничности свободные и психологически раскованные, грешили этой национальной хромотой — «прикладывать к себе» и «примерять на себя» всё, с чем ни столкнутся. Беседуя на какую-либо общую тему, — нейролингвистики или сексопатологии, — Дух часто утрачивал бдительность и не был готов к парадоксальным восклицаниям собеседников: «Я, например, так не могу!» Он забывал, увлекшись темой, что русские никогда не думают о теме в чисто научном её аспекте, они всегда думают и говорят на тему контекстно — исключительно лишь для того, чтобы рассматривать самих себя на образовавшемся фоне. Вполне адекватная в науке и исследовательских погружениях дамочка запросто могла воскликнуть в самый утончённый и «глубокотемный» момент: «Ну, что вы, я, например, сделала бы так!» В подобные моменты Дух вздрагивал, точно его огрели плетью. Дух, увлекшись, освещал в мраке неизвестного интересующие его предметы, а русским коллегам казалось: он их… обвиняет!
Русское небо! Частная собственность! Эманации русских гомункулов «надышали» за века плодороднейший слой «чернонёба», божью целину. Племена и общины пахали и сеяли здесь, кто как мог. Буйно росли в русском небе и культурные злаки, и заморское семя, и собственный чертополох. Частные формулы жизни, частные истины, частная идеология и частное мнение изначально здесь были превыше всего — превыше общих мыслей и общей гражданской реальности. Частная собственность в небе России существовала давно; словно в швейцарский банк, попадали в небесные сейфы России великие вклады великих народов. Дивидендов никто не дождался.
А что было общим? Где начиналось знаменитое: русская коммуна, собор, общак? Искать следовало там, где заявляло о себе обобщение, именуемое у русских «правдой». Русская «правда» — это общие мысли, общие судьбы, общая дорога, общие нары, общественный суд, общее голосование, общее горе, общая надежда… Русские судьбы! Очевидно, «частную собственность» в русском небе — тюрьма на земле и в головах вполне устраивала. Всякий, пустивший здесь корни свои, знал наперёд: свобода дерев — в небесах!
Вниз, под ноги свои смотреть было страшно: единой косой подрезанное рабство душ надёжно перегораживало здравый путь рукам и думам на земле.
Город потрясло сообщение о необычной драке. Трое молодых людей дрались на ножах за самку. Благородная дуэль состоялась из за девицы, которую все трое любили, а она их выгодно «динамила» не первый год. Все трое мужчин получили жестокие ножевые ранения, на всех троих завели уголовное дело. А виновница, которая стояла рядом и наблюдала «гладиаторов», проходила по суду в качестве свидетельницы.
В России в битве личных мнений побеждает молчащий.
Русские часто прибегали к душевному эксгибиционизму и, обнажившись, с наслаждением порочили себя перед зеркалом чужого внимания. «Silence» был единственным рестораном в городе, где мысли и разговоры не глушила музыка, где цепкие коготки видеоклипов не хватали посетителей за глаза и не выворачивали их на бок. Русские, доведённые «измором» тотального шума и коммерческой суетой до внутреннего переполнения, весьма охотно ездили «на кулички» — так в Городе называли ресторанчик компаньонов. Здесь русские «изливались». Грэй не в первый раз слушал в тишине ресторана оригинальные исповеди.
— Тела, брат, у нас здесь белые, а души — чёрные!
Негр понимающе кивал. Всякий раз, когда он встречался с этой невидимой, пачкающейся «ваксой» русской исповедальности, он развлекался.
— Ей Богу, я когда-нибудь сочиню антинародную русскую сказку: «Кот в сапогах в стране людоедов!»
Грэй видел, какими «дрессурами» русская история воспитала своих каннибалов. Людоеды, в соответствии с классическим сюжетом сказки, непрерывно «преображались» то в рыкающего льва, то в мышонка. Людоедов, что правда то правда, было много, очень много. За недостатком человечины они поедали от голода и нетерпеливости друг друга. В попытках спастись и в изобретательности напасть не было им равных на планете! Превращения их носили фантасмагорический характер: утром лев — вечером мышь, вечером лев — наутро мышь…
Век за веком людоеды размышляли: кого бы ещё съесть, чтобы стать, наконец, самими собой?! С кем повоевать? На чью милость отдать свой разум? Ну, в компромиссном случае могла сойти и гуманная схема «очеловечивания» — просто быть при ком-то, или быть при чём-то. Люди-львы, люди-волки, люди-мыши, люди-трава… Они превращались и превращались! Иногда самые нижние, трава и мыши, волчья сыть, объединялись в озверевшую массу и насмерть зажирали, загрызали, защипывали и зажаливали волков и львов. Колдовская, тёмная страсть к «преображениям» и «возрождениям» правила русский бал! Очередного генерального людоеда роняли, и растаскивали на молекулы даже саму память о нём. Известный миру русский «порыв масс» мог завалить и распылить до аннигиляции целую эпоху, чёрт побери! Океан жизни содрогался. На смертельной волне катались и резвились умелые бизнес-сёрфингисты… Усмирить «цунами» русских превращений можно было лишь одним способом — подменив стране и генерального людоеда, и эпоху.
Рисовать и описывать Русь на бумаге легко и сладко. Это — бумажная страна. И всякая бумага для неё — реальность. Человек, лишённый документов и заверенных нотариально поручительств, навсегда выбывал из главных хранилищ русской жизни — из картонных коробок, из папок с надписью «Дело», из пыльных картотек жилкомхозов и собесов, паспортных столов, военкоматов и кредитующих контор. Только прижизненной «бумажной» смертью можно было заплатить за ничем не связанную личную жизнь. И — опуститься на самое дно Руси, свободным и безымянным, как в могилу. Бомжи — вот лицо свободы русской! Её песня и гимн! Её истинный лик.
Больше свободы — больше бомжей!
Ах, бумага! Зачем научили письму обезьян? Зачем дали им копировальные аппараты и компьютерную скорость? Зачем скрестили обезьяну с попугаем? Зачем приделали к пальцам её когти зависти? Зачем выбили дно в кузовке её жадности? Завершая работу свою, опрокинули подпись — чернильницу на душу! Неужели ты пьян был, Господь?! Души, мёртвые души витают в жужжащей вокруг суете. Знай же Ты: подражающий страсть сотворил!
Духа необычайно изумляло, насколько «коротки» люди в России. Их огромные территориальные пространства находились в обратно пропорциональной зависимости с просторами их родовой памяти. Коротким было их время, короткими от этой беды были их мысли. Коротки чувства, коротки связи… И даже жизнь русских «аксакалов» всё равно была короткой — её едва-едва хватало лишь на то, чтобы от личного рождения «дотянуть» до личной смерти. И рады бы жить иначе, да не обучены. Правнук прадеда не помнил. Время здесь было «нашинковано», как лапша. Было бесполезным для одежд бесконечности, как обрывки нитей-лет. Оно не вязалось общими усилиями многих поколений в веретённую пряжу неподражаемой национальной памяти и собственной культуры. Что же ты молчишь, русич? Воскликни поскорее, возмущённый: «А как же русские аристократы, дворянство?!» Прав ты, братец, прав, именно аристократия, изначально имевшая заграничные корни и «нерусский ген», — только они до сих пор действующий заповедник русской истории и русской памяти, её историческое исключение, её духовная резервация. Только они тянули и тянут нить самобытности правильно: от пра-пра-пра-пра-прадедов к пра-пра-пра-пра-правнукам единственно пригодным для этого способом, через живой узелок — через жизнь свою невихляющуюся. На щите благородства — черепов не рисуют.
Обрубленная русская память напоминала деревянные деревья-болваны в городских аллеях. Озеленителей Города люди называли «озверенителями». Судьба — пенёк, а жизнь — лопух. Перерезанный ствол уже никогда не сможет стать полноценным деревом. Ни-ко-гда! Слово то какое! Никогда теперь древу русской истории в рост не подняться, пень проклятый не пустит! Ни-ко-гда! Никогда не узнает о прошлом своём окороченный русич, памяти евнух!
Воды мирового неба, несомненно, были самой большой Рекой, текущей всюду и во всём. Что ж, в древе человеческой памяти, от тёмных корней к светолюбивой кроне, тоже текли особые «воды» — опыт, ремесло и память людей, преобразованные искусственностью и искусством. По стволу человеческой жизни природа мира и природа людей совместными усилиями гнали восходящие токи неведомой, непостижимой, неизбывной силы всего живого — любви. Ствол бытия! Опора и плоть всего поднимающегося! Те, кто разрезали ствол бытия на пень и труп рухнувшей кроны, сами, своими собственными руками разделяли чудо и восторг неделимого жизненного мига на два мировоззренческих убожества — на мир «верхний» и мир «нижний». Только «короткие» могли в это поверить и в этом жить!
Русские судьбы получались путём ампутации полноценных судеб. Общество здесь всегда делилось на тех, кто режет, и тех, кого режут. В каждом русском периоде, в слишком уж «местном» его времени прихотливо возникали «местная культура» и «местные правила» ампутации: судеб, мыслей, возможностей. «Перерезанным» поколениям внушалась уверенность, что подлая и бесполезная жертва эта — и есть высшая инициация «раба божьего» или «государева человека». Всегда в России царила опричнина! Опричники в рясах, во фраках или в военных мундирах не ведали оглядки. И стоило им договориться «на троих», — между «богом», «царём» и «героем», — в буханьи кулаков и в елее молитвы наступала на горло людям русская свобода: свобода разрушать. Всё вокруг и всё в себе. «Короткие» не нуждались в несокрушимых замках, поэтому они строили избы. И зачем «коротким» было стремиться к долголетию державы? Потрясения ствола бытия приносили плоды сладострастия, власти и денег сейчас же. Они, торопливые, не умели возделывать собственный сад, но, как язычники, знали: только дикое — вечно. Дикому они и поклонялись. Они проклинали своих детей, если те нарушали завет «перерезаний».
Но когда миллионы «коротких» русский Рок закладывал в котёл очередной войны, они сцеплялись друг с другом в условиях нечеловеческого пекла так, как не сцепляется рубленая стальная проволока в дамасской стали! О! Этой «саблей» можно было запросто перерубить напополам земной шар! Только отсутствие испытаний «в пекле» могло погубить этот народ окончательно. Дух видел: без кровавой войны «короткие» русские стягивались в последний свой знак — в точку. В точку! И во времени. И в истории. Эти наблюдения не были, к сожалению, пророчеством, которое могло б, чёрт возьми, и не сбыться. Они отражали конец. Стоит, пожалуй, оглянуться, чтобы понять неизбежность живого пути: от пробуждения в семени — до засыпания в семени. Неужто смысл существования великих и грозных империй на земле лишь в том, чтобы стать, в конце концов, разделом в учебнике истории? Возрождаться в виде принудительного текста для будущих оболтусов? Как утешиться, чем? Будешь ты, русич, былого параграфом, — коротким и скучным. В ком восстанем, братишки, кого соблазним? О! Россию-троечницу ещё «выучат» будущие отличники, влюбятся в прихоть её неуёмную и получат, получат за неё, за матушку нашу, кормилицу, балл проходной свой — к душе неприкаянной!
…Кто ж нашинковал тебя так, времюшко русское? Что ж само себя ты рвёшь, как рубаху, словно зек перед дракой? Что же бьёшь ты своих напоследок? Уж чужие спешат разнимать: разве свой своего убивает?
ИСЦЕЛЕНИЕ РАЗУМА
Все от чего-нибудь да зависели. Дух украдкой наблюдал в Городе лица тех, кто горстями спускал свои «пятачки» в тумбы помигивающих и попискивающих игровых автоматов. В сети элитных казино Ия ловила своё могущество: крупную рыбу заманивали в крупную ячею; только за вход в эти заведения клиенту требовалось заплатить столько, что и сказать неудобно. А для игрозависимой общенародной плотвы, для рабочих и пацанов, торгашей и домохозяек требовалась сетёшка с ячеёй совсем маленькой. Однако и скромные «пятачки», испаряясь из карманов бедноты и полубедноты, конденсировались на счетах бизнес-леди в немалый приварок.
Автоматы, стоящие на улицах и в магазинах, были примитивны так же, как и те, кто с оловянными глазами ждали от шарманки-обманщицы быстрого чуда. Денежки таяли, а жажда чуда — росла! В щелевидной прорези день и ночь исчезали жители дырявых карманов, пятачок за пятачком. Осоловелые, с автоматическими движениями рук, люди были продолжением автоматической системы, которая напоминала механического людоеда, помогающего невидимому демону-хозяину пить из живых их душу и кровь. Пятачок за пятачком! День за днём. За жизнью жизнь… Автомат подмигивал и глотал круглую мелочь, пятаки; автомат иногда высыпал в жестяной лоток, для «затравки», долгожданный выигрыш — кучку тех же пятаков. Выигрыш! Который тут же исчезал в ненасытной прорези.
Вся Россия напоминала игровую дурилку, в которую буднично опускались миллиарды и грошики. Но не денег — судеб человеческих! Кто сорвёт этот банк? Чьим джекпот назовётся? И свои здесь играют, и пришлые.
Русские понимали, что они склонны ко всякой зависимости. И поэтому были очень неразборчивы и поспешны в средствах, от неё избавляющих. Духовных и психологических спекулянтов развелось немеряно! Дом Счастья притягивал их своей демократичностью и в ценах на аренду, и возможностью кухни, и тем, что построен был целиком из дерева; плюсом было и то, что заведение находилось на окраине и почти сливалось с природой… Выгод и удобств городские «продвинутые» находили много. Дух радовался: дом не пустовал, предприятие приносило доход, появлялись новые знакомые. Пили мало, зато взахлёб говорили об «очищении» и «правильной жизни», которая, как выяснялось, целиком зависела от «правильной веры».
Подобное притягивает подобное. К «тёплому местечку» со всех сторон потянулись «правильные». Дух только через несколько лет понял, что он создал не совсем то, что хотел; в дни проведения тренингов и семинаров Дом Счастья превращался в кунсткамеру русских душ, покалеченных иноземным зачатием.
Время — лечит. Но оно лечит лишь тех, кто сам желает излечиться. Активисты здоровья возвращаются к жизни и выздоравливают гораздо быстрее пассивных пациентов — это знает каждый практикующий врач. Знают это и организаторы исцеляющих «чудес», гипнотизёры-мессии и психические манипуляторы. Время может согласиться на психосоматическое «чудо» и излечить верящего мгновенно. И только неподвижных — время убивает. Время, например, никогда не вылечит машину. Потому что она не имеет своей собственной внутренней жизни. Машина во времени может только ржаветь, либо воспроизводить такой же, подобный образец, по-прежнему бездыханный и бездушный.
Не обязательно угнетать человека, чтобы сделать его ничтожным. Можно просто загнать его в толпу. Человеку не дано быть великим в толпе. Человек велик лишь сам по себе. А если вознестись над толпой, как птица, как Бог? Вот ведь оно, русское величие: Спасители! Они, они, поганцы разэтакие, соблазняют русичей на грех, на возвеличивание кумира. Толпа изрыгает из себя его факельную славу. Кумиры олицетворяют пороки толпы и питают её эгоизм.
Есть тип хороших людей, которые знают, что они хорошие, и очень любят смотреть на самих себя, хороших. Этот контингент — обученные проводники, которые водят заблудших в себе самих овец по их неухоженным внутренним мирам, по ущельям их сомнений, по кривым тропинкам мыслей; проводники вытягивают клиентуру из депрессивных трясин, за умеренную плату зажигают в них сияние веры и исцеляют недуги.
— Где этот хмырь, что молится на Луну? Я его полюбил, — Грэй спрашивал о пожилом лысом мужчине с глазами страдальца. Этот клиент появлялся в полнолуние вечером, экономно, из вежливости, заказывал одну чашку чая без сахара и без лимона, и — оставался коленопреклонённо стоять на веранде всю ночь, пока в широком окне, из края в край медленно проплывал над Городом светящийся диск небесной мишени.
Было как раз полнолуние.
— Здравствуй, заступница моя и защитница ненаглядная! Пресвятая моя и всесильная! Возношу тебе, Бог мой, хвалу и клянусь в послушании. Помоги мне, мученику всего рода человеческого…
Далее следовало необычное. Человек, кряхтя, лез в карман, доставал из него исписанную бумагу — месячный, от Луны и до Луны, свой труд — и далее читал по списку. Это были накопившиеся насущные просьбы. Сначала следовали прошения типа «наказать и надоумить жирную ведьму!», поскольку речь шла о жене, потом доставалось сыновьям и соседям, далее могли присутствовать пункты, касающиеся починки треснувшего унитаза, отсутствия отопления, плохого состояния дорог в Городе; ближе к полуночи масштаб просьб постепенно увеличивался — молельщик требовал наказать «ебутатов» и «козлов зажравшихся», просил дать людям совесть, а тем, кто от неё откажется, «глаза поморозить»; наконец, он просил мира для еврейского народа, назначал полноценное питание детям режима апартеида, сбивал космические аппараты за то, что они «портят погоду», и призывал на головы землян «хоть кого, лишь бы разуму научили».
— Эй, ты зачем на Луну воешь? — спросил его как-то бесцеремонный Грэй.
— Не вою, а молюсь. И за тебя, Гриша, тоже заступаться буду.
Грэй зажал рот рукой и вышел, чтобы не заржать в голос — он только что попал в «поминальный список» человеколюбивого татя.
Каких только чудиков не порождает страна, в которой всегда есть кто то самый главный, опухший от лести и самомнения русский Генералиссимус, будь он неладен, и только он один знает: как нужно жить правильно.
В чудачествах русские люди спасаются.
Рекламные газетёнки пестрели объявлениями о «снятии сглаза», и, что удивительно, люди шли по указанным ад-