И дух, как прах, у чьих-то вьётся ног!
Трубит нужда сиреной заводскою,
и воля тратится на компромисс,
и радость русича дополнена тоскою
бессильной птицы, падающей вниз.
Седьмая ночь творенья разрушений.
Иди ко мне! Обнимемся, уснём,
родим детей, накормим и поженим...
А мебель передвинем завтра днём.
Смерть Гоблина подействовала на Грэя крайне угнетающе. Грэй, спасаясь от нахлынувшей вдруг депрессии, поступил по-русски — плюнул на дела, закинул рюкзак за плечи и опять был таков. Отправился куда глаза глядят, разгонять тоску. Дух впервые в жизни произносил бранные слова — командовать делами в подземелье пришлось ему.
Состав лязгнул, минутная стоянка проходящего закончилась, железный червяк с грохотом укатил дальше, по направлению к Москве. Закалённый скиталец спокойно курил, когда рядом возникли две курносые девчушки. Они, словно две весенние синички, выпорхнули непонятно откуда и наперебой защебетали.
— Здрасьте! А вы иностранец?
— ?-ё!!!
— Иностранец, да?
— Посланец, леди.
— А кто вас послал?
— Калифорнийские друзья.
— Хи-хи.
Нет для искушённого мужчины соблазна сильнее, чем встреча с простотой. Грэй подтянул живот, выгнул, как весенний кот, спину, настроившись трепаться с синичками дальше.
— До Города далеко?
Синички переглянулись.
— Хи-хи. Двести.
— О, рядом! — Русь научила Грэя измерять расстояния по-самолётному.
— Ничего себе рядом! Полдня на автобусе кишки трясти надо.
— Кишки?
— Ну, можете потрясти чего-нибудь другое. Хи-хи.
Всеобщее ликование на перроне наступило после того, как одна из курносых произнесла томным голосом любовную фразу на английском. Грэй аж начал пританцовывать от удовольствия. В вольных скитаниях он приобрёл неистребимую страсть — знакомиться, знакомиться, знакомиться… И чем усерднее он насыщал эту свою вновь приобретённую потребность души, тем ненасытнее и бесшабашнее она становилась. Россия казалась ему огромным семейным клубом, открытым для всех желающих, в котором жизнь и смерть веселятся и плачут вдвоём, пьют друг с дружкой, спят в обнимку, целуются взасос и неутомимо производят на свет детей, наследующих поровну качества обоих своих родителей.
Перешли на английский. Девчушки оказались преподавателями иностранного языка в старших классах местной школы. Слово за слово — разговорились.
— А мы на вокзале часто бываем. На поезда смотреть ходим!
— На поезда?! Для чего? Вы что то торгуете?
— Какой глупый! Они же красивые! Едут всегда куда-то.
— Красивые? Там тараканы.
— Хи-хи. Там люди счастливые. У них деньги есть, они потом на самолёт сядут в Москве, к морю полетят. Знаешь, как на море хорошо?
— Знаю, — уверенно подтвердил негр.
Синички, осмелев, перешли на ты.
— У меня сестра двоюродная в Испании нянькой устроилась. Нормально. Пишет, что дома там красивые, и вообще… Можно пойти, куда хочешь. Я сама фотки видела. А ты откуда?
— Из Города.
— Из Го-ро-да?! Там что, все такие?
— Все.
— А зовут тебя как?
— Григорий Григорьевич.
— Ой, не могу! У тебя что — папа русский?
— Ну. И дедушка тоже.
— Ой, хохмач! А ты куда сейчас едешь?
— Куда угодно.
Синички озорно переглянулись.
— А поехали к нам в гости! У нас есть дом на двоих, школа выдала как лучшим молодым специалистам. Правда, маленький и на самой окраине. Хи-хи. А хочешь, мы тебя на урок сводим? По-английски чего-нибудь этим... нашим скажешь. Ну, и нам практику тоже дашь. Хи-хи.
— Оеть можно! Едем!
— Ой, согласился…
Грэю казалось, что он уже привык в России ко всему краткому, неповторяющемуся, одноразовому и непрочному в житейско-бытовом её мире. Но дом девушек его изумил — это место было апофеозом временности: стёкла в оконных проёмах были составлены из отдельных прямоугольных кусочков, а щели замазаны пластилином, цветы на подоконниках росли из проржавевших консервных банок, занавески крепились при помощи гвоздей и алюминиевой проволоки; потолок был низкий, оклеенный старыми газетами, а на полу, на крашеных досках, лежали бесформенные куски войлока, от которых в доме витал ощутимый запах кошары; умывальник в углу, жестяная раковина и ведро под ним составляли отдельный ансамбль в самом тёмном углу, а в противоположном, над металлической кроватью «полуторкой» висел лаковый постер — изображение индийского божества: очень толстой женщины в цветном сари и с пятнышком на лбу; печь, стоящая посреди дома, имела корсет, сделанный из сетки-рабицы, который помогал ей удерживать кирпичи и не разваливаться; квадратный стол, срочное изделие местного мастера, больше был похож на гигантский табурет, он был застелен развесёлой клеёнкой с ярчайшим изображением цветущей поляны; на весёлых клеёнковых цветиках рядком стояли четыре бутылки водки, а из пятой, пустой, выглядывал искусственный цветочек, украшавший жилище. В доме было холодно. Над землёй всё ещё попеременно помахивали ветрами-косынками две своенравные дамы — зима и весна. Зима по ночам побеждала. Без хорошего отопления мысли во всякой голове не имели размаха, речь увядала, а чувства сворачивались клубочком и норовили уснуть навсегда. Девочки это понимали. Но дрова закончились ещё в феврале. Чтобы не ударить в грязь лицом и не опозориться перед иностранцем, стали пилить забор.
— Щас тепло будет! Щас!
— Бись! — отозвался Грэй, самостоятельно наливший себе полстакана водки и уже употребивший порцию горячительного. С чем бы ни пришлось встретиться — Грэй старался воспринимать происходящее позитивно. Видя в процессе жизни, прежде всего, собственное удовольствие и собственное наслаждение, а не старательность доставить это же самое другому. Так он был воспитан. В духе здорового эгоизма. И в этом состояло коренное отличие заграничного вояжёра от многих из тех, кого он встречал на своём пути. Их эгоизм был болен.
— Мисс, я не мылся уже полторы недели.
— Ух ты! — синички обрадовались этому сообщению так, как если бы застоявшимся боевым лошадям дали команду: «В атаку!»
Баню топили тем же забором, благо он тянулся вокруг дома и прилегающего к нему участка на сотни метров. Двуручную пилу особенно радовали сухие столбики, которые тоже падали во имя интернациональной дружбы и сгорали, не охнув. Девушки управлялись с делом разрушения хозяйства сноровисто, по всему была видна уверенная хватка, оригинальная русская выдумка и привычка «точить» окрест то, что ещё не сточили другие. Деревни в России не бедные — убогие. И деревушки были, как ни странно, этим счастливы, потому что научились наслаждаться своим лёгким, ни к чему не привязанным ничтожеством и заведомой кратковременностью линий жизни. Как дервиши.
К вечеру обнажённые нимфы стегали обнажённого мавра берёзовым веником, украденным из соседского сарая. Мавр стонал и орал благим матом.
— Тихо ты, чёрт! — шикали на него синички. — Соседи услышат.
Хотя соседи, побросав дела, накануне откровенно прилипали к своим окнам, воочию наблюдая натурального негра с вёдрами, натаскивающего воду из уличной колонки в дом к «учительшам».
Водка, колбаса и варёная картошка — это незабываемо! Бывший лётчик космических ВВС наслаждался русским «космосом», который был куда глубже и круче той изумрудной пустоты, в которой приходилось когда-то бывать. Здешние виражи и перегрузки не шли ни в какое сравнение с запрограммированной картой боевого полёта и дисциплинарным регламентом. Всякий скафандр в русском космосе только мешал. Здесь, в этих бесконечных просторах и бесконечных разговорах принято было обнажаться — в такой комплектации групповой полёт становился идеальным и неуязвимым. Устремлённым требовалась лишь иногда «дозаправка»: в бане, за столом, за углом, в драке или в мыслях о героической смерти…
Истомлённый душой и телом мавр лежал посередине кровати, царственно обнимая горячие подарки судьбы, которые прильнули к нему с двух сторон и тихо сопели.
— Сколько вы так живёте? — спросил Грэй.
— Шесть лет! — хором пропищали синички.
— Ни яя себе! — этой утончённости русского языка, почерпнутой Грэем в лексиконе военных, девочки не поняли.
Засыпая, Грэй видел прямо перед собой, на потолке, оклеенном номерами «районки», лица механизаторов, мутные изображения природы, знатных доярок, графики надоев и привесов, отчёты депутатов… Храпел в ту ночь мавр как реактивный движок на форсаже.
— Я храпел? — участливо поинтересовался он утром у своих нимф.
— Ой, мы не помним, — они говорили чистую правду.
…Утром, раненый похмельем в голову и в сердце, Грэй вдруг почувствовал трагедию этих синичек, мечтательно ходящих смотреть на чужие экспрессы: ни своего дома, ни своей семьи, ни будущего — они, конечно же, чуяли страшную безнадёжность жизни того, кто оказался в стоячем, заболоченном времени русской глубинки. И девочки
торопились «быть», бессовестно ловя, как тундровый цветик, всякий недолгий лучик судьбы. Грэю захотелось остаться здесь навсегда.
Банкомата в посёлке не оказалось, наличность у Грэя кончилась, а финансовые возможности синичек истощились в первый же день волшебного знакомства. Грэй постоянно хотел есть. Однажды он гулял по посёлку, здороваясь направо и налево, пока неожиданно не вышел к роднику, около которого бабы полоскали бельё в колодах. Вокруг баб ходила ничейная утка. Грэй с большим нетерпением дождался конца полоскания, потом убедился, что округа пуста, и изловил домашнюю птицу. В тот вечер дом наполнился ароматами жареного мяса. Вечером синички пришли с работы домой и ахнули. Утку сглодали под старые сухари. Но у всех было такое ощущение, что счастье влилось в семью полной чашей. Тем же вечером, достав сокровенный запас сахара, поставили в сорокалитровом бидоне брагу.
Грэй перестал следить за датами на календаре. Даже с закрытыми глазами он продолжал видеть портреты доярок и их графики, а также толстую индианку с нарисованным на лбу пятном. Синички были неутомимы, особенно по ночам. Грэя мучил голод и чувство, никогда не посещавшее его ранее, — тоска. Он вспоминал, как часто это слово произносили русские. С особенной проникновенностью они любили произносить его в самый разгар какого-нибудь веселья.
— Тоска, — сказал Грэй.
— Что ты, миленький, что ты! — синички переполошились, словно на их крупу прилетела вдруг незваная ворона.
От этого испуга родилась замечательная идея — «показывать» Грэя, водя его по гостям. В гостях было тепло, весело, там играли на гармошках и балалайках, мужики иногда грозились «показать кузькину мать», но не всерьёз, в гостях на колени лезли невоспитанные детишки, хозяева часто топили в знак особого расположения к залётному гостю бани, показывали кипы старых, пахнущих плесенью фотографий и пачки почётных грамот, с порога всячески показывали себя и рассказывали о себе, словно до сего момента жили с кляпом во рту и с завязанными глазами; самого Грэя о его жизни и о том, что он вообще делает в России, не удосужился спросить ни один. Грэй сделал вывод: русских «распирает» от себя, поэтому никакой другой интерес в них «не лезет». На это милое свойство нации можно было не обращать внимания, главное — кормили и поили. Когда Грэя повели «показывать» по одним и тем же домам в третий раз, энтузиазм «распираемых» заметно поугас. Бани не топили. А на столе стелили уже не скатерть-самобранку с разносолами, выпечкой и дымящимся мясом, а обходились одним лишь самоваром.
— Тоска! — сказал Грэй во второй раз.
Девочки испугались, что самое лучшее, что могло случиться в их жизни, неожиданно прошло, что оно сейчас заберёт свой рюкзачок, напялит шапчонку и — адью. Но в этот момент пушечным ударом выбило пластиковую обвязку, наглухо закрывавшую горловину сорокалитрового снаряда. Пойло поспело. Тоска послушно, как овца, отступила. Иллюзия жизни немедленно превзошла свой невыразительный оригинал.
Грэя уговорили дать показательный урок английского в местной школе.
Директор, женщина-кнопка с утомлённым выражением на лице, самолично провела гостя по всем кабинетам и коридорам учебного заведения.
— Сами видите, небогато.
Школа представляла из себя деревянное сооружение циклопических размеров — двухэтажная конструкция имела не менее трёх десятков комнат, длинные коридоры отзывались гулом на каждый шаг, пахло тем особенным запахом, какой присущ очень старым, хорошо обжитым помещениям такого рода, — смесью молекул, вылетевших из котлов столовой, краски, потеющего спортзала и старых бумажных планшетов. Новизна открытых границ нового мира дошла и сюда, щедро выразившись в приветственных надписях на английском языке, в этом же языке были выполнены «наскальные» письмена неформалов — настенная матерщина и скабрёзные призывы. Столы в классах, изрезанные ножами и разукрашенные письменно, тоже весьма редко обращались к русскому алфавиту. Дети, дружно встающие в классах при виде директора, были одеты в расписанные англоязычными слоганами футболки и джемперы. Грэя это языковое пристрастие «посконных» русских слегка удивило. В нём всегда уживались два человека, один — обалдуй и распутник, которого знали все, а другой — чувствительная, сопереживающая натура, спрятанная даже от себя самого; с этим вторым Грэем дружил Дух.
— Классы не укомплектованы, — журчала директор-кнопка по ходу осмотра. — В старших классах нет преподавателей математики, физики и права. Детей мы выпускаем с прочерками в аттестате… Куда они могут пойти с таким аттестатом? — она остановилась и вперилась печальным взглядом в Грэя, словно он мог найти подходящий ответ. — Никуда. Их судьба заранее определена самим местом рождения. А ведь есть очень талантливые ребятки…
Прозвенел звонок. Из всех дверей на бешеной скорости стали выскакивать разновозрастные бесы. Мимо Грэя галопом промчалась пожилая учительница. Все неслись в одном направлении.
— Большая перемена, — пояснила директор. — Все торопятся в столовую.
К моменту своего коронного выхода перед собранием учеников Грэй окончательно «дозрел». Он уже не относился к своему выступлению как к забавности и курьёзу, как к ещё одному мимолётному приключению, нет, он хотел — именно хотел! — рассказывать и говорить перед молодыми людьми, которые жили в ужасном законсервированном мире и, наверное, ждали своего «открывателя» так же, как ждёт его мёртвая красавица в гробу, затерянном посреди великолепной природы.
Когда-то Грэй читал курс лекций перед молодёжью, желающей подняться в небо на крыльях военной машины. Но тогда были другие лекции и другая молодёжь. Самоуверенным деревенским пацанам, нагло скалящимся ему навстречу, он не мог передать секреты высшего пилотажа, применяемые на гиперзвуковых машинах. И он решил говорить не о том, что знает, а о том, что понял в этой жизни. Грэй представил, что где-то за партой сидит его дружок Дух и слушает, кивая в знак одобрения седеющей, породистой головой…
Грэю синички объяснили, что главная ценность его выступления — правильный английский. Редкая, уникальная возможность для сельских школьников пообщаться с носителем языка «вживую». Благородное дело. Грэй даже испытал некий возвышенный трепет, какой охватывает всякого волонтёра, выкладывающегося, при случае, сверх своих возможностей и не требующего за это никакой оплаты.
Всех учащихся старших классов собрали в одном месте, было тесно и душно. Грэй, ослабленный предшествующими алкогольными упражнениями, в духоте от волнения сразу же стал сильно потеть. Три-четыре десятка зорких пар глаз воткнулись Грэю в переносицу, и, поскольку на его лбу не была нарисована индийская защита, взгляды беспрепятственно проникали внутрь черепа и что то ковыряли там, словно вилы в компосте. Дети думали о сексе. Парни иногда сально поглядывали в сторону синичек. Ничего другого в атмосфере не витало. Грэй собрал всю свою волю: предстояло живейшую энергию натурального человеческого интереса перевести в следующий «класс» — в область смыслового понимания. Грэй сам взахлёб любил и умел окунаться в натуральность бытия. Но он знал, что только, только и только натуральность — это не жизнь. Есть ещё много других жизней: говорящих языком проповеди или поэзии, языком формул, языком дерзких поступков, языком высшего молчания, наконец… Секс, пища, монотонная работа, животное любопытство — тоже хорошо. Но мало. Почему же многие старики в глубокой России гордо отвечают в конце своём: «Нам и этого достаточно. Не хуже других прожили»?! Что наполнило чашу их жизни? Или так неглубока она была?
Старшеклассники с наслаждением наблюдали за муками Грэя, который, обливаясь потом, расхаживал перед аудиторией, постепенно подводя ток своих мыслей к горлу.
Он взволнованно рассказывал о своих новых друзьях, о «червячном производстве», о том, что Россию нужно обязательно пересекать пешком, что из окна вагона или автомобиля она попросту не видна. Что только остановившийся путник сможет поговорить и полюбить тех, кто живет в «остановленном». И это — непередаваемое счастье!
— О, Россия живёт безвыходностью! Это — её Конёк-Горбунок, который вывозит всякий раз страну или отдельных её граждан к одному и тому же финалу: всё или ничего. Жадный и плохой насмерть варится в смертельном кипятке обновлений, а хитрый, но добрый и старательный человек — чудом оказывается на самом верху социальной пирамиды. Чудом получив новое тело и новый ум. Потому что душа так постаралась… Конёк-Горбунок — это русская душа, она кормится ожиданиями, надеждами и смирением. Но вся эта «кормовая смесь» лежит, впрочем, в кормушках обмана… Обманщики в России — двигатель её прогресса. Не будет обманщиков — не полетит сказочный конёк никуда. Господа! У меня есть друг, он сейчас здесь, на этой земле, потому что здесь родилась его душа и здесь же, наверное, хотел бы умереть он сам... Кажется, я только сейчас начинаю понимать, почему он этого хочет. Национальная идея всех живущих в России — страсть к преображению. Тяга к переходу из одного состояния в другое через обязательное добровольное согласие на полную гибель. На гибель одной какой-то привычки или себя целиком. Поэтому любовь к безвыходности здесь заложена самими условиями нестандартной эволюции. Я это понял и я этим потрясён. Потому что в скрытом виде, наверняка, такая жажда заложена, как в детях, в каждом человеке планеты. Но добровольно экспериментируют со смертью только русские. С песнями, молитвами и опустошающим покаянием. Русская смерть — это и есть долгожданное Преображение! Я это знаю, господа, знаю! Она либо стимулирует искать необычно богатый выход из необычайно убогого окружения, либо… Либо берётся за дело сама. Ищите выход, друзья, сами, в своём собственном доме, в себе самих, чёрт вас побери! Я вижу повсеместно вывески и надписи, сделанные на чужом языке… Мне дико видеть эту бень в русской глуши! Это — не ваш «выход». О, русские так влюблены в свою безвыходность, что они никогда ей не изменят. Поэтому они и впредь будут с истеричным усердием и восторгом безнаказанных воришек хвататься за то, что было на земле найдено другими…
Откуда что взялось! Грэй сам немало удивлялся своему красноречию. Как будто он был лишь голосовой «трубой», через которую кто то другой успешно ораторствовал. Грэй с изумлением и нарастающим куражом впервые слушал формулировки и сравнения, вылетающие из его горла, которое неожиданно легко выдерживало предлагаемый ток. Накопленные за год впечатления сбродили в голове, как брага в домашней посудине, и теперь Грэя — прошибло. Градус его волнения заставлял присутствующих следить за представлением очень внимательно. Парни жевали резинку как в замедленном кино. Девочки не шушукались. Грэй давно не говорил на родном английском. А тут — было кому и было о чём.
— Вопросы?
Вопросов не было.
Он вдохновенно рассказывал этим людям, сделанным из местной глины и подсолнечной шелухи, о предках-русичах, о великом и трагичном пути, который те проделали, покидая родные места и унося в эмиграцию дух своей культуры. Очень возможно, что они проходили и по этим самым местам, где раскинулись, пережившие время, поля и дороги. Никто не знает всей правды… Земное слово невелико, оно пишет мечтами по облакам, а небесное слово — вписано в землю кровью.
Грэй рассказывал о чайных клубах Китая, о красотах стратосферного полёта, о русских военных, оставшихся в дураках без врага, о странных явлениях человеческой психики, о естественной любви че-